Что сказал Бенедикто. Часть 2

– Дай руку, – Гейнц, не вставая, протянул свою.

Карл подошел, протянул руку.

– Да, хорошая рука.

– Абель сыграл сумасшедшего. Все хотели порадоваться – всех взбесил. Ну его, Гейнц, он всегда был странный, но не до такой степени, конечно.

– Сказал, что он мне копии каких-то древних музыкальных рукописей привез, а я его убить шел за тебя.

– Сам разберусь. Знаешь, по-моему, он болен, у него руки похудели. Может, он потому и стенкой закрылся, так ему с моей массой не совладать, даже неудобно. Не скажет, конечно.

– Фенриху тоже что-то такое показалось.

– Ты помнишь, чтобы у Абеля были ледяные руки? Ему и лед доставать не надо, не холодные, Гейнц, ледяные, и белые, как снег. Он меня склеил, приобнял, чтобы к двери – и на выход, а от него холод идет.

– Вымотался с дороги, отоспится – согреется. Может, этой выходкой Абеля все и закончится? Пойдем, послушаем, о чем они там?

Гейнц с Карлом расположились на диване, Абель сам налил им чай.

– Где фенрих? – спросил он. – Вы его бросили? Схожу за ним, нехорошо.

Абель посмотрел куда-то в сторону и повторил:

– Нехорошо.

Абель быстро вышел.

– Опять юродствует? – спросил Гейнц.

Аланд тоже смотрел в пустоту, не ответил. Кох смотрел на Аланда.

– Идите, господин генерал.

Аланд вышел. Карл рассмеялся.

– Полковник генералу – идите? Это что такое, Вильгельм?

– Отстань, Карл. Вебера в покое оставьте, он переволновался.

– Да он всегда такой, трепещет, как свечка на ветру.

– Чтоб не задуло.

Глава 25. Омуты

Абель вошел к Веберу, взял его за плечи, Вебер не мог смотреть на его улыбку: схватил бы его, прижался и ни о чем бы не спрашивал.

– Так и будешь на меня обижаться?

Абель сумел заглянуть ему в глаза, Вебер не реагировал. Вошел еще и Аланд.

– Господин генерал, это кошмар, как он на меня рассердился.

– Он все еще думает, что ты Карлу руку сломал.

– Гейнц наябедничал? Он врет, Рудольф, у Карла вообще ничего не было с рукой, только что сидел пассажи гонял, правда, господин генерал?

– Гонял, лучше, чем прежде.

– Что вы все от меня хотите?

– Рудольф, ты сейчас ляжешь спать, завтра поедешь со мной в военную академию, прочитаешь лекции по математике, позанимаешься с офицерами борьбой, – заговорил Аланд.

– Я? Что-то я утомился быть объектом общих шуток, я перестал их воспринимать, извините, господин генерал.

– Вебер, ляг в спать. Я могу не контролировать выполнение этого несложного приказа? Идем, Фердинанд, надеюсь, ты меня понял, Вебер?

– Я вас не в силах понять, но лечь спать не трудно.

– Завтра я тебе все объясню, расскажу, что от тебя потребуется, ты легко справишься. С медитацией у тебя сегодня не заладится, ее отменяем, хорошенько выспись.

Аланд был расстроен, Вебер это чувствовал. Аланд вышел, Абель вроде бы пошел за ним и вернулся.

– Рудольф, никакой медитации сегодня. Завтра у тебя другие задачи, начинается другая жизнь, будешь выбираться из Корпуса, а сегодня – спать.

И пошел догонять Аланда.

Вебер улегся и решил, что Аланд прав, ничего Веберу не хотелось так, как угомонить хоть на несколько часов свое сознание, он устал от себя, не первый день ему плохо. Сегодня по объективным причинам хуже, чем всегда. Вебер блаженно вытянулся во всю длину и задышал глубже и медленнее. Сейчас он успокоится, он не будет думать о завтрашнем дне, сегодня он просто болен. Он ни на кого не обижается, но после шести лет ожидания – чувство, что над ним посмеялись, а ему все равно по-собачьи дорог побивший его ни за что хозяин. Оттого, что Абель пришел, подержал в руках каменные плечи Вебера, Веберу стало легче. Хорошо, что Абель становится прежним, но душа Вебера потрясена. Он котенок среди рыб, или щенок, что в данном контексте одно и то же, вот ему и привязали на шею камень, ни о чем не думать, спать.

