– Хороший контракт? – спросил Эркин.
– Что там на бумаге было, я не знаю, а обернулось… Лендлорды разъехались, он на конюшню пришёл, меня из денника выдернул и повёл. Через сад, сад большой был, за садом лес – не лес, ну, как лес вроде, только мы там дорожки чистили, сушняк убирали, ну и…
– Парк называется, – кивнул Тим.
– Ну вот. И там, дом – не дом, коробка деревянная, но с крышей, окошком и дверью. «Вот, – говорит, – Даю тебе под жильё. Делай, будешь здесь жить. Инструмент, материалы, – ухмыляется, – в счёт обеспечения. Тебя, – говорит, – с батраками не поселишь, они – белые, приковывать тебя больше нельзя. Живи здесь». И стал я крутиться. Там стены, крыша, – всё сгнило, камин развалился. Всё перебрать, всё сделать надо. Днём на конюшне, потом там. Дал он мне так поколупаться, и опять всё в счёт. Два года я уже свободный пахал на него, денег не видал, только долг рос. За каждую доску, каждый кирпич… Я в воскресенье не работал теперь, так я по округе шастал, увижу, что для дома годное, под куртку и в дом. Булыжники на фундамент, на камин – все на себе перетаскал.
– Сделал?
Чолли кивнул.
– Он мне в помощь то одного раба отпустит на воскресенье, то другого. И всё опять в счёт идёт. Сделал я дом. Кровать сбил, стол, даже полку, посуды из консервных банок наделал. Он и зовёт меня. Рабынь поставил, ухмыляется. «Ну, – говорит, – Бычок, я слово держу, которую тебе дать в пользование?» И… была не была, я на Найси показал. «Её», – говорю. Он ржёт. И говорит: «Родит, выкормит, отдам». Ну, она уже на сносях была. Словом, разрешил он ей на воскресенье ко мне уходить.
– Подожди, – Эркин свёл брови, прикидывая цифры. – Это же перед Свободой уже, так?
– Год до Свободы оставался. А родила она, он нас обоих к себе в кабинет. И говорит: «Ты, – говорит, – Чолли, скольких рабов сделал?» Я говорю, что тогда четырнадцать, да ещё четверо, восемнадцать, говорю. Он смеётся, дескать, чуть-чуть до двойной нормы не дотянул. «А ты, Найси?» – говорит. Она и отвечает, что четверых. Ну, ладно. И он… «Так и быть, – говорит, – пусть у тебя живёт, пока кормит». Этот, дескать, всё равно его, следующий мой будет. И потом… он… он у нас каждого второго забирать будет. Вот так. Так у меня семья стала. И ел я уже не со всеми. Найси готовила и приносила мне. На конюшню. Я ем, а она сидит рядом и смотрит. А вечером я дома ел. Знаете, что это, прийти домой?
– Знаю, – глухо ответил Эркин.
– Пахал я. Денег ни хрена. Долг растёт. А всё равно… У дома пятачок расчистил, Найси посадила там, посеяла… Хоть одна морковка, а не хозяйская, своя. А осенью… на День Благодарения как раз… Хозяин пришёл. Малыша забирать. Я говорю, что года ж нет, ну, мне… дуло в нос, я и заткнулся. Он говорит: «Ты себе настругаешь, сегодня же и займись. А то станок твой, – ржёт – отберу». И ушёл. Гадина, сволочь. Спешил. Всё уж ясно было, громыхало рядом, а ему лишь бы денег успеть хапнуть. Охотник чёртов.
– Охотник? – переспросил Тим.
