– Верно! Устроилась на швейную фабрику, но проработала совсем недолго. Ноги! Во Львове у тетушки Фани был друг. Военный врач. Она показывала ему мои снимки, консультировалась. И он ей тогда сказал: «Ее надо беречь. Никаких физических нагрузок! Иначе плохо кончит. Напрочь парализует». Вот я и дождалась… А мать меня всю жизнь считала тунеядкой! И алкоголичкой.

– Алкоголичкой-то почему?

– Не знаю. Наверное, потому, что тунеядка! Заняться нечем, только как пить.

– Железная логика, – случайно обронила я.

– Не то чтобы я не знала вкус спиртного, но я никогда не напивалась. И впервые я его попробовала уже будучи здесь. Когда я приехала сюда второй раз, я поначалу жила в гостинице. Где-то около года. Естественно, все работники и постояльцы меня знали. Мы сдружились. Потом я наконец-то нашла работу и сняла себе нормальное жилье, они пришли ко мне с бутылкой поздравить с новосельем. Вот тогда-то я первый раз рюмку и выпила. Вообще, в гостинице часто устраивались застолья, но я не принимала в них участие. Контингент там… Нет, все люди хорошие были, но любители пригубить. И мать, видимо, была уверена, что и я с ними развлекаюсь. А тут еще происходит такая неприятность… Мать каждый месяц присылала мне деньги на оплату номера и питание, чтобы я, не дай бог, опять не вернулась. Проживание в гостинице дорого обходилось, да и помимо этого были траты. Я была молода, мне хотелось и в театр, и в кино, и в музей, и в кафе… В баню я ходила дважды в неделю. Пусть все это не стоило огромных денег, но за месяц по копеечке набегало не так уж и мало. Те сто-сто пятьдесят рублей, которые она мне слала, всегда тратились под ноль. Так вот, однажды она присылает мне эти деньги и у меня их крадут. Я думаю, это дежурная… Только она могла взять, у нее дурная слава была среди жильцов… Но это же недоказуемо! Я побелела, когда обнаружила пропажу. А было это в магазине. Набрала себе продуктов, подхожу на кассу рассчитываться, достаю кошелек, а там… Украли все! Даже мелочь выгребли! Продукты пришлось оставить. Возвращаюсь, голодная, в гостиницу, иду к администратору. Она позвонила в милицию. Пришел ко мне следователь, я ему рассказываю свою версию произошедшего. Он всех опросил, но, кто бы сомневался, никто ничего не видел и не знал. Виновных не нашли. И что мне делать? Ребята, конечно, выручили – скинулись по рублю-два, чтобы я не голодала. Но разве это выход? Сообщаю матери с просьбой выслать еще денег. Пару дней спустя вызывают меня в отделение. Угадай почему? Мать телеграмму туда прислала! Пишет: «Прошу разобраться и проверить, чем она там занимается. У меня есть основание полагать, что деньги не были украдены, они были пропиты». Как тебе такое? От этой телеграммы даже следователю неудобно стало! И он мне говорит: «Давайте все с начала и по порядку. Как вы сюда попали? Почему домой не едете?». Я ему все выложила. Таня, он слушал с открытым ртом и вздыхал! Все, что он смог произнести: «Я понятия не имею, что вашей матери ответить. У меня не находится слов». Кстати, я через какое-то время встретила его в городе. Как раз ко мне мать тогда приехала. И он предлагал свою помощь – поговорить с ней, припугнуть, если надо. Но я отказалась. Вскоре его перевели в другое место, уехал.

– Человечный оказался…

– Да! Один из немногих… А знаешь… Я порой размышляю о своей жизни… Вот если бы я спилась, ведь никто бы не удивился? Наоборот, все так поражаются, что я этого не сделала! Как какое-то клеймо, ей-богу!

– Нет, тетя Женя. Просто далеко не все выстояли бы… Точнее, это вообще редкость…

– Вот еще… Была у меня одна знакомая… в молодости… Я ей тоже рассказывала все, что и тебе. И в последнее наше общение она мне посоветовала: «Женя, зачем оно все нужно, такие страдания? Я бы на твоем месте уже давно бы руки на себя наложила!». Я говорю: «Очень жаль, что ты не на моем месте! На одну идиотку было бы меньше!». И кто после этого из нас дефективный?

