Ведьма в лесу. Ведьма 1.0

14. Три ищейки

Женщины определенно куда более сильный пол. Полностью вымотанная ужасной поездкой, я мечтала только о том, что залезу в кровать и спокойно отосплюсь. Но Кирилл взялся продемонстрировать мне свою заботу по полной программе. Сначала он держал холодный компресс у моего лица и уговаривал меня отправиться к его отцу, который, оказывается, врач. Потом он выражал свое негодование и грозился убить моего брата-подлеца. Спустя два часа переживаний вокруг моего заплывшего глаза я уже не очень понимала – это мне больно или ему? Когда любимый отчалил на важное редакционное совещание, я вздохнула с облегчением, но ненадолго.

Запиликал телефон. Городской.

Плюющаяся раздражением трубка поведала, что, оказывается, менты, расследующие убийство Одоевского, хотели меня видеть еще вчера. Сегодня же коротко изложенный ультиматум Бирмана сводился к двум возможностям: или я приезжаю к нему сама сейчас же, или меня привозят к нему в наручниках и под конвоем.

Я поехала в ментовку на такси. Хоть подремала, пока авто тащилось по пробкам остывающего после лета города.

Бирман и те же двое его коллег – великан и очкарик – встретили меня с явным и живым интересом. Тщательно замазанный синяк, увы, просвечивал сквозь слои тонального крема и пудры. Глаз оставался опухшим. И что они на меня уставились? Мой вид как нельзя лучше подходил к обстановке их жалкого кабинета.

На этот раз я вовремя прислушалась и запомнила, что верзилу зовут Владом, а очкарика – Колей. И при более пристальном рассмотрении очкарик оказался совсем не хлюпиком. Скорее он сознательно создавал такое представление о себе.

После формального заполнения бумажек, Бирман счел нужным осведомиться:

– Маргарита Евгеньевна, что с вами случилось?

– Давайте просто Рита. И ничего не случилось. Упала.

– Случайно наткнулись на чей-то кулак и не удержались на ногах?

– Вы торопились задать мне какие-то вопросы.

– Если на вас напали, это может иметь отношение к делу.

– Но это не имеет отношения к делу. Мы приступим?

И мы приступили. Бирман внешне был спокоен, но я чувствовала, что он злится. Причин я не понимала, и было неприятно осознавать, что точкой слива раздражения оказалась именно я. Он задавал вопросы коротко и резко, и я, подчинившись заданному ритму, стала отвечать в том же стиле. Поначалу откровенность вопросов меня смущала, но, в конце концов, зачем врать там, где можно этого не делать?

– Рита, вы были хорошо знакомы с Павлом Васильевичем Одоевским?

– Сейчас я бы так не сказала.

– Вы состояли в интимных отношениях?

– Да. Около полугода.

– Когда эти отношения начались?

– Примерно семь лет назад.

– Как вы познакомились?

– Павел Васильевич был другом отца и часто бывал у нас дома.

– Вы знали о том, что он занимается сутенерством?

– Сначала нет. Потом – да, знала.

– Каким образом вы об этом узнали?

– Случайно зашла в его «Школу здоровья» в неподходящий момент.

– Вы оказывали интимные услуги в этой «школе»?

– Нет.

– Одоевский склонял вас к занятиям проституцией?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я была его девочкой. Только для него одного.

– Почему вы расстались?

– Я ему надоела.

– Почему он не взял вас в свою школу?

– Считал, что я дешевка и не дотягиваю до уровня его нимф.

– Что, прямо вот так и сказал?

– Примерно.

– Вы затаили на него обиду?

– Сначала да, потом я поняла, что он прав.

– Вы тогда же решили ему отомстить?

– Нет, я вообще не решала ему мстить.

– Вы испытывали к нему романтические чувства?

– Нет.

– Вы поддерживали отношения все это время?

– Нет. Случайно встречались пару раз.

– Зачем же вы приехали к нему домой?

– Я хотела поговорить с ним о своей матери.

– Вы заранее договорились о встрече?

– Да. Я позвонила ему, и он сам назначил день и время.