– Ну да. В клубе он каком-то охотничьем был, на охоты ездил, на стрельбы. И дружки у него такие же сволочи, сразу видно. Ладно. Тут Свобода пришла. Пока все слушали, да глазами с ушами хлопали, я на конюшню, Байрона ухватил, самый резвый конь был, заседлал и в питомник погнал. Он там недалеко, со всех имений туда годовиков свозили, а потом ещё куда-то отправляли. Думаю, отправка после Нового года, ну, отсортируют, проклеймят и отправят, а сейчас, думаю, там они, найду своего, заберу. Свобода же. Крикнул только Найси, чтоб домой шла и заперлась, пока я не вернусь. И поскакал. Хлещу Байрона, а он и так… словом, подлетаю туда, а там уже русские. И мне поворот. Назад, дескать, нельзя. И по-нашему ни слова ни один. Я офицера углядел. И к нему. С ходу на колени пред ним, кричу, плачу. Они ни в какую, не пускают, потом подошёл один, что язык знал, я ему объяснил всё. Он и говорит: «Нельзя тебе такое видеть» Я опять в ноги ему. Он махнул рукой. Иди, дескать. И говорит мне: «Держись, будь мужчиной». Ну, солдат мне калитку боковую открыл. Я вошёл. Ну, надзиратели лежат. Двор там такой, как плац здесь. Кто уж эту мразь пострелял, не знаю, да и по хрену мне, обидно, конечно, что им лёгкую смерть дали, ну да… ладно. А дальше… дальше дети. Лежат. Годовики, постарше. Кучей, пострелянные все. Ну, я стою, – Чолли закрыл глаза на мгновение, глубоко прерывисто вздохнул, – И… И как толкнуло меня. Думаю, найду, хоть выпрошу, чтоб похоронить дали. Полез, а один… тёплый. Я его взял, переложить хотел, а он зашевелился. Я оглядываюсь. Офицер у калитки стоит, на меня смотрит. Я куртку скинул, накрыл малыша, чтоб не видно было, и к нему. «Дозвольте, – говорю, – куртку на седло отнести и ещё поискать». Он так смотрит на меня и кивает. Я к Байрону бегом. А там машины, солдаты русские и гляжу: двое в белых халатах, врачи. Я Байрона отвёл подальше, привязал, куртку с мальцом на седло положил, шепнул, чтоб замер и голоса не подавал. Он глазёнками на меня лупнул и понял, зажмурился. Я бегом обратно. Гляжу, и врачи туда, к воротам идут. Ну, думаю, кранты, и этого отберут, а я ещё лезу, а у калитки уже, и офицер тот же. Впустили меня. Гляжу: русские разбирают тоже, смотрят. Ну, думаю, если ещё…
– Нашёл своего? – спросил Тим.
Чолли покачал головой.
– Нет, не было его. Я потом думал. Может, его в другой, дальний питомник отвезли, туда я и не совался. Но слышал, что и там и постреляли, и выжгли всё. Из огнемётов. А здесь… не успели сжечь. Рядом со мной русский стоял. Тоже перекладывал. Гляжу, а он плачет. Я ещё подумал, что белый… а чувствует. Как человек. И тут девчонка, совсем махонькая, смотрит на нас, живая. Солдат к ней руки протянул, а она испугалась. Ну, он мне и показывает, бери, дескать. Я взял её на руки, она прижалась ко мне, дрожит. Холодно же, зима, а она голенькая. Тут офицер подошёл, посмотрел. Спрашивает: «Твоя?». Я киваю, рубашку из штанов тащу, чтоб хоть как прикрыть её. Тут солдат свою куртку армейскую снял, мне протягивает. И показывает рукой, иди, мол, иди отсюда. И офицер сказал: «Иди». Я куртку взял, прикрыл девчонку, кланяюсь, благодарю.
– Больше смотреть не стал? – спросил Тим.
– Нет, и так уж всё видно было. И врачи подходили. Наглеть нельзя, понимаешь? Я бочком, обходом и к воротам. Выскочил, смотрю – Байрон, как стоял, стоит. Бегу к нему и думаю: как я их из куртки в куртку перекладывать буду, чтоб не заметили. Оглядываюсь, а они там своим заняты. Я обоих в армейскую завернул, чтоб головы не торчали, свою надел, в седло сел, только тронул, мне кричат: «Стой!». У меня сердце так и ухнуло. Оборачиваюсь. Подходят двое. Солдаты. Дали мне мешок армейский, тяжёлый, и машут – езжай.
– Тушёнку дали? – улыбнулся Тим.
– Ага, – кивнул Чолли. – Дома уже рассмотрел. И тушёнка, и сгущёнка, и хлеб, и сахар, и сала кусок. Вот так. А Стёпка…
– Дурак он дурак и есть, – примиряющее сказал Эркин. – Чего об нём…
Чолли уже спокойно закурил.
– Оно-то так, конечно. Вёз я их в охапке. Кругом… где полыхает, где стреляют… Заваруха. Привёз. Найси, я велел ей дома сидеть, а она аж у дороги меня ждала. Взяла их у меня. Я её с ними на Байрона боком посадил и повёл его в поводу. Привёл домой. Ну, Найси их греть, кормить, мне новости рассказывать.
– Так и остался там? – спросил Тим.
– А куда я денусь в заваруху с бабой и пискунами, раз? И думал, дурак, что дом мой, это два. Хозяин объявился, выжил гад, так хвостом передо мной вилял, благодарил, что я лошадей всех сохранил, ну и за коровами присмотрел. Наобещал, насулил… Я и подписал новый контракт на год.
– Корову не обещал? – усмехнулся Эркин.
– Обещал, – кивнул Чолли. – С одной коровы молоко моё. А что, тебе, что ли, то же?