Мы недолго посидели, рассуждая на эту тему, и разошлись. Ночью, отправившись на покой, я еще долго не могла уснуть и вспоминала нашу беседу. Какая насыщенная у женщины жизнь! Сколько испытаний выпало на ее долю! И она не сломалась, не потеряла человеческое лицо. Она живая, она настоящая. А по силам ли мне было бы с достоинством пройти через это? А вам? Мы так зацикливаемся на самих себе, что, по сути своей, перестаем жить. Перестаем радоваться простым вещам, ведь для нас это ничего не значащие «мелочи», и ценить людей, а не регалии и материальные блага. Каждый из нас по-своему болен гегемонией, ибо каждый из нас слепо верит в свою избранность и важность для Вселенной. Но мы забываем одну простую истину: мы для мира, а не мир для нас. И величия добиваются лишь те, кто с этим смирился. А на все протесты я отвечу: вы слишком высокомерны, чтобы это признать.

Звуковая дорожка 3

– Тетя Женя, а как вы получили эту квартиру?

– Мать поспособствовала. Это был кооператив.

– Купила? – уточнила я.

– Ссуду мне дала, которую я выплачивала. Официально, чтобы ты понимала! А ты думала, она мне ее подарила? Мне ничего просто так с неба не падало! Нет, я ей благодарна, конечно, что она мне хоть так дала крышу над головой. Но за все, что она натворила в моей жизни, я ее не простила. И я ей это сказала. Я говорила тебе, что я из-за нее инвалидом стала?

– Да.

– Я, видите ли, была чересчур подвижная, бегать любила. Ну какой ребенок днями сидит смирно? А тут я еще дизентерией заболела… Организм ослаб – туберкулезная палочка свое дело сделала. Появились раны по всему телу. Хотя родственница не хотела меня брать, она ее предупреждала, что могут быть последствия! А матери было наплевать. «Ничего с ней не случится!» – говорила она. Я уверена, мать тоже ждала, что я умру! А я, смотри, какая крепкая оказалась… И в Москву на лечение она не собиралась меня везти! Ее тетка Фаня заставила! Потом раз в полгода писала письма главному врачу и в каждом спрашивала, жива ли я еще. А навестить меня она приехала только в сорок девятом году, то есть через десять лет. И опять же… Она поругалась со вторым мужем и решила съездить в Ялту развеяться. Вот на обратном пути ее и осенило заехать ко мне. Обещаниями сыпала направо и налево… Честно, я тогда даже ей поверила… в ее раскаяние… «Купим тебе домик во Львове, наймем нянечку, чтобы ухаживала», – пообещала она мне. И уехала. А что по итогу? А по итогу – Сибирь.

– А с Галиной, вашей сестрой, какие у них отношения были?

– Я не могу достоверно сказать, потому что детство мы провели порознь. Я с Галей познакомилась в свои двадцать лет. Я могу судить лишь по тому, что видела уже во взрослом возрасте. И это было явно лучше, чем у нас. Галя – точная копия матери, что внешне, что внутренне. Она не зря вечно ее защищает. Мы с сестрой часто ругаемся. Она считает, что я к матери несправедлива и чего-то не понимаю. Я же, видимо, больше в отца пошла. Знаешь, почему отец с фронта к нам не вернулся? Я скажу! Потому что мать, пока он воевал, романы крутила с половиной роты немецких солдат! А младшая отцова сестра ему это донесла. Она жила по соседству. И Галя мне с пеной у рта доказывала, что мать святая, ибо делала это ради нас! Точнее, ради них. Чтобы их якобы прокормить! Притом у нее был свой огород и свое хозяйство! Никогда не бедствовала! Я это по-другому называю – проституцией. Таких беспринципных еще поискать надо! Кстати, приобретение этой квартиры – еще одна тема для скандала. Галина любит апеллировать тем, что именно благодаря матери я тут живу, а сама бы я на собственное жилье до конца своих дней не заработала. И до сих пор не верит в то, что мать брала с меня деньги за нее. Подожди, это она еще не в курсе, что я квартиру Таньке завещала… племяннице любимой…

– Думаете, она была бы против, чтобы квартира ее же дочери досталась?

– Танечка, у нее с дочерью такая же связь, как и у меня с матерью. То есть – никакой! Чего греха таить, я ей практически маму заменила! Она не к Гале, она ко мне приходила за советом, за утешением. Я знаю о ней все, в отличие от сестры. Галя же ею не занималась! Ей личную жизнь нужно было устраивать, поэтому она скидывала дочь то на одних, то на других! Я не говорю, что Таня совсем мать не любит, но по мне она будет сильней тосковать, чем по ней. И это были ее слова.