Вебер закрыл глаза, алое пятно, служившее привычными воротами медитации, вспыхнуло, как окна родного дома. Аланд не запрещал, в постель Вебер послушно лег, посмотрит Аланд в свой «экран» – удивится его послушанию, медитации в Корпусе никто не отменял. Абель сегодня странный советчик, медитация успокоит, даже самая что ни на есть «безмозглая», просто, как в детстве, с отчаянья провалиться в свои облака. Побыть одному, все забыть, перестать чувствовать ужасное напряжение. Дрожь отпустила – хорошо, перед глазами не полыхает. «Может быть, и усну, – решил Вебер, – в конце концов, я просто лег, закрыл глаза и ровно дышу, я не делаю усилий, я ничего стараюсь не делать».

Алое пятно в центре лба возникло из точки и начало расширяться с огромной быстротой, затягивая в себя Вебера. Вебер был пассивен, но чувствовал, как знакомая сила вымела его из тела, душа, как освобожденный пленник, свободно развернулась, любовалась безграничным простором, красками восхитительных астральных небес. Пожалуй, такого блаженства Вебер еще не испытывал, он даже не думал, а чувствовал, что, наверное, упал на дно для того, чтоб очиститься для новых высот, месяцы изнурительного томления были для того, чтобы приблизиться к этому рубежу.

И вдруг маленькая черная точка возникла на горизонте, Вебер присмотрелся, точка, мгновенно разрастаясь, молниеносно приблизилась, и какая-то сила, ничего общего не имеющая с человеческой, мощнейшим ударом сшибла его с небес.

Вебер открыл глаза, не понимая, что с ним произошло, может ли он дышать, шевелиться, тело распластано потрясением, что за астральный кулак и за что настиг его?

Дыхание расслаивалось, дрожало, и все-таки Вебер смог пошевелиться. Ему было страшно закрывать глаза, потому что едва он смежил ресницы, его снова поволокло из тела. Вебер, сел на постели, сидеть ничуть не лучше, к положению сидя тело даже лучше приучено во время медитации. Можно лечь на бок, уткнуться, подбить под грудь подушку.

Вебер ложился, отыскивая пригодное положение для сна, но будет ли сон? По телу опять гуляла дрожь, как после удара током, все нервы, кажется, вмиг оказались воспалены, сами став оголенными проводами. Вебера охватила паника, ему хотелось бежать к Аланду, просить защиты и помощи. Он не хотел своевольничать, разве что самую малость, что с его телом? Чем больше он осознавал то, что произошло, тем ужаснее становилось у него на душе, даже Небеса его отринули. Что за день сегодня?

Мозг лихорадочно припоминал всё, что Абель ему говорил, когда они шли от машины, начиная с угрозы так и умереть дураком и заканчивая тем, что надо уходить из Корпуса, да и в зале, то, что Абель подразнил всех, пустяки, он говорил о другом. Сначала Аланд сказал – иди за ворота, потом Абель сделал так, чтобы Вебер не мог больше в корпусе находиться, а завтра его отправляют в военную академию, Вебер в панике, словно ужасный кулак все еще занесен над ним.

Готов ли он умереть? Может, это и не страшнее ужаса, в котором он оказался.

Вебер пошел к Аланду, двери распахнуты, в комнате Аланда голоса, обсуждают какие-то рукописи, Аланда не слышно, но он тоже там. Фердинанд – душа компании, Карл говорит совсем не голосом пострадавшего человека. Вебер не может этого понять, и он туда не пойдет. Внутри себя слышал фразу Абеля о великом разносе. «Ничего не бойся». Он сегодня, как футбольный мяч, вылетел за ворота, и никто не торопится его поднять. Смех в комнате Аланда доводил Вебера до бессильной ярости: безмятежный рассказ Абеля, заинтересованные вопросы Гейнца, Клемперера, Кох молчит, но к нему обращались, он там.