– Ну да. Я ж скотником был. Ну, и что? Сдержал слово хозяин?
– Ты видел, чтоб беляк цветному слово держал? – презрительно посмотрел на него Чолли. – Долг на мне остался, пахал я по-прежнему. Но у меня дом был, семья. Весной ещё ничего, а летом… Найси родила уже, кормила. Доить не ходила. А я как приду, так мою уже выдоили. И забрать не моги. В контракте не оговорено. Бери его молоко, а оно в счёт идёт. И всё круче, да круче. Приедет когда… дети от него под кровать прятались. А осенью… приехали к нему. Охотники все, дружки его. Пили, ели, веселились… Мне их веселье по хрену, я своё сделал, лошадей им к ночной охоте, любили они по ночам охотиться, подготовил и домой. А тут он, посмотрел так и говорит… говорит, что раз я двоих тогда из питомника привёз, то этот и следующий, кто родится, его. Я стою, смотрю на него. И эти кругом… рожи беляцкие. Ржут. Я смолчал. И домой. Тогда обошлось. Ну, думаю, перепились и старое вспомнили. Не чухнулся, дурак старый.
– Не такой уж ты старый. Седой только, – усмехнулся Тим. – Сколько тебе?
Усмехнулся и Чолли.
– Я без номера. Врач сказал, что тридцать. Я и не спорил. А седеть я ещё на тех ножницах стал. Ну, питомник добавил. И Хэллоуин.
– А в Хэллоуин что?
– А всё то же. Приехала опять вся кодла, чтоб им… И меня опять из конюшни. – Чтоб им всем… – Чолли длинно выругался. – И он мне говорит, что всё кончилось и чтоб сука со щенками завтра же в бараке были. Я только рот открыл, мне врезали. Как тогда. И опять меня сапогом за челюсть поддел. «Ты что, – говорит, – Бычок, про ножницы забыл? А раз ты так разлуки боишься, то и клейма недолго сделать. Будешь с рабами в бараке.»
– Ни хрена себе! – выдохнул Эркин.
У Тима еле заметно напряглось лицо.
– И что ты? – тихо спросил Тим.
– А ничего. Дети на мне. Смолчал. Побили они меня. Немного. Хозяин сказал им, чтоб без увечий. И говорит: «Иди, трахнись напоследок». Я, как положено, поблагодарил его…
– На колени встал? – хрипло от перехватившей горло судороги спросил Эркин.
– И встал, и сапоги ему поцеловал. Я б и не то сделал. Чтоб до дома дойти. Дошёл и… словом, в чём были, ушли. Через парк к дороге. Стёпка – дурак, сволочь. Я через парк шёл, нёс их обоих, Найси следом с мальцом на руках. Они ж, сволочи, чуть не настигли нас, домик мой подожгли, думал, нагонят, листвы-то ж уже нет, от пожара светло.
– Не нагнали?
– Раз я здесь, значит, не нагнали.
Чолли достал из кармана сигаретную пачку, заглянул в неё и удивлённо выругался.
– Кончились. Чёрт, я только… только вчера выкупил.
Эркин молча протянул ему сигарету. Чолли кивком поблагодарил и взял, закурил.
– Дальше что, дальше просто. На дороге русского грузовика дождались и до комендатуры. И стал я визу клянчить. Пока выпросил, пока ждал… как мы с голоду в этом чёртовом городе не подохли, сам не знаю. Это здесь… отъедаемся. Ладно. Это всё по фигу.
– А что? – спросил Эркин. – Тебя в промежуточный лагерь не отправили?
– Не пустили, – поправил его Чолли. – Я… сам нерусский, ни жена, ни дети… и не хлопотал за меня никто. Ну ладно, тех восемнадцать моих и четверо Найси, их мне не спасти, ничего не знаю даже, но меня ж… меня ж как раба, а он свободный! – выкрикнул Чолли…
…Эркин вздохнул, словно просыпаясь. Невесомая тяжесть головы Алисы на его плече, мягкое теплое тельце, запах от её головки… Женя улыбнулась.
– Ты что, Эркин?
– Так, ничего. На обед скоро идти. Я думаю, Женя, я тогда в баню после обеда схожу, а как маршрутку получим, вещи заберём. А то после ужина можем и не успеть.
Женя кивнула.
– Хорошо. Сделаем так.
Алиса вздохнула.
– Эрик, а дождь когда кончится?
– Не знаю, – пожал он осторожно плечами. – Этого никто не знает.
– А почему?
– Началось, – рассмеялась Женя. – Потому что дождь от людей не зависит.