Женщина с минуту помолчала и повела разговор в другом направлении:

– В этом городе я благодарна всем. Тут ко мне хорошо относились. Мне помогали, я помогала. Хотя я такая… Я честная! Я всегда говорю, что думаю, даже если знаю, что человеку это будет неприятно. Не умею я кривить душой! Когда я сюда переехала, я наведалась в тот санаторий, в котором мы после войны пять лет пробыли, и встретилась там с нашей медсестрой, Валентиной Викторовной. Она меня помнила, мы с ней очень дружили. Она же, кстати, и организовала гуманитарную помощь мне – собрала для меня одежду, постельные принадлежности, посуду. Я же говорила тебе, что приехала сюда с одним чемоданом летних вещей и четыре года ждала остальные. В школу меня пристроила. У меня была лишь семилетка, но не было документов даже о ней. Меня как сбагрили поспешно в Сибирь, так я и осталась без аттестата. Но школа моя накрылась. Я месяц походила, и опять началась авария с ногами. Пришлось бросить. Эх, жаль, Валентины Викторовны давно уже нет… Сколько лет я с ее дочкой билась… Все равно спилась, несчастная… И она мне тогда сказала: «Женя, мы очень злились на тебя за твой острый язык, но любили! Ты была искренним ребенком и не по годам объективным!». Да, я всех уму разуму учить пыталась. Ну, это происходило более примитивно, конечно. Я просто высказывала свое видение «правильно-неправильно». Я тебе не рассказывала, как мне ребята из моего госпиталя из-за этого бойкот объявили? Слушай! На дворе был сорок третий или сорок четвертый год. Зима. Наши медсестры помогали солдатам на фронте – вязали для них варежки, носки. А нянечка один клубок втихаря забрала и у нас в комнате спрятала. Она вроде как с добрыми намерениями – хотела сделать нам мячик, – но мне это очень не понравилось. А нитки все были под расчет. Война же – проблемы не только с продовольствием. Тут приходит медсестра и говорит: «Дети, не хватает одного клубка. Вы его не видели?». А я и говорю: «За батареей лежит». И еще пальцем указала. Когда медсестра вышла, ребята на меня накинулись, мол, зачем я сказала, они теперь без мячика останутся. Я отвечаю: «Вам игрушка нужна для развлечения, а у солдат ради этого должны руки отмерзнуть? Так нельзя! Им варежки нужнее!». Вот они все и перестали со мной разговаривать! Обиделись! Несколько дней бойкотировали! А я уже в свои шесть-семь лет понимала, что хорошо, а что плохо. А еще: если я говорила «не буду» или «не хочу», все знали, что заставлять меня бесполезно. Да, уже здесь, в санатории, меня часто наказывали за упрямство. А как наказывали? В угол же меня не поставишь… Выносили из палаты в коридор вместе с кроваткой. Однажды меня оставили у раздаточного окна из кухни. Как раз было обеденное время. Валентина Викторовна подходит ко мне и ласково так: «Женечка, давай покушаем!». А я-то обижена, я в гневе, что меня посмели воспитывать! Я ей: «Не буду!». Она опять: «Женечка, давай хоть немножко!». Я снова: «Не буду!». В общем, она махнула на меня рукой, ушла. Когда всех детей покормили, уже работники сели на кухне обедать. И я через это окошко за ними наблюдаю. «А-а, сами едят, а ребенку не дают!» – произношу я вслух. Подходит Валентина Викторовна: «Пошли с нами сядешь». А я так гордо приподнимаю голову: «Не буду!». Только она за стол, я повторяю: «А-а, сами едят, а ребенку не дают!». И так трижды! Да, я кого угодно могла довести до белого каления! Я так и не пообедала в знак протеста! Сейчас все с этого смеются, и мне смешно, а тогда мой противный характер с ума сводил. Издевалась я хорошо над многими. Еще я терпеть не могла, когда нас привязывали. Были такие специальные фиксаторы с лямками в разные стороны, на слюнявчики чем-то похожие. Две длинные лямки шли вниз, две – по бокам и две – за шею. И я умудрялась вылезти! Стали привязывать под кроватью в ногах – не помогло. В последний раз связали так, что я едва дышала. И после этого я отказывалась ложиться в постель. Я сидя спала. А если меня пытались насильно уложить, я шум поднимала. Было как-то, я даже угрожала спрыгнуть с окна! На мои громкие возмущения все сбежались и главврач пришел. Вот он всегда был спокойный как удав. «Первый этаж… Пусть прыгает!» – говорит он перепуганным медсестрам. И ждет стоит. Меня это сильно задело, я ноздри раздувала от негодования! Валентину Викторовну очень напрягало такое мое выражение лица, а главный наш вообще не реагировал. «Не хочу!» – буркнула я и улеглась, понимая, что проиграла. Он также спокойно разворачивается и уходит. На этом инцидент был исчерпан.

