Увидев маленькие, явно детские вещи, сержант смягчился.
– Ладно уж. Давай по-быстрому.
– Да, сэр, – машинально ответил, расправляя рубашку, Тим по-английски. – Спасибо, сэр.
Пока утюг греется, рубашку, потом досохнет. Ага, уже горячий. Теперь штаны.
– Давай помогу, – подошла к нему другая женщина.
Тим молча мотнул головой, прижимая утюг к маленьким джинсам.
– Ну, как знаешь, – пожала та плечами и отошла.
Тим не так гладил, как сушил джинсы утюгом. Джинсы – не брюки, стрелки не нужны.
– Ладно, парень, – сказал сержант, пропуская женщин. – Заканчивай, я пока прачечную и сушку проверю.
Тим молча кивнул, расправляя штанины.
К возвращению сержанта он не только высушил джинсы, но и вторично прогладил рубашку и выключил утюг.
– Ну всё, управился?
– Да, – ответил Тим уже по-русски, быстро складывая вещи. – Спасибо.
Сержант пропустил его мимо себя, оглядел гладильную – все ли утюги выключены и стоят торцом, как положено, выключил свет и зазвенел ключами.
– Спокойной ночи, – весело попрощался Тим.
– И тебе спокойной, – сказал ему в спину сержант.
Обратно в барак Тим тоже бежал. Уже не боясь опоздать, а чтоб не прихватило холодным ветром. Ноябрь всё-таки уже кончается. Вот-вот снег пойдёт.
В бараке уже горел синий ночной свет и было намного тише. Проходя по своей казарме, Тим почти столкнулся с возвращавшимся из уборной Эркином, разминувшись в последний момент. И по тому, как тот ловко изогнулся, пропуская его мимо себя, Тим окончательно убедился: спальник. Ну, что ж, вроде, парень спокойный, а если перегорел, то и не опасен. Пусть его.
Тим, приподняв занавеску, вошёл в свой отсек. Дим спал. Тим аккуратно положил отглаженные вещи, быстро разделся сам и ухватился за край своей койки, чтобы подтянуться и лечь, когда Дим сонно позвал его:
– Пап!
Тим нагнулся к нему.
– Я здесь, что?
– Пап, я больше не буду водой баловаться.
– Хорошо, – улыбнулся Тим. – Спи.
Дим только вздохнул в ответ. Убедившись, что сын заснул, Тим наконец забрался на свою койку и лёг, вытянулся. Ну, вот и ещё один день позади. Медкарту на Дима он заполнил целиком, ему самому что осталось? Свою он тоже заполнил, прошёл всех врачей. Протрясся, конечно, ведь и знаешь, что здоров, а как белый халат увидишь, так хуже, чем под дулом. А Дим не боится врачей, только к зубному не хотел заходить, но тоже… не всерьёз. Странно даже. Хотя… слава богу, что Дим не знает ни питомнических врачей, ни сортировок. Завтра психолог. После завтрака. Ну, это совсем не страшно: одни разговоры.
И уже засыпая, вдруг подумал: как это спальник проскакивает врачей? Хотя… жалко будет, если парня заметут. Хоть и спальник, а вроде ничего парень, и отзываются о нём неплохо. Жаль…
Разминувшись с Тимом, Эркин подошёл к своему отсеку и стукнул костяшками пальцев в стойку щита.
– Эркин? Входи, – сказала Женя.
Она, уже в рубашке, сидя на койке, расчёсывала волосы. Алиса спала. Эркин вошёл в узкое пространство между двумя двухъярусными кроватями и сел на койку Жени.
– Всё в порядке? – шёпотом спросила Женя.
Эркин кивнул и улыбнулся. А что с ним здесь может случиться? Конечно, в порядке. Он сидел и смотрел, как Женя быстро заплетала косу.
– Эркин, ты когда свою карту заполнишь?