– А почему? – повторила Алиса с упрямо-лукавым выражением.
– Дождь из тучки идёт, – объяснила Женя, оглядывая рубашку Эркина. – Ну вот. Какая ткань хорошая. Ни сносу ей, ни чего ещё. Эркин, тут вот какое дело.
Она слегка понизила голос, и Эркин, не выпуская Алисы, подался к ней.
– Алиса растёт. Я все её вещи взяла. Я думаю, что получше, а ей уже мало, я отдам Зине для Кати. Ты как? Не будешь против?
– Нет, конечно, – кивнул Эркин. – И… и если так, то, может, Найси, ну, жене Чолли, у неё совсем ничего нет.
Женя кивнула.
– Да, я уже думала. У нас простыня есть, она стираная, мягкая, как раз на пелёнки малышу. И не Найси она, – улыбнулась Женя, – а Настя. Анастасия. Правда, красивое имя?
Эркин подумал и согласился.
– Да, красиво.
Алиса, не слушая их, держала двумя руками ладонь Эркина, перебирала его пальцы, что-то шёпотом приговаривая. Играла.
– Ну, – Женя посмотрела на свои часики. – Десять минут до обеда. Давай собираться. Алиса, одевайся.
Алиса нехотя слезла с колен Эркина и, сопя, стала натягивать ботики, шапочку, пальто. Женя помогла ей справиться с самыми трудными пуговицами, получше натянула шапочку, закрывая лоб и уши.
– А теперь иди и подождёшь у двери, на двор без нас не выходи. Поняла?
Алиса кивнула. Когда она вышла, Женя быстро пригладила волосы, надела пальто и повязала шаль. Эркин взял свою куртку и вышел следом за ней, одеваясь на ходу.
Оставшись одна, Нюся вылезла из-под одеяла и натянула платье. Спрыгнула вниз, обулась. И вместо того, чтобы надеть пальто, взяла с тумбочки маленькое круглое зеркальце. Тётя Женя добрая, разрешила ей брать его смотреться, даже специально на виду оставляет. Нюся придирчиво рассматривала себя в зеркальце. Конечно, тётя Женя красивая. Эрик недаром глаз с неё не сводит. А вот она… она некрасивая. И никому не нравится. И худая. Мощи, как её в бане назвали. Одни кости торчат, а женщина должна быть пухленькой. Нюся вздохнула и положила зеркальце на место. Взяла яблоко. Бананы свои – пять штук – она съела сразу в первый же день, как выдали. И апельсины за два дня, их тоже пять штук было. А яблоки ещё есть. Но это все так, в два дня всё съели. И по всем казармам теперь сушат апельсиновые корки. Для запаха и в вещи положить, чтоб не заводилась моль. И она сушит, хотя вещей у неё нет. Нюся поправила разложенные на тумбочке корки, переложила высохшие на свою подушку. Пусть подушка пахнет апельсинами.
На дворе холодный порывистый ветер, ледяная крупа и холодный дождь. Низкие серые тучи плотно затягивали небо. Всё мокрое, скользкое, холодное.
У входа в столовую Эркин увидел Тима.
– Привет, ну как?
Тим озабоченно кивнул.
– Привет. Врач была, говорит, что уже не страшно. Но ещё два дня чтоб не выходили.
Женя сочувственно вздохнула.
– Ну, ничего. Как это они ухитрились?
– Лужу измеряли, – хмуро ответил Тим и не выдержал, улыбнулся. – До колена там или нет.
– Дети, что с них возьмёшь? – сказала Женя и строго посмотрела на Алису.
– Я не мерила, – сразу сказала Алиса. – И там до колена нигде нет.
– А ты откуда знаешь? – подозрительно спросила Женя.
– Ну, я ж видела, там дядя Антон прошёл, а его сапоги ниже коленки, а он не зачерпнул.
– Мой бы так соображал, – пробурчал Тим.
– Так Димка и спорил, что там неглубоко.
– Вы ещё и спорили? – удивился Эркин.
– Ага. Димка две конфеты выиграл, – Алиса, считая инцидент исчерпанным, побежала занимать место.
Тим и Эркин переглянулись и засмеялись уже оба. Так, смеясь, и вошли в столовую.
Женя за обедом особенно строго делала Алисе замечания, хотя о споре не вспоминала. Алиса, изредка поглядывая на Эркина, мужественно терпела воспитание.
С обеда пошли в барак. И пока Женя укладывала Алису, Эркин взял чистую смену и банный узелок. Алисе хотелось попросить его посидеть с ней, но, когда мама сердится, то лучше перетерпеть.
– А теперь спи, – строго сказала Женя и улыбнулась. – Игрок.