– Хорошо, – прошептал Вебер и пошел к гаражу. Прокатится на машине, может, это успокоит. В гараже он увидел на полке кем-то оставленные деньги, судя по сигаретам рядом – Карла. Вебер забрал сигареты, деньги, нашел зажигалку, открыл ворота и выехал. Сейчас всем не до него, догонять не будут, он сам понятия не имеет, что он сейчас сделает. Пусть выгоняют, он тоже человек, и с ним не надо так поступать.

Вебер остановился у какого-то кафе, денег немного, но на бутылку вина и какую-нибудь закуску, наверное, хватит. Заказал портвейн, раскурил сигарету, первую в жизни, покашлял, ничего, терпимо. Официант услужливо наполнил фужер, предложил мясного. Вот от этого увольте. Накуриться, напиться спиртного и можно ехать спать – в медитацию не выбросит, а, следовательно, не вышвырнет и из нее. Что ему скажут утром на построении, которое Аланд по такому случаю, надо думать, организует, не важно, что будет, то и будет, разбор полетов может быть даже приятен, Вебер все им выскажет начистоту.

Вебер докурил, есть совершенно расхотелось, попробовал портвейн – не вино Аланда, дрянь, но ничего, пьют же люди. Им весело, может, и ему станет весело, он хочет, чтобы ему стало весело. Вебер наливал и пил, бутылку он опустошил и понял, что не встанет, попросил воды, голова отяжелела. Он положил ее на руки и заснул, сидя за столом. Весело не стало, стало плохо. Его под руки вывели к машине, помогли свалиться на сидение, кафе закрывали. Надо ехать, чтобы в таком виде предстать перед ними, не зря же он так измучил себя, набивая тело гадостью, приедет как раз к разминке, это хорошо.

Вместо дыхания в Вебере прочно поселилось какое-то напряженное, яростное сопение, дышалось тяжело, приходилось прилагать усилия. Астральным кулаком его садануло куда-то справа под ребра. Канал печени блокирован – вот тебе и приступы беспричинного гнева, так, кажется, когда-то объяснял Абель? Сам не знал, что в нем столько злости. Но почему так трудно дышать?

Лекции почитать сегодня? Обязательно, если слушателей не вынесет вон от его перегара. Устроить мастер-класс по единоборству? Хорошо, хочется просто кого-то бить, молча, без объяснений, или чтобы в лепешку отбили его, это все равно.

Может, последовать примеру Гейнца и взять финальный аккорд где-нибудь в доме терпимости? На пьянство позлятся для порядка, а вот уж это не простят, Веберу и хотелось, чтоб не простили, потому что он тоже их не прощает.

Сейчас Вебер гнал машину, куда – понятия не имел, час мертвый, все пристроились на покой. Женщин он боится, понятия не имеет даже, как с ними говорить, не то что поцеловать незнакомую женщину, раздеть ее и себя при ней, Вебера уже заливало краской. Гейнц молодец, он и в шестнадцать лет это сумел, чтобы сделать всем и себе назло, с ним на эти темы не поговоришь, он и вспоминать этого не хочет, и Вебер не хочет этого, и так всех позлит, значит, он едет назад. Он решил, что на дороге он легко развернется, завертел руль, машина съехала в кювет и встала почти вертикально носом в грязь.

Апрель, в низине стоит вода. Вебер ткнулся грудиной об руль, дышится плохо, но и так не дышалось, покашлял, удивился, что на губах кровь, выдохнул посильнее, кровь побежала по губам, и он зашелся кашлем. Вебер подергал дверцу – заклинило, потянулся к другой – та по самое стекло в воде, сочит в салон. Открылась, вода полилась ледяная, с зеленой жижей и грязью. Вебер кое-как переполз к открытой двери, вывалился в воду, там по грудь, на что он будет похож, когда вылезет? На кикимору будет похож, болотную, болотнее не бывает. Вопрос, как он вытянет машину? Ее залило водой, совсем просела. Дно вязкое, ноги не вытянуть, он уже без сапог. Вебер замер в воде, понимая, что у него нет сил выбраться отсюда. Он не хочет, чтобы дальше что-то происходило, сам бы со смеху умер, привидься ему такое.