Эркин покраснел и потупился. Сегодня он опять так и не решился войти в медицинский корпус. Не смог. Женя отложила гребень и пересела поближе, мягко положила руку ему на плечо. Эркин ещё ниже склонил голову и вдруг, как упав, прижался лицом к её коленям. Женя гладила его по голове и шептала:
– Эркин, милый, я всё понимаю, но это же надо. Ну, хочешь, я с тобой пойду…
Он молча мотнул головой и медленно выпрямился. В синем ночном свете его лицо казалось очень тёмным, щёки влажно блестели.
– Нет, – наконец выдохнул он. – Я сам. У… – он сглотнул, справляясь с собой, – у тебя и так много дел. Алису завтра к психологу?
– Да. С утра после завтрака.
Женя вдруг обняла его, прижав его голову к себе, и он замер.
Наверху шевельнулась, всхлипнула во сне Нюся. Она почти каждую ночь плакала во сне, никогда не просыпаясь. Но, зная и это, и то, что сверху она их никак не увидит, Женя и Эркин отпрянули друг от друга. Эркин разулся, снял рубашку, встал и легко подтянулся, лёг на свою постель, и уже под одеялом снял джинсы. Повесил их на спинку и тогда окончательно вытянулся и завернулся в одеяло. Ладонь Жени легла ему на плечо, он повернул голову, коснувшись подбородком её руки.
– Эркин, я тебе чистое под подушку положила.
– Ага, спасибо.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Женя ещё раз погладила его по плечу поверх одеяла и убрала руку. Эркин повернулся набок и смотрел, как она наклонилась над Алисой, поправляя одеяло, а потом легла, закуталась в одеяло, подсунув угол под щёку.
Эркин снова лёг на спину, высвободил и закинул руки за голову. Завтра надо идти к врачам. Нет, он знает, что ничего страшного не будет, что это не сортировка, и даже обиняком вызнал, что на осмотре можно оставаться в трусах, и… и всё равно. Боится. Ни разу, да, ни разу он сам к врачу не подошёл. Подзывали, подводили, подтаскивали… Но… но это же надо. Пока он не пройдёт всех врачей, пока ему не заполнят его карту, он не сможет пойти к этому… психологу. И только после собеседования, тестов и заключения можно будет идти в отдел занятости, определять место. Надо. Он трусит, а из-за него Женя тут мучается. Так бы… ладно, завтра сразу после завтрака и пойдёт. Сам себя за шиворот втащит. Через страх переступить надо. Надо. Не вечно же им тут сидеть и ждать, пока он смелости наберётся. И все говорят, что если кто хочет, резину не тянет и места не перебирает, то за неделю управиться можно. Ну да, Даши с Машей они уже не застали, уехали те. Женя узнавала.
Снова всхлипнула Нюся. Он только и слышал её голос, что по ночам, когда она плакала во сне, да ещё в самый первый день, когда, пока он ходил в уборную, её к ним подселили. Он, возвращаясь, вошёл в их отсек и тут же вылетел обратно от её испуганного визга. С тех пор он и стучится прежде, чем войти. А так-то… что там было у этой худющей нескладной девчонки, как она осталась одна, чего нахлебалась в свои тринадцать лет… он не знает и знать ему не хочется. Она – подселенка, а они – семья. Ладно, надо спать. Эркин вздохнул, потянулся под одеялом, не открывая глаз. Ладно. Завтра он это сделает. Что будет, то и будет. Врачи русские. Это ж не питомнические, не паласные, совсем другие врачи. Тогда, на сборном, зимой… как её звали? Да, Вера Борисовна, она его смотрела. Впервые он тогда услышал:
– Ты нормальный здоровый мужчина.
И этот врач, в госпитале, Юрий Анатольевич, это же сказал. А смотрели оба его голым, без всего. Так что здесь, может, и обойдётся. А та, метиска, в промежуточном, ну, это не осмотр толком и был, только рубашку снимал. А здесь… ладно. Надо – значит, надо. Женя всё прошла, и Алиса… Нет, конечно, нельзя, чтобы Женя с ним по врачам ходила, его ж тогда засмеют, хоть из лагеря сбегай. И так Фёдор уже… высказывается, что он без Жени шагу не ступит и дыхнуть не смеет. Язык у Фёдора… как у Андрея. Такая же язва. Ладно. Хуже приходилось. Выдержал тогда, выдержит и сейчас.