– Я не игрок, – глаза у Алисы закрывались, но стерпеть напраслину она не могла. – Я судья. Моя доля – укус с конфеты. Всё честно.
Эркин плотно сжал губы, чтобы не расхохотаться, и вышел.
На выходе из барака встретился с Чолли.
– Далеко?
– В баню.
Чолли смущённо кашлянул.
– Слушай, обмылка не будет лишнего? Свербит уже, а денег ни хрена.
Эркин кивнул.
– Талон при себе?
– Я мигом, – улыбнулся Чолли.
Эркин остался ждать его в холле, который здесь называли тамбуром. Из-за плохой погоды его использовали как курилку, и сизый дым плавал под потолком чуть выше человеческого роста. Хлопали двери казарм, бегали и суетились люди. Прошёл комендант, строго повёл глазом на курильщиков, дружно спрятавших сигареты в кулаки. Вышел Чолли с крохотным узелком из казённого полотенца.
– Пошли?
– Пошли, – кивнул Эркин.
На дворе холодный мокрый ветер ударил их по лицам с такой силой, что они невольно пригнулись. Чолли выругался.
– Вот хреновая погода, чтоб её…!
– Ага, – выдохнул Эркин, с тревогой думая, как по такой погоде ехать.
Когда они завернули за барак и ветер стал в спину, Чолли заговорил:
– Ты про Оп… как его, да, Ополье, – старательно выговорил он по-русски, – слышал?
– Слышал, – кивнул Эркин. – А что, туда думаешь?
– Мне на конный завод предложили. Ну, коней там разводят.
– Батраком?
– Не хозяином же! – хмыкнул Чолли. – Думаю вот… условия обещают… хорошие. Я запрос уже отправил.
– Жильё обещают?
– Ну да. Целый дом, если сразу и насовсем. Или год в бараке на пробу, но помогут построиться. К дому участок. Сад там, огород, можно свою корову держать, поросёнка там, кур. И деньгами зарплату.
– Больно много обещают, – покачал головой Эркин. – Хотя… знаешь, русские меня ни разу не обманули. Ну, когда ещё в Джексонвилле иногда нанимался к ним, платили всегда честно.
– Да, я слышал. И Тим тоже… не в обиде на них. Да и… на своё хозяйство мне пока не сесть. Лошадей я знаю. Думаю вот… – Чолли вздохнул. – Думай, не думай, а здесь сидеть тоже… не шибко весело.
– Надоело, – кивнул Эркин.
Они уже подходили к бане, и Эркин повернул к ларьку. Раньше там были только сладости и сигареты, и обычно возле него болталась ребятня, рассматривавшая пёстрые я яркие коробки и пакетики. Но после той комиссии в ларёк завезли всякую необходимую мелочь. Носки, чулки, трусы, майки, лезвия к бритвам… и народу заметно прибавилось. Жмись – не жмись, как ни береги деньги, но без белья тоже хреново. Эркин купил себе кусок мыла в памятной с того фургона Роулинга тёмно-бордовой с золотыми буквами обёртке. Здесь и мочалки, и мыло продавались не в бане, а в общем ларьке.
– В дорогу, – объяснил Эркин Чолли и, помедлив, добавил: – Я такое с братом ещё летом покупал. Оно медленно смыливается.
Чолли кивнул. Сам он мыло знал только рабское, да здесь увидел жёлтое, банное. Его сбережённых за те недели, что ждал разрешения на выезд, крох хватило на две мочалки – себе и жене – да для малышей купил губку, польстился. Осталась уж совсем мелочь… ни на что не хватит.
– Хорошо зарабатывал?
– Когда как, – честно ответил Эркин. – Летом на заработки ездил.
Иногда он даже чувствовал себя неловко из-за того, что был богаче остальных. Старался не выделяться, но выдавал себя покупками в ларьке, привычкой к ежедневно чистой рубашке…
Очередь в мужской бане двигалась быстро, во всяком случае, быстрее, чем в женской. Ну, понятно, бабы и сами дольше моются, волосы длинные промывают, да ещё с мелюзгой возятся.
– Значит, думаешь, стоит? – продолжил Чолли о своём.
– Где-то ж надо, – пожал плечами Эркин. – А раз ты это дело знаешь, так чего ж…
– А ты? Ты ж скотником был и пастухом. Чего ж в город тянешь?
– У жены профессия городская, – объяснил Эркин.
Тоже привычно и потому спокойно. Говорено-переговорено, сотни раз у пожарки судили-рядили, советовались. Это Чолли ещё внове, он у пожарки ещё помалкивает, да и языка не знает.
Банщик у входа забрал у них талоны.
– Вон туда проходите.