Пистолет намок, не выстрелит, а было бы хорошо. Вебер вытащил его из воды, руки трясутся от холода, если выбраться и убраться в лес, то, может, подсохнет и ничего. Не ожидая выстрела, Вебер нажал на курок и полетел спиной на машину. Выстрел прозвучал, обожгло ребра на левом боку, вода около него быстро замутилась и заалела, надо довести дело до конца, а он от неожиданности выронил пистолет, нырять в эту грязь противно.

Отец мечтал утопить его в навозной жиже, какие-то грехи ему, видно, списались, вместо навозной жижи – болотная, лучше, конечно. Вебер пытался глубже вздохнуть, и его почти вывернуло хлынувшей горлом кровью. Голова закружилась, белая пелена скрыла все. Руки еще цеплялись за распахнутую дверцу машины, он понимал, что падает, и ничто его не спасет, он утонет в этой ледяной мутной луже, отличный финал. Видите, господин генерал, любви к вам мне вполне хватило, до любви к женщине не дошло, вам даже не пришлось привязывать камень.

Вот тебе, Гейнц, и концерты Моцарта, и тебе, Абель, орган у отца Адриана. Вебер чувствовал, что не хочет такого конца, но нужно молчать, смириться, принять все, как есть. Руки сами перехватывали по машине, он выбирался туда, где мельче. Проклятый Абель, лучше бы ты не возвращался! Тогда Вебер тихо сгнил бы от отвращения к себе, теперь он понимает, почему ему было плохо, он чувствовал ложь. Он любил их всем сердцем, а они пригрели убогого, подучили, чтобы мог себя прокормить, и пора уходить. Лучше бы Аланд не снимал его с вил, сейчас бы Вебер семь лет как покоился под спудом родового дерьма, его бы никто не нашел и не увидел. Все повторяется.

Ноги подгибались, Вебер повисал на руках, хватал воздух. Куда он так стремится? Руки сорвались, он повалился в воду и снова на чем-то повис, он не видел, на чем, он ничего больше не видел. Это что-то, что его удержало от падения в воду, волокло его вверх. Наверное, черт наведался по его душу, привет тебе, черт, что осталось, то и забирай.

Вебер открыл глаза, вот это, пожалуй, похуже любого черта, потому что волок его Кох, ему бесполезно говорить, не бросит, вытащил Вебера на шоссе, здесь Абель и Аланд.

Вебер отворачивался.

– Отстаньте от меня все! – шептал он. – Ненавижу!

Он все-таки это сказал, он сам слышал свой булькающий, шипящий голос, но гнева в нем достаточно, на его шепот не обращали внимания, руки Абеля колдовали над раной.

«Я не буду жить среди вас, я никогда не прощу вам того, как я вас любил, а жить ради ненависти я не хочу. Смейтесь, совершенствуйте сознание, читайте древние рукописи, пейте трехсотлетний коньяк и живите тысячу лет», а ему и его двадцати трёх с головой хватило. В детстве он правильнее все понимал: жизнь – это у других, а он пришел, чтобы настрадаться и исчезнуть. Как он мог поверить их любящим глазам? Это всё лицедеи…

Открыл глаза – комната Абеля, сам Абель, рядом Аланд. Абель приподнимает голову Вебера, пытается напоить. Вебер тратит все силы, бьет рукой по стакану, вода обливает Вебера, но и на Абеля попадает.

– Что ты, как маленький, Рудольф? – твердит Абель.

Аланд отходит к окну, ему неприятно, и Веберу неприятно. Абель, смахивая со своей лысины пот, невозмутимо перенастраивает систему, переносит на другую сторону, начинает широким бинтом приматывать руку Вебера к металлическому краю кровати. Сильные руки, не шелохнуться, ничего, он свободной вырвет, но Абель и вторую привязывает, и только потом вводит в вену иглу и прочно фиксирует ее пластырем.

Вебер смотрит на Абеля, он ждал Абеля шесть лет, считал дни? Абель занят, широкими бинтами привязывает грудь Вебера, чтобы тот и брюхом не дернул. Как мумия, лежи и не двигайся. И что же дальше, доктор Абель? Что дальше, господин генерал? Приказывайте, что вы еще не приказали мне исполнить? Мне будет приятно больше не выполнить ни одного вашего указания. Ах да, сегодня лекции по математике, показательный класс единоборств, ничего, и математики есть получше, не говоря о мастерах боя. Вебер закрыл глаза, с Аландом и Абелем за право не жить поспорить не просто, повело в сон, перерыв.