– Кто-нибудь еще знал о ваших планах?

– Я никому не говорила, а о нем не знаю.

– Что именно вы хотели знать о своей матери?

– Полагаю, это не имеет отношения к делу.

– И все же?

– Я – приемный ребенок и собираю информацию об обстоятельствах своего усыновления. Одоевский знал и отца, и маму, поэтому я надеялась, что он сможет вспомнить что-нибудь такое, что мне еще неизвестно.

– Почему он назначил встречу у себя дома?

– Потому что он все встречи там назначал.

– Почему, обнаружив труп, вы не сразу позвонили в службу спасения?

– Нет, позвонила я как раз сразу. Я не сразу его нашла. До этого я ни разу не бывала в этой квартире, поэтому обходила все комнаты подряд.

– Вы никого больше не видели в квартире?

– Нет.

– Одоевский не упоминал о другой особой встрече?

– Нет, и вряд ли он стал бы это делать.

– Вы знали о черной лестнице в особняке?

– В старом здании такая была. Но в этом – нет, не знала.

– Со двора по черной лестнице можно попасть в квартиру Одоевского напрямую. Вы знали о такой возможности?

– Нет. Я как-то не думала. Хотя такое решение представляется разумным.

– Вы трогали что-либо в квартире?

– Старалась этого не делать.

– Нам нужны будут ваши отпечатки пальцев.

– Хорошо.

– Вы встречались с кем-нибудь еще в то утро?

– Нет. Я сразу поехала прямо на встречу.

– А что вы делали накануне?

– Днем убирала квартиру. Вечером ничего не делала.

– Ваш приятель Кирилл Весенин сообщил, что вернулся в тот вечер очень поздно, к полуночи. Это так?

– Да, он был на собрании редакционного совета. Его журнал поменял владельца, и есть предположения, что направление публикаций изменится. Кирилл всю ту неделю каждый день до полуночи штаны в редакции протирал.

– Елена Афанасьевна Весенина – мать Кирилла – утверждает, что дважды приходила к вам в тот вечер и подолгу звонила в дверь, но вы так ей и не открыли.

– Я выходила на полчаса. Мусор вынесла, по улице прогулялась.

– Елена Афанасьевна приходила с разницей в полтора часа и во второй визит пробыла рядом с домом, поджидая вас, не меньше часа. Получается, вас немного дольше не было дома.

– Возможно.

– Что ж, давайте вернемся к тому моменту, когда вы увидели тело…

Вокруг подробностей обнаружения трупа мы сделали три тура словесного вальса. Вопросы мне теперь задавала вся троица ментов по очереди. То перескакивая с предмета на предмет, то последовательно долбя в один вопрос, то сбивая меня на полуслове, то выдерживая длинные паузы, оперативники гоняли меня по апартаментам Одоевского, время от времени ловя на неточностях и оговорках. Общий смысл разговора сводился к тому, что это я еще вечером четко и аккуратно перерезала горло Павлу Васильевичу, а затем спокойно ушла, чтобы наутро найти его труп. В этом был один плюс: похоже, они и не подозревали, что я убитого страдальца еще и ограбила.

Мне было сложно сориентироваться, сколько прошло времени, казалось, что несколько часов, но менты держались все так же непринужденно, и я пыталась не обращать внимания на нарастающую головную боль до последнего. Однако в какой-то момент поняла, что не могу говорить. И вместо ответа на вопрос просипела:

– Дайте мне воды, пожалуйста.

Троица следователей переглянулась:

– Что, простите?

– Можно мне попить? Обычной воды. Хотя бы пару глотков.

Воспользовавшись паузой, пока великан отправился куда-то за водой (и путь, видимо, оказался не близким), я порылась в сумке и под настороженными взглядами оперативников добыла таблетку. Продемонстрировав ее ментам, я решила схохмить:

– Молодильное яблочко. Сейчас съем и буду как новенькая.

Бирман скривился одним уголком рта, и я поняла, что меня вот-вот повяжут за употребление наркотических средств. Ау, кто-нибудь, отключите дебильное устройство для шуток у меня в мозгах, пока у кого-нибудь из ментов тормоза не отказали.

