– Тетя Женя, – нарушила я тишину, закончив свои размышления, – а почему вы не получали пенсию? Неужели при Советском Союзе не было никаких социальных гарантий для инвалидов детства? Сейчас же такого нет! Я, конечно, не свидетель, но я впервые это услышала от вас.
– Нет, тогда было все иначе. Пенсия нам назначалась с восемнадцати лет и только при наличии стажа не менее одного года. А какой мог быть у меня стаж, если я до шестнадцати лет в детском доме пробыла, а после до восемнадцати училась на швею? Если бы я и не училась, с чего бы я его взяла? Профессии никакой, а физически долго работать я бы не смогла. Это сейчас пустили на свет изуродованного ребенка – его сразу поставили на группу и выплачивают пенсию. А в то время до этой пенсии еще надо было дожить и отработать. Я и в нынешнее время за свою пенсию боролась! Если раньше была одна комиссия, которая справку выдавала уже по факту, что ты являешься инвалидом, то потом сделали какую-то другую, непонятно зачем. Так вот, по новым правилам, чтобы получить эту справку, ты должен был доказать, что ты инвалид еще до восемнадцати лет. Не с восемнадцати, не после, а именно до! И никого не волновало, как ты это будешь делать – твои проблемы. А по этой справке у меня числятся «общие заболевания». А общие заболевания – это как? У меня все больное? Так какая же у меня должна быть пенсия? Я миллионы тогда должна получать!
– Странно как-то… Я и не подумала бы…
– Первый раз я получила пенсию, когда уже здесь работала в парикмахерской. Это был шестьдесят… шестьдесят четвертый год, если мне не изменяет память. Мне дали двадцать пять рублей. При наличии вот этой квартиры, за которую я ежемесячно выплачивала тридцать восемь рублей. Рассрочка на несколько лет.
– Так много? За однокомнатную?
– Ссуда же… Вот так вот! И ничего, вытянула! Справилась! Помимо парикмахерской, я еще шила на дому. Поначалу заказов было немного. Поэтому позже добавила и вязание. Но заниматься вязанием у нас невыгодно. Работы ручной вязки не ценятся. Труда вкладываешь больше, а ценник на изделие ниже. А за границей – наоборот. Там цены кусаются. Я знаю, потому что я продавала и за границу! Чуть дешевле предлагаешь – только и успевай изготавливать! А тут… Пришла ко мне одна бабушка, попросила кофточку на осень связать. Я сделала. Называю ей цену, а она: «Ой, для меня это дорого. Я пенсионерка. Я не буду брать». Хотя я за свою работу всегда брала очень дешево, почти что даром. И вот что теперь? Я носиться теперь с этой кофтой буду? Надо же хоть за материал свои деньги вернуть! Отдала ей по стоимости ниток. Все бывало! Бывало, и голодать приходилось, чтобы за квартиру заплатить. Мать-то перестала хоть какие-то деньги слать, когда я сюда въехала. Двадцать пять рублей пенсия, тридцать восемь – зарплата. За квартиру отдал – сколько осталось? Сильно ты на двадцать пять рублей в месяц проживешь? Так еще же и коммунальные услуги надо оплачивать! Знаешь, я всю жизнь только кому-то могла помогать, а самой себе нет. Я сама жила то на улице, то в коридоре гостиницы, то на вокзале, а писала в газеты и правительству в Москву о других – моих знакомых, которые после этого получали от государства жилье абсолютно бесплатно. Я добивалась справедливости для них!
– А почему же вы о себе не написали?
– Попробовала! Я не была комсомолкой, но в «Комсомолку» писала регулярно. Пришел ответ на горисполком. Вызвали меня туда. Прихожу. Захожу в указанный кабинет. Квадратов шестнадцать-восемнадцать, как мой зал, наверное. Стоит большой стол, кресло, шкафы какие-то, портреты политиков на стенах… В общем, сидит в кресле такой упитанный мужик с нагловатым видом и мне со старта: «Что надо?». Ни здравствуйте, ни кто вы, ни присаживайтесь, пожалуйста… Просто: «Что надо?». Я ему отвечаю: «Это вам что надо? Вы меня пригласили!». – «А, это ты? Ты у нас письма строчишь в газету? Что ты хочешь от нас? Чего тебе неймется? Езжай к матери и живи!» Я ему объясняю: «Я прошу у вас помощи. Мне некуда ехать». – «Могу тебе только в дом инвалидов предложить. Хочешь?» – «Бабушку свою туда отправьте!» – говорю. «А что ты еще хотела? Чем мы тебе поможем?» – спрашивает он тем же хамским тоном. «Для начала могли бы на работу меня пристроить!» Ой не могу! Эта война за справедливость..!
– Так это они вас в парикмахерскую на работу устроили?