Как из-под воды вынырнул, увидел свет окна, те, кто его утопили, обсуждают в соседней комнате его состояние, сцена та же, действующие лица те же.

– Ты уверен, что он спит? Он нас слушает во все уши.

– Он не должен ещё проснуться. Не понимаю, как он жить собирается, я вам говорил, что он из своих детских обид сам не выпутается. Но что он так? Откуда такой поток гнева в нем, не понимаю. Он же добрейшее, привязчивое существо, я поражался шесть лет, как он не отпускал меня.

– Фердинанд, всех погонял бы, но его не надо было трогать, он не понял тебя, решил, что ты посмеялся над ним, где ему это выдержать? Злости в нем и сейчас нет никакой, злился бы, было бы лучше. Он решил не иметь с нами дела, ему все равно, за что любить, главное любить, он весь из любви. Пока он любит, он горы свернет, а если некого, то это будет погибель и ад, которые он сам себе и организует, без него веселятся, а он никому не нужен.

– Ему надо было спать.

– Вынесло его, куда не надо, верю, что он и не собирался, значит, это было неизбежно. Этот этап закончился, его пойдет сейчас трясти и выколачивать, теперь еще проблема – мир состоит из одних предателей. Нет, Фердинанд, что ни говори, а я его уши здесь хорошо чувствую.

Аланд подошел к постели, Вебер глаза закрывать не стал, смотрел в сияющее солнцем окно, щурился, рассматривал солнечный диск, слепит глаза, потому щуриться естественно, и взгляд не блуждает.

Абель снял капельницу, может, отвяжет? Отвязывать не спешит, надо лежать тихо. пусть успокоятся, все равно не укараулите, хоть часовых поставьте. Люблю я вас, мечтайте, господин генерал, не буду отрицать, это было, но именно что было. Никаких предпочтений. Вы все одинаковые, вы рыбы и плывите дальше. На любом вашем рыбьем языке зашевелите губами (если у рыб есть губы), я вас не понимаю и понимать не стремлюсь. Я занесся в своих мечтах, решив, что обрел здесь свой дом, нет – и не надо.

– Рудольф, – Аланд говорит тихо, вкрадчивый голос лжеца и актера, главное, не смотреть ему в глаза: подчинит и обманет, и на Абеля не смотреть, потому что от его взгляда сердце через горло выпрыгнет наружу. Терпеливый он или нет, ему слишком больно, предательство и обман он терпеть не приучен.

– Рудольф, ты ни в какую не хочешь выслушать меня?

– Я не хочу вас ни слышать, ни видеть, развяжите меня.

– Рудольф, тебе было плохо, ты тихо загнивал. Фердинанд тебя поразил, из тебя вся гниль и хлынула. Ты мог зайти и остаться, но тебе нужно было выплеснуть то, что тебе не давало спокойно жить. Никто не отказывался от тебя, тебя как любили, так и любят, а главное, что и ты, как любил, так и любишь. Ты выплеснул все скверное – что накопилось в тебе, пришло время перемен, которые ты боишься принять, ты перепутал трансформацию сознания и тела со смертью, ты становишься другим, но так реагировать, как ты, нельзя, ты едва не погиб. Если перед каждой новой ступенью ты будешь пытаться себя убить, то на какую-то ступень ты не поднимешься. Фердинанд перебаламутил не тебя одного, но все сумели справиться с собой, и все разрешилось. Хорошо, Вильгельм тебя укараулил, ты выстрелил и попал в себя случайно, ты преступил черту, предупреждение серьезное. То, что тебя сбросили с твоих небес, знак, что ты вышел к более высокому плану, не раздав необходимые земные долги, тебе придется поработать в миру, тебя не гонят отсюда, но без этого для тебя перекрыт путь наверх.

Бинты отвязаны, Вебер сел, в глазах тут же замутилось. Абель приложил голову Вебера обратно к подушке. Веберу так хотелось, чтоб Аланд обнял его и говорил, говорил своим глухим сокровенным голосом, и чтобы все, что он говорил оказалось правдой.