– Простите. Это нурофен. У меня голова болит.

Подоспел Влад со стаканом воды. Я сделала пару глотков, и Бирман протянул мне пачку бумаги:

– Рита, вам нужно это подписать. – И добавил, словно тоже не мог отключить чертика в мозговой табакерке. – Все же, простите, но мне крайне сложно поверить, что Одоевский выпустил из рук девочку, не пропустив ее через свою «Школу».

Темно-серые глаза были абсолютно уверены в том, кто я есть. И даже выгравировали это нехорошее слово у меня на лбу.

Мне вдруг стало весело. К полному недоумению Бирмана я прыснула, а потом постаралась объяснить:

– Вот представьте. У вас есть друг. Старый, но очень успешный друг, которому все само плывет в руки. У него красивая жена, престижная работа и народная слава. А вы как сидели, хоть и по уши в деньгах, но ровно по те же уши в дерьме, так и сидите. Дружба дружбой, а зависть растет и колосится. И тут – бац! Вам в руки попадает дочурка этого друга. Молоденькая, хорошенькая и наивная. Вот он, заветный миг реванша – придти к другу и мимоходом бросить: «Кстати, я тут живу с твоей малышкой. Ты уж извини».

– Я обойдусь без таких представлений.

– А друг считает, что нет ничего страшного в том, что за девочкой присмотрит его старый товарищ. Более того, он осторожно намекает на то, что товарищ прямо-таки обязан присматривать за девочкой и дальше. Вывести в свет, выдать замуж за приличного человека. Такой облом. Вы бы вот что сделали?

– У меня нет таких друзей.

– Счастье ваше. А вот Одоевский выбросил меня обратно на улицу.

Я протянула Бирману подписанные листы и встала. Он сложил бумаги в папку и сухо попрощался. Уже у двери меня догнал еще один вопрос:

– Рита, вы сказали – обратно на улицу?

– Я ушла из дома незадолго до выпускных экзаменов. Лето перекантовалась, а потом заболела, попала в больницу. Выписалась уже осенью. На улице дождь, холодно, а мне деваться некуда. Павел Васильевич за мной приехал, сказал, что я могу пожить у него. Я и не поняла, чего он хочет. А как солнышко по весне пригрело, он меня за порог вывел и сказал, что я могу катиться на все четыре стороны.

– И вам не хотелось его убить?

– Да нет. Он по-своему был добр ко мне.

Кто-то из ментов тихо выругался. И я малодушно сбежала. Отношения с Одоевским я всегда рассматривала как приключение, путешествие в мир эротики. Восторгаться было нечем, но и зла на Павла Васильевича я не держала. Почему-то со стороны все воспринималось иначе…

Что и как рассказать об Одоевском Кириллу? Надо ли? Промолчать, ясное дело, проще, но не всплывет ли что-нибудь эдакое, когда будет слишком поздно для признаний?

15. Любовный омут

Семейные тайны оставались тайнами. Денек отдохнув, я продолжила свои поиски входа в подземелье со скелетами.

Мумия, о которой толковала мне Лидия Борисовна, оказалась бодрой бабушкой восьмидесяти с чем-то лет, поборницей права пожилых на полноценную жизнь. Бабушка направила меня к другой бабушке, которая, в свою очередь, свела меня со своей подругой, от которой я узнала о другой подруге, которая работала где-то в недрах народного образования и была в курсе одной печальной истории, связанной с моей матерью.

Проделав все эти путешествия по «дому, где живут подруги и бабушки», я, в конце концов, оказалась в приемной Софьи Руденко.

И здесь оказалось достаточно произнести имя матери, как слова полились рекой. История оказалась драматичной, хотя и недосказанной в деталях.

Софочка Руденко была уже заслуженным педагогом с солидным стажем. Правительственная награда и радужные карьерные перспективы оставляли мало времени на личную жизнь. После двух крушений семейных лодок Софочка не хотела рисковать, но тут в ее жизнь ворвался Мурад.