– Так вы добились, чего хотели? Вас больше не привязывали?

– Та где там… Валентина Викторовна умной женщиной была, она все равно нашла подход. Мне пришлось ей уступить… Я же в санатории не одна была… Мы договорились с ней, что меня будут связывать для видимости, чтобы другим детям обидно не было. Фиксаторы же положены были по медицинским показаниям, а не из-за вредности. …А еще меня наказывали за порченые салфетки… Сорок шестой год. Страна только начинала оправляться от войны, и до санатория где-то на периферии руки пока не доходили. У нас ничего не было. Бумажные салфетки даже в дефиците. А я их таскала из столовой… Когда увидела, что лежачим, которых кормили прямо в палатах, подстилают их на грудь под тарелки, забирала и у них. Я их разрисовывала и развешивала по всей комнате – украшала. Остальные ребята сначала побаивались, а потом охотно делали то же самое. Но мне выписывали за всех! Потому что только я призналась в своем «преступлении»! В конце концов поняли, что у меня непреодолимая тяга к искусству, и стали мне выдавать листы бумаги, позже – нитки с иголками. А вязать меня научила Наталья Степановна… Царство ей небесное… Она тоже работала медсестрой и была близкой подругой Валентины Викторовны. Мастерица от Бога! Я часто болела, поэтому, случалось, по несколько дней из постели не вылезала. Наталья Степановна вечерами дежурила у моей кровати. Садилась на стул, ставила лампу и вязала. Я рано никогда не засыпала и постоянно к ней приставала, чтобы обучила. Знаешь, несмотря на свой малолетний возраст, я быстро все осваивала. Она всего пару раз показала, и дело пошло. У меня и заказы были! Бесплатные, конечно. Я тогда о деньгах не думала, все делалось за идею. Я воспитателям вязала шапочки, шарфики, варежки… Шила платочки… Один раз из лоскутов собрала штору… Представь себе! Лежа! Не видя этой работы! На одной интуиции! Вот что значит – человек себя нашел! Мои изделия и на выставках были, и в конкурсах побеждали! Жаль, с того времени ничего не сохранилось… А мое рисование не поддерживалось, хотя у меня проявлялись хорошие задатки. Я от природы отлично чувствовала игру теней, что, кстати, пригождалось мне и в вышивке. Если бы его поддержали, как рукоделие, я была бы еще и художницей.

Нашу беседу прервал неожиданный приход соседа. Входная дверь у Евгении закрывалась только на ночь, и все, кто общался с ней, знали об этом. Стуком в дверь о своем появлении никто не предупреждал, – она распахивалась неслышно, – лишь звонкий лай Динки извещал хозяйку о госте. Этот сосед и мне был знаком. Один из тех самых закадычных друзей из «прошлой» – предпринимательской – жизни моих родителей… А наша многолетняя дружба с его сыном имела все шансы стать неопровержимым доказательством существования дружбы в чистом виде между противоположными полами… Теперь же он «по старинке» лишь здоровается при случайных встречах в ближайшем супермаркете.

– Я за продуктами, – объявил мужчина после секундного замешательства от моего присутствия и приветствия меня неуверенным кивком головы. – Что вам приготовить сегодня?

– Сережа, в холодильнике должна быть курица, мне привозили вчера домашнюю. Она пойдет на первое и на второе. Как обычно, в общем! И увидишь, в пакете яйца лежат. Они ваши.

Едва за Сергеем захлопнулись двери, Евгения продолжила:

– Никогда бы не подумала, что повар так невкусно готовит.

– Ну… Как-то так! Почему вы не откажитесь от его услуг? – спросила я, казалось бы, вполне логично.