– Ну, что с ним делать? – улыбался Абель. – Обнимите вы его что ли, господин генерал. Рудольф, я сам с тебя шесть лет глаз не сводил, мне было так спокойно оттого, что я купался в твоей любви. Ладно, братишка, не сердись, мы с тобой еще омуты побаламутим.

– Я тебе, Фердинанд, такие омуты устрою, ты мне его едва к праотцам не спровадил, такую анафему от этого сгустка любви заработать – это надо суметь.

Вебер упрямо сел и с прежним прищуром строго сказал Абелю:

– Дай сюда одежду, дервиш лысый.

Абель развел руками.

– А ты, фенрих, трус, зря в бордель побоялся ехать, глядишь, не стал бы на трёх метрах с пьяных глаз разворачиваться и в кювет бы не угодил. Мне твою сломанную грудину собирать и осколки ребер из лёгких вытаскивать – слов нет, как хотелось. Я тебе не отдам то, что я привез тебе из заморского королевства.

– Папку с трактатом, как стать бессмертным?

Вебер сказал и смутился, его вопрос не подлежал обсуждению ни с кем, кроме Аланда. Аланд потрепал его волосы, прижал его голову к груди.

– Фердинанду можно, болтун.

– С бессмертием сам разбирайся, я таких сладостей привёз…

– Когда в бордель соберешься, возьми с собой, девочек угостишь.

Абель посмотрел на Аланда, смеявшегося у окна.

– Нет, но господин генерал, это что же такое? Тебя кто так научил отвечать?!

– Ты и научил. Тебе можно, а мне нельзя?

– Вообще-то ты туда собирался.

– Я не собирался, я думал, чем бы вам еще досадить.

В комнату вошел Гейнц.

– Господин генерал, я смотрю, вы у окна так смеетесь, мне даже завидно стало. Интересно, фенрих, а ты что тут в костюме Адама расселся?

– Абель одежду не дает.

– Фердинанд, это нехорошо. Или он еще болен?

– А ты как думаешь, Гейнц? Ему лежать и лежать.

– Он мне экзотических сладостей с востока привез, а теперь ему отдавать жалко, говорит, сам съест, хоть подавится… – разглагольствовал Вебер, запахнувшись одеялом.

– Фердинанд, лучше отдай ему, у него с мозгами проблемы, пусть ест сладкое, может, лучше станет?

– Это у тебя проблемы с мозгами, – продолжал Вебер. – И у Абеля.

– Скажи еще, что у Аланда, – подсказал Гейнц.

Вебер с сомнением посмотрел на генерала.

– Господина генерала я просто так угощу, хуже не будет.

Глава 26. Удар в сердце

Вебер еще месяц оставался у Абеля, но почти не видел его. Абель пропадал в клиниках, Аланд сам долечивал Вебера. Начались бесконечные дыхательные упражнения, энергетическая гимнастика, медитацию Аланд позволял только в своем присутствии. Приходили друзья, Кох с Клемперером основательно готовили его к чтению лекций по разным разделам математики, Вебер написал свой первый собственный курс, и Аланд вполне одобрил его математический труд. Гейнц работал с ним над концертами Моцарта, Аланд стал позволять походы в зал, ненадолго, но работа началась. Аланд тоже часто уезжал, и бывало, что до утра не возвращался. Вебер с Гейнцем, с Вильгельмом и Карлом, позволяли себе ночные музицирования. После общих занятий Вебер оставался один, сидел за роялем в зале, возвращая рукам беглость, которую, как он считал, за месяц лежания у Абеля он утратил.

Аланд иронично отзывался о «режиме» Вебера, который Вебер так тщательно соблюдает в его и Абеля отсутствие, но Вебер видел, что Аланд скорее поощряет, чем порицает его музыкальное усердие. Чувствовал себя Вебер хорошо, отношения с друзьями наладились, об инциденте с утопленной машиной и «пьянством» Вебера никто не напоминал. Машину Карл восстановил – садись и поезжай. Энергетическая гимнастика постепенно разбавлялась физическими тренировками, Вебер стал появляться на разминке, только Абеля все равно будто не было в Корпусе, появления его стали редкими, приезжал ненадолго. Вебер не спрашивал Аланда, где болтается Абель, не спрашивал Абеля, потому что им его вопрос и без произнесения вслух был понятен, не говорят, значит, не нужно.