Софья всегда считала, что ее тип – это голубоглазые блондины, поэтому внезапный интерес к ней со стороны жгучего брюнета казался странным, тем более что азербайджанец был моложе Софочки на пятнадцать лет. Но устоять оказалось решительно невозможно, и вскоре парочка зажила вместе, благо трехкомнатная квартира, доставшаяся Софье от второго мужа, позволяла разместить любовника. Дети Софьи оканчивали школу и в материнской опеке не нуждались, учительская лямка и работа на благо всеобщего образования давно приелись. Софья поняла, что настало время пожить в свое удовольствие. Примерно год все складывалось волшебно. Мурад был обаятелен, внимателен и все время говорил Софочке о любви.

Незадолго до очередного Нового года в комитет образования, которым руководила Софья, пришла работать Маша Рогальская. Уверенная в себе, но без явных кариерных амбиций Маша быстро завоевала доверие начальницы. Женщины сблизились и даже начали общаться вне работы.

В праздник Маша пригласила весь женский коллектив к себе в гости, и все с легкой завистью обнаружили, что у новой методистки очень интересный муж, к тому же гладко говорящий о каких-то умных вещах так, словно каждая из женщин может их понять. Это автоматическое вознесение собеседника до собственной интеллектуальной высоты позволило Жене моментально стать душой коллектива. Еще больше очков Евгений получил, когда стало понятно – легкий флирт он допускает, но жену боготворит и даже мысли о возможности измены не допускает.

Шоком оказалось то, что этому чудо-мужчине может изменять жена. Первые признаки неверности Маши Софья обнаружила уже в январе. Маша ближе к вечеру отвечала на телефонные звонки, рассказывая о своих планах на вечер. А на вопросы о том, кто звонит, неловко отшучивалась. Несколько раз, отпросившись пораньше, Маша уходила в неизвестность. Софья специально звонила Жене, чтобы удостовериться – подруга гуляет от мужа.

Попытка решительного разговора провалилась. Маша все отрицала и даже сгоряча обвинила начальницу в том, что та сует нос не в свои дела. Софочка обиделась и почти месяц женщины разговаривали только в официальном ключе. Но потом Маша, не выдержав, призналась, что за ней ухаживает другой мужчина. Она пока еще не сдалась, но близка к измене как никогда раньше. И муж, и этот другой без ума от нее, а она никак не может выбрать, с кем быть. Женечка был идеальным мужем, но тот, другой, был влюблен, романтичен и жаждал ее ответной страсти.

Софья была настроена решительно. Муж – и только он – может составить счастье Маши, с потенциальным любовником надо порвать, как можно быстрее. Нельзя обманывать идеального Женю, нельзя ставить под угрозу столь крепкий и счастливый брак. И если надо, Софочка поможет младшей подруге всем сердцем, всей душой.

Я задумчиво слушала излияния пожилой и немного воинственной женщины со смешанными чувствами. В историях про маму было столько страстей. Но никто не помнил о маленьких детях. Немного невпопад я спросила:

– А вы не помните, у Маши и Жени были дети?

– Да, вроде был ребенок, мальчик лет шести, но я его ни разу не видела, он все время жил у бабушки. Маша считала, что ему лучше расти в деревне, на воздухе. Она не слишком о нем волновалась.

– Только один ребенок?

– Да, точно один.

А где же тогда был Акела? Если его усыновили вместе с Костей, то почему о нем никто не знал? И кто такая эта деревенская бабушка? Вроде бабушки-дедушки по маме и отцу умерли еще до нашего рождения. Так откуда взялась еще какая-то бабушка? И где находится эта загадочная деревня, куда сплавляли маленького Костю?..

Софочка между тем приблизилась к развязке драмы. За напряженной весной и спокойным летом пришла осень и День учителя. Именно в этот день все и случилось.