– Ага, спасибо, – улыбнулся Эркин.
Повезло: два места рядом. Чолли, ещё не привыкший к банным порядкам, явно стеснялся и старался подражать Эркину. Они разделись, сложив вещи аккуратными стопками. Эркин развернул свой узелок и протянул Чолли розовато-белый обмылок.
– Держи.
– Спасибо, – Чолли нерешительно взял мыло. – Слушай, это ж цельный кусок. А ты как же?
– Спокуха, – ответил по-русски Эркин, разрывая обёртку.
Чолли оглядел свой кусок, осторожно понюхал его и покрутил головой.
– Надо же… ну, спасибо.
Эркин улыбнулся, скатал обёртку в тугой шарик и ловким броском отправил в дальний угол, точно в урну, взял мочалку.
– Пошли.
Чолли кивнул, взял, как и Эркин, мочалку и мыло, и они пошли, протискиваясь между полуодетыми, вытирающимися или только ещё раздевающимися людьми.
– Это предбанник, – камерным шёпотом говорил Эркин Чолли по дороге. – А моются в мыльной.
– Пред-бан-ник, м-мыль-на-йа, – шёпотом повторил за ним Чолли и кивнул. – Понял. А… баня?
– Всё вместе баня и есть. Ты ж говорил, у хозяина твоего баня была.
– Там наказывали, клеймили, ну, и ещё… всякое. А мылись в душе.
Эркин кивнул. Значит, как он и думал, хозяин Чолли из охранюг. Но ни о чём не спросил. Чего бередить? Да и разве это что меняет?
Наполненная водяными брызгами, гулом голосов и толкотнёй голых тел, мыльная не очень удивила Чолли. В принципе, это не слишком отличалось от рабского душа. Только вот скамьи во весь зал с шайками, и что под душем не моются, а обмываются уже в конце… Но это даже удобнее. Сидишь, есть куда мыло и мочалку положить. Да ещё, что одни белые вокруг. Но к этому привыкнуть нужно.
– Слушай, – Чолли растирал себе мочалкой руки и грудь, – а чего это мою Найси по-другому зовут? Это как, не обидно?
Эркин, сосредоточенно намыливающий голову, ответил:
– Нет. Это просто имя такое русское есть. Настя. Анастасия.
– Чего?
– Ну, ты Чолли, а по бумагам Чарльз, так?
– Ну, так.
– И вот, так она Настя, а по бумагам будет Анастасия. Красивое имя.
– А-а, понял. В самом деле, красиво. Слушай, а вот мелюзгу мою, может, тоже по-русски назвать?
– А чего ж нет? Их как зовут?
Чолли смущённо рассмеялся.
– Малыши. Малыш, Малышка и Махонький.
– Что? – Эркин вынырнул из шайки, ладонью стёр с лица воду и удивлённо посмотрел на Чолли. – Ты чего, имён им не дал?
– Сам знаешь, как с именами. Нарываться не хотел. Нет, так-то, когда никто не слышит… Старший – Майки, Малышку Сладкой назвали, Свити, а Махонький, так Махоньким и был.
– Ну, Майки – это Майкл, по-русски Михаил, Миша, – стал уверенно объяснять Эркин, много раз слышавший ещё в первом лагере, как английские имена в русские переделать, чтоб по документам без задоринок было. – А Свити… не знаю. Ты у психолога спроси, или…
– Да моей сказали уже. Есть такое имя. Света. Сойдёт?
– А чего ж нет? Тоже хорошо.
– Значит, так и будет, – решил Чолли. – Миша и Света. Хорошо?
– Ну да, – кивнул Эркин и встал. – Я пойду воду сменю. Пригляди за местом.
– А то! – хмыкнул Чолли.
Возвращаясь с полной шайкой, Эркин поймал на себе взгляд Чолли. Ничего… обидного в нём не было, и Эркин улыбнулся.
– Ты чего?
– Смотрю, силён ты, – Чолли усмехнулся. – Кулаком убьёшь.
– Не знаю, не пробовал, – отшутился Эркин, окидывая Чолли быстрым взглядом.
Поджарое жилистое тело Чолли, покрытое рубцами и шрамами от давних порок, было мускулистым. Мускулы не накачаны, не проработаны, но силой мужик явно не обделён. А так… ковбойское тело, как у Фредди. Эркин нахмурился ненужному сейчас воспоминанию, тряхнул головой.
– Ты, я смотрю, тоже не из слабаков.
– Слабаки в Овраге, – хмыкнул Чолли.
Он встал и, по примеру многих, поднял над собой шайку, обливая себя водой.
– Ух, хорошо! – выдохнул Чолли по-русски.