Вебер опасался «ждать Абеля», лучше не ждать, как есть, так и есть. Довольно того, что он бесшумной походкой иногда он промелькнет в стенах Корпуса, иногда он молча садился в зал в классе музыки послушать, несколько раз сам возил их с Гейнцем к отцу Адриану, восхищался их игрой на органе, на похвалы не скупился.

Вебер о поездке Абеля так ничего толком и не знал, какая-то работа полностью поглощала его. Когда он возвращался, говорил с кем-то, сидел в зале музыки (разминка и зал единоборств – не были для него обязательны), лицо его играло улыбкой, глаза смеялись, и в то же время в глубине его глаз, Вебер чувствовал это, не прекращалась оставленная им работа, поэтому и тревожить его было неудобно.

В августе Вебер прочитал несколько пробных лекций перед преподавателями Военной академии в присутствии начальника академии генерала Гаусгоффера, несколько часов с Вебером «беседовали» (по сути, экзаменовали), задавая вопросы из разных областей математики. Вебер как никогда был благодарен своим друзьям, натаскавшим его так, что затруднений опрос не вызвал. Аланд, сидевший в последнем ряду и не вставивший ни слова, был им доволен.

Вебер смутился, когда в спортивном зале на ковер против него вышли сразу пять офицеров. Аланд сказал Веберу, чтобы он не беспокоился, работал внимательно, аккуратно, без агрессии, главное, чтобы никто серьезно не пострадал, то есть Аланд не сомневался в победе Вебера. «Они не умеют драться, Вебер, не забывай об этом, терпение и выдержка, держи их в поле зрения. Что я тебе объясняю?..»

«Поединок» Гаусгофферу так понравился, что класс восточных единоборств он отдал Веберу без обсуждений, в порядке личного распоряжения.

С сентября Вебер начал читать лекции по математике, вел в академии класс восточных единоборств, ему было неловко оттого, что математику читает не Карл и не Вильгельм, что учит драться он, последний человек в Корпусе, но Аланд сказал, что это дело Вебера и вопрос не обсуждался.

Академия отнимала много времени, нахождение среди такого количества посторонних людей для Вебера было непривычно, он уставал. Курсанты-слушатели, как правило, были старше его, не говоря о преподавателях, сплошь высших офицерах. О Вебере шептались, говорили много обидных вещей, о серьезной протекции, о молодом выскочке, но после того как Гаусгоффер пару самых многоречивых убрал из академии, разговоры сами собой прекратились.

С курсантами Веберу было легко, его, несмотря на его возраст, уважали и внимательно слушали. Те курсы, где вел занятия Вебер, гордились, что у них «читает» и «ведет» Вебер, ученик Секретного Корпуса Аланда, Вебер был рад, что хотя бы не опозорил Корпус и, похоже, надежды Аланда оправдал.

Стали постепенно налаживаться отношения с офицерами, с ним заговаривали, звали «пообедать», подсаживались к нему за столик в столовой, где он появлялся редко.

Он хотел успевать и то, что было его ежедневной работой в Корпусе, времени катастрофически не хватало. Он мало отдыхал, ночные часы уходили на подготовку к лекциям, на медитацию, хотелось посидеть над сонатами Скарлатти, которыми почему-то он увлекся. Гейнц помогал ему, рассказывал удивительные вещи о контрапункте и особенностях гармоний этих сонат. Вебер старался успеть к тренировкам в зал единоборств, хоть он и вел их в академии, но трезвой самооценки не терял, Карл стал серьезно относиться к поединкам с Вебером, не позволяя над собой никаких преимуществ.

Кох или пропадал в своем конструкторском бюро, или сидел над разработками, не давая себя отвлекать и беспокоить. В классе единоборств Карл, Гейнц и Вебер все чаще оказывались втроем, без Коха друзья посмеивались над Вебером более откровенно.

На вечернем отчете в ноябре Вебер осмелился спросить Аланда, в самом ли деле ему так нужна эта академия? Он ничего не успевает, он устает так, что приходит и валяется мертвецом. Ему не нужны эти люди и эти лекции, разговоры офицеров, их вечное любопытство и желание выведать «как там у Аланда». Он почти не бывает на общих занятиях Корпуса, не слышит лекций Коха, Гейнца, Карла. Аланд пожал плечами и сказал, что если Вебера что-то не устраивает, он оформит Веберу до конца учебного года полный перевод в Академию. Ему нужно открыться людям, которые его окружают, попробовать услышать, что они говорят, понять, как они живут, не противопоставлять себя им, а попытаться вжиться в их проблемы и их образ мыслей.