Праздник удался на славу. Хотя в стране и царила эпоха дефицита, стол удалось собрать очень приличный. А Мурад принес несколько бутылок вина и коньяка, так что все веселились на полную катушку. Маша и Мурад встречались на таких сборищах и раньше. Но только в тот день Софья вдруг почувствовала уколы ревности, глядя как подруга бесцеремонно кладет руку на плечо ее возлюбленного, а Мурад обнимает ее за талию, словно случайно соскальзывая рукой ниже.

Отгоняя дурные мысли, Софья занималась организацией небольшого представления, после которого обнаружила, что ни Мурада, ни Маши нет в зале. Она застала их прямо на подоконнике окна на запасной лестнице. Мурад энергично обнимал разгорячённую Машу, забыв про все обеты любви и нежности. Софья закричала, но парочке было все равно. Они остановились только после того, как тела синхронно сотряслись в финальной конвульсии.

Мда… Вероятно, Софочка никогда не видела сексуального акта со стороны, и неприличное зрелище в неожиданном месте вызвало у неё естественный чувственный отклик. Увы, вряд ли она могла правильно разобраться в реакциях своего тела.

– Вы расстались с Мурадом?

– Да.

Из глаз Софьи потекли обильные слезы, и она всхлипнула совсем по-детски, словно маленькая девочка, уронившая мишку на пол.

– Я устроила тогда жуткий скандал. Кричала, что не люблю его, и что он может убираться на все четыре стороны. Он плакал, умолял простить, даже на коленях стоял. Говорил, что на него затмение нашло, что он выпил лишнего. Но я была непреклонна. Выставила его. А он ушел и не вернулся. Пропал.

– Как это пропал?

– Исчез. Последний раз его видели на Крымском мосту. В милиции сказали, что он, скорее всего, покончил с собой, бросившись в реку. А тело могло унести далеко и вряд ли его когда-нибудь найдут.

– Он оставил записку?

– Нет. Но он сложил все свои вещи, как если бы собирался уехать. И сверху положил мою книгу – стихи Цветаевой. Я подарила ему незадолго перед этим.

– А что Маша?

– Да ничего. Пришлось ей, конечно, уволится. Напоследок она свою гнилую натуру всем показала. Сказала, что любой мужик ради ее юбки на все пойдет. И никто из нас, пошлых обывательниц, не сможет его удержать.

– А ее муж?

– Не знаю. Я его больше не видела.

– А вы не припомните точно, куда именно она перевелась?

– Кажется, в министерство, но я не уверена.

Софья так и не спросила меня, кто я такая и почему интересуюсь адюльтерами двадцатилетней давности.

Но я почему-то была уверена, что Софья сделала в своих выводах роковую ошибку. Мурад вовсе не был тем любовником, о котором рассказывала ей Маша. Постоянные любовники устраивают спокойные свидания наедине, подальше от чужих глаз. А любовь на подоконнике, скорее, была спонтанной выходкой, неожиданной реакцией двух взведенных страстью людей. Мурад заплатил слишком высокую цену за темперамент и выпивку. А у мамы не было возможности что-либо объяснить подруге. Да и можно ли было что-то объяснить?

Я попыталась поставить себя на место Маши Рогальской. Есть надежный муж, которого все женщины вокруг считают идеальным. Есть любовник, ну или претендент на роль главного любовника – обольстительно-неотразимый герой. И красивая женщина мечется между ними, выбирая то стену, за которой жить, то страсть, без которой не жить. Куда в этом пасьянсе разложить еще и Мурада? Может, мама пыталась сбежать от обоих надоевших персонажей? Хотела откусить еще один запретный плод?

Почему нежный образ мамы, хранимый в моем сердце, так явно и пугающе не совпадает с тем, какой ее видели другие люди?