– Да. Они, добрые люди, направили меня туда уборщицей! Там уборщица требовалась. Я согласилась, потому что больше вариантов не было. Тогда я еще не знала, что здесь тоже швейная фабрика была. Мне позже сказали. Но девочки в парикмахерской очень хорошие работали. Они посмотрели на меня с ведром и тряпкой и решили обучить маникюру. Все-таки сидя на попе, а не ползком по полу. Так я стала маникюрщицей. Они для меня даже путевку выбили в санаторий в Одессе. Я ездила. А в Одессе я познакомилась с одной цыганкой. Все она меня упрашивала погадать мне! Уговорила, в общем. Хотя я и так догадывалась, что меня в будущем ждет. Она взяла мою руку и говорит: «Дорога у тебя длинная будет, но тяжелая. Ты неплохой человек, но всегда будешь одна. У тебя много друзей, но еще больше врагов. Вся твоя жизнь – борьба». Так и есть! И друзей по всей стране полно было, и родни, но с развалом Советского Союза растерялись даже те, с которыми я поддерживала отношения много лет. Каждый стал сам по себе. Ну, мать не в счет – она и до этого, конечно, была сама по себе. Ты не поверишь, я очень старалась наладить с ней контакт. Смягчить наши конфликты или просто не обращать внимания, но у меня не получалось. Поэтому с ней я сознательно ограничивала наше общение еще задолго до этого. В отличие от Гали… Галя всегда больше к ней тянулась, чем ко мне. Ездила к матери каждый месяц и гостинцев полные сумки тащила. Мне ни разу ничего не привезла! А чаще вспоминать, что у нее родная сестра где-то есть, она стала только после ее смерти. Да поздно уже! Мы чужие! С теткой Женей из Москвы связь оборвалась после того, когда я от нее по настоянию сестры снова в Крым поехала. Я слышала, как она перед моим отъездом сказала Галине, чтобы та меня куда-нибудь дела, потому что ей зараза в доме не нужна. А мне всегда улыбалась, по утрам в магазин бегала за молоком и печеньем для меня! До этого помогла на операцию лечь! Конечно, они же были птицами высокого полета, а что с меня взять? Если бы тетя Женя хотела, с ее-то возможностями и возможностями ее мужа, я могла бы и в Москве прижиться. Но они дружили только с «нужными» людьми. А вся ее доброта была показной – на элитную публику. И дочери у нее такие же. Историю с тетушкой Фаней ты знаешь. Мы помирились с ней потом, спустя уже несколько лет, но она, увы, недолго прожила после этого – болела сильно. Отцу я писать перестала, когда поняла, что все мои письма перехватывает мачеха. А сам он не писал. Да и не удивительно. К тому времени как я переехала сюда, он уже пил не просыхая. Даже с работы уволили за пьянку. Тетя Фаня тогда забрала их общего с мачехой сына к себе на воспитание, чтобы он этого не видел и вырос нормальным человеком. Но я не знаю, где он сейчас. Мы никогда с ним не общались. С материными детьми от второго брака у нас тоже никогда не было тесных родственных отношений. Когда я уехала от них, они были еще маленькие. После этого мы виделись всего пару раз, когда я приезжала к ним в гости, но они уже толком меня не помнили. Они знают, что я их сестра, но не питают ко мне никаких чувств. Да и мать всегда плохо обо мне отзывалась. Сашка еще может раз в год написать, а про Олега я давно ничего не слышала. Олег тоже… в отчима пошел… Он даже от Сашки открестился… Эх, а ты говоришь – у тебя родни много… Родственные связи еще ничего, увы, не значат…
– А есть в вашей жизни то, о чем вы очень жалеете?
– Есть, конечно. Я жалею, что многого не смогла дать людям. Я могла бы сделать больше, а значит – больше пользы принести обществу. Ведь у меня было много способностей, которые позволили бы мне заниматься чем угодно. Для этого же они были даны? Я имела бы больше возможностей помогать другим, если бы развивалась сама. Но я остановилась только на одном. И тем не менее мне очень хочется верить, что я прожила свою жизнь не зря и после моей смерти найдется хоть пару человек, которые будут вспоминать меня добрым словом. Знаешь, чего я сейчас боюсь больше всего? Остаться «безымянным солдатом». В том смысле, что, когда я отойду на вечный покой, меня быстро забудут, будто бы никогда и не было. А моя могила зарастет бурьяном и засыплется мусором. Я все-таки хочу надеяться, что за ней будут ухаживать хоть иногда. И не потому, что так принято или так надо, а по зову своего сердца…
Послесловие
К сожалению, едва началась работа над этой книгой, Евгении Степановны не стало. Инсульт оборвал ее жизнь за считанные дни до восьмидесятичетырехлетия. Я иногда прохожу мимо темных зарешеченных окон ее квартиры, невольно всматриваясь в них, и светлая грусть переполняет меня. Я часто вспоминаю наши беседы. Особенно в те моменты, когда мне тяжело и опускаются руки. И чувство невольного стыда за минутную слабость становится движущей силой. Что ж, пусть так! Все же это лучше, чем замереть в ожидании «чуда».
Все субъективно! И возможно – будет опровергаться в жарких спорах, но я убеждена, что все границы внутри нас самих. И в первую очередь – это наше самовосприятие. Кем и чем мы являемся? Точнее, кем и чем мы себя считаем? Так ли все непоправимо плохо? Разве мы искренне считаем себя менее достойными жизни, – жизни, а не существования! – чем те, кто, по нашему мнению, горят ею – горят, а не тлеют? И если скажете: «Но себя же не переделаешь!», отвечу: «Мы и не должны себя переделывать! Себя нужно познать и принять».