Эркин повернулся набок, лицом к щиту, поёрзал, устраиваясь. Ну всё, хватит. Надо спать.
Графство Эйр
Округ Кингслей
Коттедж № 3715
И снова он медленно всплывает со дна, ощущает себя. Всё, что было до этого, это был сон. Страшный нелепый сон. Сейчас он проснётся и расскажет свой сон маме, Ане с Милой, нет, Ане и Миле он расскажет другое, выдумает, особенно Миле. Она ещё маленькая про такие страхи слушать. Что-то его будить не идут, сестёр не слышно. А ведь уже светло, он же чувствует свет сквозь веки.
Он медленно открыл глаза, огляделся. Та же комната. Выходит, не снилось? С третьей попытки удалось сесть. Тело подчинялось нехотя, будто… будто всё забыло, и каждое движение приходилось сначала продумывать. Он зажмурился, потряс головой, вроде, полегчало, и снова огляделся. Уже внимательно. Так, это получилось. Теперь дальше.
Осторожно, медленно, маленькими рывками он встал и подошёл к той двери, откуда вышла тогда странная женщина. И чего испугалась? Голых, что ли, не видала? Осторожно тронул ручку. Заперто. Его снова качнуло, но на этот раз он удержался на ногах. Заперли, значит? Ну-ну… а вон та дверь? Тоже?
Эта дверь отворилась сразу, и он оказался в… ванной? Да, вот ванна, душ, раковина, зеркало, унитаз… Зеркало… Узкое высокое зеркало от пола до потолка. Он шагнул к нему и оторопело заморгал. Но это же не он!
Из зеркала на него смотрел голый высокий мужчина, растрёпанный, весь покрытый рубцами и шрамами, с торчащей на щеках и подбородке щетиной. Он машинально провёл ладонью по щеке. И тот, в зеркале, сделал так же, и так же удивлённо посмотрел на свою ладонь. И на руку. А у того, в зеркале, над левым запястьем татуировка, синяя, несколько цифр в ряд. А у него? Он посмотрел на свою руку. Да, вот он, его… номер… Номер? Это его номер… Значит, он… Синий номер ставят заключённому, нет, осуждённому на пожизненное для гарантии изоляции… изоляционный лагерь… лагерник… Он – лагерник? Он, Серёжа Бурлаков и этот страшный лагерник в зеркале – одно и то же?! Нет! Как это?! Но он уже понимал – как. Уже всплывали, звучали голоса, выстрелы, лай собак, плач Милочки, отчаянный крик Ани, страшное лицо матери, и ещё лица, лица, кровь, летящая в лицо мёрзлая земля… Он со стоном обхватил голову руками, вслепую как-то добрёл до кровати и рухнул на неё.
Услышав стон, Элли рванула дверь, забыв, что сама заперла её снаружи, боясь, что… этот вырвется. Наконец она справилась с замком и вбежала в спальню. Он лежал ничком на кровати поверх одеяла, закрывая руками голову, как от удара. Элли осторожно подошла к нему.
– Парень… ты как? В порядке?
Он медленно убрал руки, приподнялся на локтях, и Элли увидела его лицо. Ничего детского, мягкого… жёсткое, даже злое лицо, настороженные глаза.
– Кто… ты?
Она перевела дыхание. Он говорит по-английски и вполне осмысленно.
– Я Элли. А ты… – она запнулась.
– А я кто? – требовательно спросил он.
– Ты… ты был болен, – Элли неуверенно улыбнулась.
Он не ответил на её улыбку, глядя по-прежнему настороженно и требовательно.
– Ты… ты ляг, укройся, – Элли попробовала перевести разговор. – Тебе ещё надо лежать. А потом я принесу тебе поесть, хорошо?
Он медленно кивнул.
– Отвернись.
Она пожала плечами и встала спиной к кровати. Неужели он её стесняется? Глупо, она же ухаживала за ним все эти дни. Но… но если он этого не помнит… Она не додумала.