16. Милый дом

Слабая утроба резко исторгла на белый свет хилое дитя со сморщенным личиком и кривыми ножками. Неловко перехваченный ребенок издал тихий всхлип. Полный боли взгляд роженицы на мгновение уставился в мутные глаза ребенка, затем равнодушно скользнул дальше. Внимания удостоилось местечко между ног младенца – миру явилась новая утроба для продолжения рода человеческого. Сам этот факт оскорбил вселенную новой матери. Она ненавидела девочек в принципе. И жалкое синее существо поставило крест на ее мечтах о сыне. О мальчике. О мужчине, которого можно будет возвести на алтарь нерастраченных чувств и отдать всю себя в жертву ненасытному мужскому существу…

Кирилл разбудил меня где-то глубоко в ночи, сказал, что я стонала во сне. Он крепко прижал меня к себе и стал тихонько укачивать, шепча какие-то глупости. Ясное дело, я тут же размякла, словно кусочек хлеба под дождиком. А утром оказалось крайне сложным восстановить образы из сна. Кто была эта роженица? Моя биологическая мать? Или все же другая женщина? Я не могла вспомнить ее лица, и в то же время была уверена, что, даже вспомнив, я могу его и не узнать, как не узнала во сне. Чье рождение я видела? Неужели свое? Это меня отвергли только из-за того, что я родилась девочкой? Или это был другой ребенок? Почему видение пришло сегодня? Потому что я настроилась на раскапывание семейных историй?

Кто-нибудь знает ответы?..

Вечером у меня было запланировано шоу «Фея кулинарных чудес». Белый фартучек с ярким красно-желтым узором должен был отвлечь Кирилла от того прискорбного факта, что готовить в действительности я не умею. Совсем. И простые блюда, и разные изыски вроде соусов, обжарок-пропарок, маринадов и приправ, часто составляющих изюминку разных блюд, для меня как темный лес. Точнее даже, как глубокое горное ущелье. Потому что в темный лес я при необходимости зайду и даже не сильно испугаюсь. А вот прыгнуть с высоты даже при условии наличия парашюта будет для меня испытанием не из простых.

Фартучек справился со своей задачей, и романтическое настроение любимого я попыталась превратить в авантюристическое. Подсунув ему тарелку с мороженым, я словно невзначай спросила:

– Я хочу домой к отцу попасть. Поможешь мне немножко?

Карие глаза спокойно улыбнулись, подтверждая, что сейчас их обладатель готов на все. Но мозги, стряхивая с себя любовный флер, все же поинтересовались:

– Ты хочешь что-то тяжелое прихватить?

– Да нет, порыться в отцовских бумагах. Уточнить кое-что о маме. Может, что интересное о себе найти.

– Втихаря, что ли?

– Скажем так: тихо и незаметно.

– Дверь взламывать придется?

– Нет, конечно, у меня ключи есть. Если уж отец за последние десять лет не удосужился замки поменять, вряд ли он сейчас занялся этой проблемой.

– Почему ты одна не хочешь туда идти?

– Боязно как-то.

Кирилл перекатился по кровати и подсунул мне под нос полную ложку растаявшей сладкой жижи. Измазав мороженым мой рот, нос и щеки, он веселым тоном спросил нечто совсем невеселое:

– Слушай, я не понимаю твоего заискивания перед отцом. Он что, бил тебя?

– Нет, что ты. Так приличные люди не поступают.

– Прости, что такое говорю, но, может, он обозначил свой интерес к тебе как к девушке, женщине?

Наверное, у меня сделалось очень дурацкое выражение лица, потому что Кирилл улыбнулся, покачав головой:

– Ясно, нет. Надеюсь, я не слишком шокировал тебя, предположив такое. Прости.

– Ты его не знаешь. Он – фанат одной женщины. Моей мамы. Думаю, отец смутно догадывается, что другие женщины существуют, но вряд ли рассматривает даже возможность отношений с кем-то кроме нее.

– Он еще не старый мужик. Да и видный такой. Неужели какой-никакой юбчонки рядом не крутится? Может, он это не афиширует, поэтому ты и не знаешь.

– Может, ты и прав. Но мне сложно это представить.

Кирилл сделал стойку на голове, но не удержался на мягкой опоре и плюхнулся на пятую точку. Отдышавшись, он спросил:

– И когда мы штурмуем твердыню твоего отчего дома?

– До конца недели. Пока папа уехал в Саратов на семинар.

– А-а, то есть нам не грозит встретить грозного родителя с обрезом наперерез? Тогда что ты дрожишь как осиновый лист?