Эркин невольно засмеялся: так по-детски радостно это прозвучало. Возгласу Чолли ответил многоголосый смех.
– Да уж, баня – первое дело.
– Баня всё поправит.
– Ещё б попариться бы, а?
– С веничком!
– И с пивком!
– Не, после бани чайку…
– Да водочки…
– Точно, после бани портки продай, а выпей!
Чолли вернулся с шайкой чистой воды, занял своё место и тихо спросил у Эркина:
– Слушай, а как это… пар-ить-ся? Ты пробовал?
Эркин мотнул головой.
– Слышал только, – и стал рассказывать Чолли про парную.
Рассказывал по-русски, иногда даже не зная, как перевести на английский то или иное слово.
– Ладно, – кивнул Чолли. – На месте увидим. Ты уже решил?
– Ага. Мы сегодня уже маршрутку получим.
Эркин счастливо улыбнулся. И Чолли, явно желая сказать приятное, спросил:
– Хорошее место выбрал?
– Загорье в Ижорском Поясе. Работу обещают и жильё.
Чолли кивнул.
– Ну, удачи тебе.
– Спасибо, и тебе. Под душ пойдёшь?
Чолли мотнул головой.
– Там мыло быстро смыливается, я уж так. А ты иди, я пригляжу.
– Ага, спасибо.
Хорошо, когда ты не один. Под душем Эркин, привычно став лицом к стене, с наслаждением растёрся под сильной, до предела, струёй и вернулся к скамье. Чолли уже заканчивал и явно ждал его. И уже напоследок, не так для мытья, как для удовольствия и соблюдения банного ритуала, потёрли друг другу спины и ещё раз окатились водой из шаек.
– Мороз, ты воды другим хоть оставишь? – крикнул кто-то.
– Вода не водка, всю не выпью, – ответил Эркин, собирая вещи.
– Мороз, жабры отрастил?
– Чего? – удивился Эркин.
– Ну, как у рыбы. Щас объясню. Это вот…
– Гнать его вместе с Морозом! Языками и там трепать можно.
Весело отругиваясь, Эркин шёл к выходу. У него аж чесался язык сказать, что уезжает, но что-то, может, привычка к недоверчивой осторожности, а может, ещё что-то удержало, и он смолчал. Да и… всем сказать – это отвальную всем ставить, а у него и для друзей нет. За спиртным надо идти в город, потом протаскивать через проходную. Только вчера двоих на этом поймали. Говорят, под конвоем довели до барака, чтоб шмотки свои забрали, и так же под конвоем обратно до ворот и выкинули. И всё. Второго раза не будет. Нет, он рисковать не может и не хочет.
Предбанник показался прохладным.
– Чего это ты так быстро сегодня управился? – спросил кто-то. – Ещё на ужин не звали, а ты уже вынырнул.
– Ага, и кожа не вся смыта, – поддержали шутника.
– Не, мясо уже просвечивает.
Когда они уже вытирались, Чолли тихо спросил:
– Не обижаешься?
Эркин мотнул головой.
– Они не со зла. Да и, – он улыбнулся, – может, и впрямь смешно. Я просто привык так.
– Что, и дома, ну, где жил, баня была?
– Нет, – усмехнулся Эркин. – Мылись раз в неделю, в корыте. А так я обтирался. Ну, с работы приду, скину всё, оботрусь, чистое надену и уже тогда к столу. Ужинать.
– Обедать? – уточнил Чолли.
– Нет, – Эркин застёгивал рубашку. – Ты что, не знаешь ещё? У русских обед как ленч, а вечером ужин.
– Да-а? А я всё думаю, чего ленч такой большой, а обед и поздно, и меньше. Теперь понятно.
Они оделись, собрали узелки и пошли к выходу. Банщик, когда они ещё только подходили, приоткрыл дверь.
– Двое заходите. Двое, я сказал, – ловким тычком сдвигая назад вихрастого парня.
Пройдя мимо гомонящей очереди – видно, опять много новеньких – Чолли и Эркин натянули шапки и вышли во двор.
– Тьфу, чёрт её… – выругался Чолли. – Только хуже стало. Всех детей перезастудим с этой столовой.
Эркин кивнул.
Они добежали до своего барака, где в тамбуре уже собирались родители с детьми.
– Ого, – хмыкнул Чолли. – И впрямь замылись.
Из толпы вывинтилась уже одетая Алиса.
– Э-эрик! А я уже готова. Идём?
– Сейчас. Надо вот, – Эркин показал ей узелок, – отнести и развесить.
– Ага, – кивнула Алиса и, внимательно поглядев снизу вверх на Чолли, решилась: – С лёгким паром.