– У меня выбор есть? – прикрикнула женщина. – Можно нанять соцработника, который будет приходить на пару часов в день, – и то, по будням, – но ему платить надо! А я на новую коляску год уже собрать не могу! Ну да ладно… На чем я там остановилась? Так вот… Если бы мое рисование поощряли, я, может быть, была бы еще и художницей. А достался мне этот дар от отца. Он художественную школу не оканчивал, он просто был самородком. Я как-то у матери в альбоме нашла его самодельную открытку. Мать же у меня первой красавицей славилась и носила длинную косу. Она у нее была, конечно, роскошная… Мужики штабелями падали… И отец нарисовал мать в ночной рубашке и с распущенными волосами. Причем с портретным сходством! Видимо, этим и покорил… Я бы, может, тоже развивала свой талант, но мне было не с кем и негде… Жила бомжем – то в одном месте, то в другом… У меня имелись и хорошие голосовые данные! Я певицей могла бы быть! Здесь в санатории мы часто устраивали концерты, приуроченные ко всяким праздникам, и я солировала. Помню, на День авиации к нам пригласили летчика. Мы исполняли для него военную песню, и он после первого же куплета заплакал… Я растерялась, я впервые увидела, что «взрослый дядя» плачет, и на полуслове замолчала. А за мной весь хор. Я так старалась, так вдохновенно пела, а тут такое… Я тогда не особо понимала почему. Песня вроде такая бодрая была, для поднятия боевого духа. Это потом мне воспитательницы сказали, что я чувствовала эмоции, настроения в песнях и умела их передавать. Мое пение никого не оставляло равнодушным. А еще я обожала оркестры. А под звуки фортепиано или гитары я и сама могла слезу пустить. У нас была одна воспитательница, которая великолепно играла на пианино вальс. Я часами готова была слушать. Я по сей день предпочитаю именно такую музыку – под живой инструмент. Вот есть в ней душа! …Кстати, я и памятью феноменальной обладала! Я знаю, что с легкостью говорила бы на нескольких языках, если бы кто-то задался целью и занялся мной. Я очень любила читать. Могла раз прочесть книгу и через несколько лет в подробностях ее пересказать! Кто автор и его биографию, имена героев и места действий… Это сейчас я помню ровно столько, пока читаю… На следующий день меня спроси – я уже ни название ее не скажу, ни о чем она вообще…

– Годы, тетя Женя, никого не щадят…

– Я думаю, здесь проблема не только в моих годах. Как у спортсмена… Когда он перестает тренироваться, его мышцы теряют тонус, сколько бы лет ему ни было. На мне сказалась неустроенность. В самостоятельной жизни было не до рисования, не до пения и не до чтения… Надо было самой себя содержать! И моя работа, вдобавок, с умственным трудом не связана. Вот все и атрофировалось.

– Возможно…

– Что еще тебе рассказать… Наверное, тебе покажется это странным, но я с удовольствием вспоминаю «то время»… Я не люблю говорить о настоящем, – в нем все однообразно, – но я люблю свое прошлое… Как бы так объяснить… Да, было много плохого, но эмоции со временем притупляются. Моего жизненного опыта хватит на несколько человек, но тем он и примечательнее! Я жила на полную! На полную, потому что я саму себя никогда не жалела и не щадила! И всем запрещаю себя жалеть по сей день! Потому что – и это мое мнение – жалеть можно только тех, кто чем-то хуже, в чем-то слабее других. А я себя таковой не считаю! Я прожила жизнь на одном дыхании! Не каждый похвастается этим!

Евгения замолчала, снова закопошившись в ящиках книжного шкафа. На этот раз я не следила за ней. Я сидела неподвижно, опустив глаза в пол и погрузившись в раздумья. Ее слова вновь заставили меня устыдиться, несмотря на то, что я сначала хотела ей возразить. Кажется, именно в тот момент я смогла прислушаться к себе и понять, что больше не чувствовала к ней жалости, что я давно перестала ее жалеть. Не потому, что я бездушный или бессердечный человек, – нет! А потому, что она права! Копнем глубже! Жалость к ней – как неосознанное признание своего превосходства. Но в чем же это превосходство заключалось? В чрезмерной «бережливости» самого себя? В постоянном нытье и недовольстве? Так же, как и жалость к себе – признание превосходства других. А разве мы искренне считаем кого-то лучше себя? Да? Тогда, пожалуй, она оправдана. Я не жалела собеседницу, но я ей сострадала. И это принципиально разные вещи.