Я не знала, что ответить. Мне казалось, что я уже изжила в себе ужас тех нескольких дней, когда моя тихая и размеренная жизнь превратилась в кошмар наяву. Но, оказывается, мой страх был слишком хорошо заметен. На самом деле я боялась не самого отца, уж теперь-то он ничего не мог мне сделать. Я боялась отца как реальное воплощение силы, уничтожающей твои планы на завтра, на весь следующий год, а позже оказывается, что и на всю жизнь.

И все же язык у меня не повернулся рассказать Кириллу о том, как отец выставил меня из дома. Это влекло бы за собой рассказы о том, что последовало дальше.

Мой любимый журналист между тем углубился в проблему с профессиональным рвением:

– Слушай, а ты ведь прописана там, у отца?

– Не знаю. Я не выписывалась.

– А квартира приватизирована?

– Да, давно. Но я точно знаю, что все оформлено на отца. В самом начале можно было не вписывать детей, так что меня там не стояло.

– Но если тебя не выписали, у тебя есть законное право проживания. И уж тем более ты можешь войти в квартиру в любое время – есть там твой отец или нет.

– Если я попытаюсь это сделать без его разрешения, это точно спровоцирует его решить все вопросы с моей выпиской и заменой замков.

– Ладно. Не буду спорить. Поиграем в Холмса и Ватсона завтра после обеда.

Родной дом встретил меня стерильностью и равнодушием. Я ни разу не слышала, чтобы у отца была домработница или приходящая уборщица, но только сейчас я осознала, что привычная чистота – результат чьего-то труда. И труд этот наверняка выполняла женщина. Постоянно бывающая рядом с отцом женщина. Определенно, Кирилл прав в том, что я слишком уж следую однажды сложившимся представлениям. Может, все совсем не так, как кажется.

В типовой квартирке было три комнаты. Родители получили жилье в те времена, когда семье с тремя детьми государство оказывало поддержку квадратными метрами. Самая большая комната сначала была детской, но после того, как старшие птенчики вылетели из родительского гнезда, отец произвел рокировку. Ему потребовалось больше пространства для творчества, и я переселилась в бывшую спальню родителей. После моего ухода из дома мои девять метров стали чем-то вроде гостевой комнаты, где останавливались разные соратники и коллеги отца, приезжавшие на столичные мероприятия из самых разных мест земного шара.

Финансовый успех, снизошедший на отца, решившего издавать свои мысли об устройстве мира, трансформировался в шикарный кабинет, который был бы более уместен в каком-нибудь старинном английском замке. Дубовые настенные панели, книжные шкафы, занимающие всю стену от пола до полка, массивный стол на резных ножках – так и напрашивались в этот интерьер лорды и сэры в сюртуках и цилиндрах. Впечатление портил сравнительно низкий потолок типовой многоэтажки и пейзаж за окном: серый московский двор с грязной детской площадкой слишком уж диссонировал с великолепием дорогого кабинета.

Я застала только самое начало работ по проектированию рабочего пространства отца. И несколько лет назад, попав впервые в законченный кабинет, испытала благоговейный восторг от получившейся торжественной красоты. Но потом жизнь занесла меня в другие кабинеты, и тогда я поняла, что созданное отцом чудо было не более чем грубым подражанием. Качество работ по дереву, да и само состояние исходного сырья оставляло желать лучшего, конструкция полок и наполнение шкафов были тупо скопированы с какого-то журнала и от этого оказались неудобными, заметные потеки лака создавали ощущение неаккуратности и грязи. Не знаю, понимал ли отец, что, несмотря на кучу вгроханных в кабинет денег, результат оказался посредственным. Или я слишком пристрастна?

На рабочем столе стояла большая фотография, на которой отец и мама обнимались с тем самым мужчиной, что был на одном из моих детских снимков. Но на несколько лет раньше. Отец и его приятель казались зелеными юнцами, а мама была стройной девушкой, хотя, пожалуй, и тогда в ней было все, что позже сводило сильный пол с ума. Учитывая, что в кабинете было одно-единственное фото моих братьев размером 10х15, да и то, стоящее за стеклом шкафа, максимально далекого от стола, а я и вовсе не удостоилась изображения, фото троицы много значило для отца. И кто же этот загадочный третий?