Чолли поглядел на Эркина и кивнул.
– Спасибо.
Вместе они вошли в свою казарму и разошлись.
– Мам, – Алиса ловко нырнула под занавеску. – Эрик с лёгким паром пришёл.
Женя мгновенно скинула пальто и захлопотала.
– Эркин, вытрись ещё моим полотенцем, продует, не дай бог, Алиса, иди в тамбур, вспотеешь, нет, давай сюда, разложу, корки я уже убрала, Алиса, не вертись под ногами, Эркин, давай я вытру, вот так, ну, пошли, да, за маршруткой, документы… вот, все у меня, пошли.
Под её быстрый ласковый говор разобрался банный узелок Эркина, все вещи легли на свои места, дважды вытерлись его волосы, и вот они уже все вместе вышли в тамбур и в плотной толпе двинулись в столовую. Плотной, потому что все пытались как-то прикрыть детей от ветра. Чолли нёс своих на руках, завернув обоих в армейскую куртку.
Родителей на молоко не пускали, разве только с уж совсем маленькими и грудными. И обычно детей ждали во дворе, но сегодня… К тому же Эркину с Женей за маршруткой… Строго-настрого приказав Алисе сразу после молока идти в отсек, а не бегать по двору, и ждать там, Женя посмотрела на Эркина.
– Пошли?
Эркин молча кивнул и взял Женю под руку.
Войдя в свой отсек, Тим отдал полученное на кухне молоко Зине, чтобы разлила по кружкам, снял и повесил куртку.
– Всё дождь? – спросила, не оборачиваясь, Зина.
– Иногда снег, – ответил Тим.
– Пап, – высунулся из-под одеяла Дим, – а мы когда поедем?
– Когда вы выздоровеете, – ответил Тим, мягким нажимом на макушку заталкивая Дима обратно под одеяло. – Не высовывайся.
– А я уже здоровый, – заявил Дим, вылезая из-под одеяла с другой стороны. – И Катька. Правда?
– Ага! – сразу ответила Катя, проделывая тот же манёвр под своим одеялом.
– Вот я вас сейчас обоих! – строго сказала Зина и обернулась к Тиму. – Ну, никакого удержу на них нет. Может, и впрямь здоровы?
– Врач сказал: ещё два дня лежать, – напомнил Тим.
– Ну-у… – начал Дим и тут же переключился. – Мам, а банан?
– Кончились бананы, – улыбнулась Зина. – Сейчас молоко будете пить. Сядь как следует. Катя, ровненько сядь.
Чтобы не мешать, Тим стоял у занавески. Зина дала Кате и Диму по кружке с молоком и посмотрела на Тима.
– Я сейчас постирать схожу.
Тим кивнул.
– Я посижу с ними.
Дим поверх кружки посмотрел на него и сказал:
– А чего с нами сидеть, что мы – маленькие? Кать?
– Ага!
Катя энергично кивнула, едва не выронив кружку.
– Раз на спор лужу мерили, – спокойно сказал Тим, – значит, маленькие.
– Пап! – ахнул Дим. – А ты разве видел?
– Папа всё знает, – сказала Зина, отбирая у них кружки. – Пойду, ополосну.
Тим посторонился, пропуская её, и, когда она вышла, вытер полотенцем губы Диму, а потом Кате.
– Ложитесь теперь.
Дим вздохнул и залез под одеяло. Почти сразу сделала то же и Катя. Тим поправил им подушки, укрыл, подоткнув одеяла под тюфяки, чтобы не раскрывались.
Вошла Зина с отмытыми кружками и поставила их сохнуть на тумбочку. Их хозяйство из-за болезни Дима и Кати разрослось. Как только врач сказала, что дети должны лежать, Тим снова пошёл в город и вернулся с большим пакетом. Трёхэтажный судок, глубокие и мелкие тарелки, ложки, вилки, кружки… словом, всё, что надо. И все эти дни еду детям приносили по очереди, и сами ели по очереди, и вообще следили, чтобы дети одни не оставались. И ещё Тим тогда же принёс две книжки. Одни картинки. Одна про щенка, а другая про котёнка. Зина даже не стала спрашивать, сколько он потратил. И нужное ведь всё. Ну, правда же, вставать детям нельзя, не в ладошках же суп из столовой нести. А так… как хорошо. Зина осмотрела чистую посуду на тумбочке и сняла со своей койки приготовленный к стирке узел.
– Ну вот, будьте умниками, я стирать пойду.
Тим подержал ей занавеску и обернулся к детям.
– Пап, – сразу заговорил Дим, – а что мы сейчас делать будем? Поиграем?