Наутро Гаусгоффер распорядился, чтобы Вебер вел еще класс стрельбы и владения холодным оружием, Вебер понял, что бунт лучше не устраивать, пока все курсы академии не поручили ему. Абелю, приехавшему в Корпус и уже несколько дней его не покидающему, Вебер в отсутствие Аланда пожаловался на свои несчастья. Абель сказал, что «это, конечно, тяжело, что он бы не смог целые дни проводить среди этих дегенератов», Вебер понимал, что Абель по этому поводу может только иронизировать, он вне Корпуса почти постоянно. Абель сказал, что сейчас для Вебера разумнее меньше времени уделять музыке и больше медитации или сну, отдыху и восстановлению сил он уделяет мало времени, изматывает себя и закончится это переутомлением.

– Музыка – это все, что у меня осталось, Фердинанд, неужели ты не понимаешь? Я на органе не играл три месяца, я могу пару часов посидеть за фортепиано или клавесином, если убрать даже это, то что останется? Зачем все это было? Даже ты перестал понимать меня.

– Я давно перестал понимать тебя, – Абель сказал это с сожалением, и Вебер понял, что Абель для него со своего Востока так и не возвратился.

Аланд загородился, как стеной, не пробьёшься, даже Гаусгоффер чаще общался с Вебером, пытаясь окончательно переманить Вебера в академию.

Гейнцу в классе музыки оркестровые партии играл Карл, Вебера гнали, потому что «Абель сказал», что Веберу нужно отдыхать, и никаких классов музыки. На Абеля он и смотреть больше не хотел, едва здоровался и шел мимо.

Вебер чувствовал, что он в изоляции, он не ложился вовремя спать, медитацией ограничивался только той, что Аланд сам заниматься с ним. По ночам он садился за фортепиано, разбирал сонаты Скарлатти, играл Моцарта, гонял упражнения. К утру он кое-как взбадривал тело душем, понимая, что он доводит себя до какой-то черты, что он уже ничего, кроме отвращения к жизни, не испытывает. Он стал забываться на лекциях, говорил, и вдруг понимал, что не помнит, о чем он только что говорил, замолкал и по несколько секунд вспоминал.

Из класса единоборств его не гнали, но Карл, уложив Вебера на ковер, иронизировал над корифеем и мастером единоборств Рудольфом Вебером, которого он нечаянно уронил. Вебер понимал, за что Карл ему мстит, Абель, его дикая клоунада.

За неделю до Рождества Вебер узнал, что на концерте он не играет, его гнали отдыхать, говорили, что ему как почетному магистру всех наук обеспечена парадная, королевская ложа в зрительном зале, что он будет сидеть по правую руку от самого Аланда, и даже доктора Абеля посадят слева. Абель иной раз как будто что-то хотел ему сказать, но Вебер быстро проходил мимо и запирался у себя.

В тот вечер Вебер тоже заперся в комнате, он переигрывал сонаты Скарлатти, и вдруг понял, что не хочет и этого, что ему не по себе, ему холодно, что у него болит голова, ее медленно зажимают стальные обручи, и пальцы перестают подчиняться ему. Он посмотрел на постель – всего разумнее было потеплее укрыться и лечь спать, но он свалил тело в кресло, попробовал расслабиться в медитации. Через час идти к Аланду, хорошо, если он сумеет себя до Аланда привести в порядок, чтобы без лишних вопросов и строгих взглядов.

Надоело все, просто надоело. Думать об этом, идя к Аланду, не стоило, иначе устроит такой разгон, что и переводу к Гаусгофферу обрадуешься. Почему бы не перевестись? Раз здесь он стал чужим, его место в зрительном зале, за что он цепляется? Его выталкивают, это не случайно сложившееся отношение, он хватается за прежнюю жизнь, которой больше нет, ему все объяснили, вот ему пальцы и отбило, он не может этого не понимать.