Я решительно раздраконила рамку и вытащила хрупкий черно-белый снимок. На обороте стояла короткая кривая надпись: «Маше и Жене на память». И чуть ниже размашисто подпись: Frend. Будто слабо было написать имя, фамилию, отчество, дату рождения, адрес и как связаться лет через -цать.

Осторожно собрав обратно рамку и водрузив ее на место, я приступила к обыску книжных шкафов. Одна из секций была заполнена папками и коробками с документами. Отец поддерживал идеальный порядок во всех бумагах, каждая коробка была аккуратно подписана с помощью распечатанного ярлычка. Оставалось надеяться, что отец не додумался прятать семейные секреты под каким-нибудь неподходящим названием вроде «Материалы к конференции МАКТОБ». Ведь с первого взгляда понятно, что «мактоб» – совершенно точно не то, что надо. Но если нужно кого-нибудь запутать, ничего лучше «мактоба» и не придумаешь.

И все же отцу, видимо, не приходило в голову что-либо прятать. На верхней полке в углу я обнаружила три папки с надписями «Домашний архив», «Дети» и «Семейное фото».

Первые две папки содержали кучу ксерокопий разных житейских бумаг. Некоторые, как например, свидетельство о браке родителей, казались интересными, но в действительности были не более, чем просто документами. Другие, с виду скучные, добавляли к уже известным мне сведениям достоверности. Страницы из трудовой книжки мамы поведали мне о ее работе в разных образовательных инстанциях, подтверждая сам факт ее трудоустройства в конкретных местах в конкретные годы. Но ничего нового увидеть между строк мне не удалось.

Семейные фотографии были аккуратно разложены по датам, темам, местам. Бегло просмотрев часть фоток, я нашла конверт с наклонной надписью «frend».

Два обнимающихся пацана лет по десять-одиннадцать. Два старшеклассника в школьной форме. Два парня с одной девушкой у моря. Двое мужчин в костюмах возле одной невесты. Двое мужчин и одна женщина с группой детишек. Двое мужчин и одна женщина на выставке картин…

Двое мужчин, скорбно склонивших головы возле одной могилы… Таких снимков оказалось два. На обороте одного стояла пометка отцовским почерком: «2 экз. для F».

Мысль напрашивалась сама по себе. Если и был в отношениях мамы и отца кто-то третий, то лучше всего на эту роль вписывался Френд.

Рядом с отцом Френд казался слишком простым и неказистым. Отец уже в юности выглядел аристократично и благородно. Даже в шортах и майке. А его друг и в парадном костюме казался работягой, забежавшим на снимок с соседней стройплощадки. Я вглядывалась в снимок и пыталась представить, какими они были, когда собирались все вместе.

Вот мой правильный отец. Надежный, организованный, спокойный. На него можно положиться, ему можно довериться. Он ухаживает по правилам, он романтичен, он нравится людям, он верен и послушен. Идеальный муж.

Но есть другой. По принципу притяжения противоположностей он груб, не признает правил, не верит в идеалы и заповеди. Но в то же время он обаятелен, его или ненавидят, или обожают. Невозможный муж, но страстный любовник?

Чем ты приворожила их обоих, мама? И почему Френд исчез из твоей жизни за несколько лет до твоей гибели? Хотя приехал на твои похороны и, судя по фоткам, твоя смерть была для него потрясением. Ты любила их обоих? Тогда зачем, зачем сбивала с пути истинного других: Васю, Мурада да и остальных, ведь, скорее всего, этими двумя эпизодами твои похождения не исчерпывались?

Frend – по-английски «друг». С одной стороны, понятно, что тот, кого называли Френдом, явно был другом семьи, а может, и по отдельности родителей, хотя и в несколько разных смыслах. Но, может, прозвище основано на созвучии с именем-фамилией? Френд почти тоже самое, что и Федор или Федоров, например.