– Элли, – позвали её.
Она обернулась. Он уже лежал под одеялом на спине, укрытый до подбородка.
– Что? Хочешь пить?
– Да, – медленно ответил он. – Дай… воды.
– Хорошо, – кивнула Элли. – Сейчас принесу.
Когда за ней закрылась дверь, он прислушался и улыбнулся. Замок не щёлкнул, дверь не заперта. Уже удача. Ну что, что теперь будем делать?
Элли принесла ему стакан воды с глюкозой. Он выпростал правую руку из-под одеяла и приподнялся на левом локте, взял у неё стакан. Отпил глоток и внимательно посмотрел на неё.
– Сладкая какая. Почему?
– Это глюкоза. Ты… знаешь, что это такое?
Он нахмурился, неуверенно кивнул и допил. Протянул ей стакан.
– Спасибо… Элли.
– На здоровье, – улыбнулась она, забирая стакан. – А… как тебя зовут?
Вместо ответа он закрыл глаза и лёг, натянул на голое плечо одеяло.
– Хорошо, – решила не настаивать Элли. – Я ещё зайду к тебе. Спи спокойно.
И ушла, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Он лежал, закрыв глаза, и думал. Кто я? Сергей Игоревич Бурлаков. Серёжка-Болбошка, Серёжа, Серёженька… А потом? Серый… Серёня… Серж… Серьга… Серёга… Это в школе? Нет, уже… спецприёмник? Нет, там стал Серым. Фамилии уже не было. Серж для… воспиталок? Нет, надзирательниц. И надзирателей. Больно дрались, что те, что эти. А Серый, Серёга для своих… И остальное там же. Потом… Малец… Малёк… Малый… И Малой… Он долго был Мальцом. Кто его назвал Андреем? Или это он сам? Ладно, он – Андрей. Андрей Фёдорович Мороз. Правильно. Это он помнит. Так кто же он? Как ему жить дальше? Лагерник Андрей Мороз. Куда ты попал? Как ты сюда попал? И… и зачем? Ладно. Об этом расскажет Элли. А сейчас надо решить, что ты ей скажешь, какое имя назовёшь. Решай. А чего тут решать? Я – Андрей. Серёже Бурлакову не выжить. А у лагерника шанс есть. Кто бы вы ни были, но об лагерника вы зубы обломаете.
Когда Элли заглянула к нему, он спал. Лицо его было безмятежно спокойным, а дыхание ровным.
Он слышал, как она открывала и закрывала дверь, её осторожные лёгкие шаги, но не шевелился и не открывал глаз. Видела ли она его номер? Наверняка видела. Но… вполне возможно, что не знает его значения. Хорошо бы, что так. Так вроде ничего девчонка, стоящая. Но открываться не стоит. Посмотрим. Как говорил тот лётчик в лагерном лазарете? «Сёстры часто привязываются к раненым. Больше, чем нужно врачам». Лётчика долго мордовали в СБ, лечили и снова мордовали. Так что мужик знал, что говорил. В лагере вообще редко врали. Все шли к финишу, а на финише лгать незачем. Так что… будем покладистыми, послушными… глядишь, и отломится чего-то. Только не спешить и не нахрапом. Пока не знаешь, какую игру вести, сиди смирно. Ну, вот и решил. А теперь… мама, я вспомнил, всё вспомнил. Мёртвые живут, пока о них помнят. Ты повела нас в театр, на «Синюю птицу». Меня и Аню. Ты боялась, что я ещё мал и не пойму. И сначала рассказала нам, пересказала сказку. А Милочку не взяли. Было только два билета. Она плакала. И мама достала книжку и читала нам… Метерлинка. Да, правильно. Метерлинк. И театр. Передвижной русский драматический. Да, разъездной театр. Взрослые говорили, что им не разрешают стать стационарным, и они разъезжают, играют, где придётся, без декораций и почти без костюмов, да, обычная одежда, как у всех, и необычные слова. И ещё, что это последний русский, нет, русская труппа. Похоже на труп. Ладно. Видишь, мама, я помню. И тебя. И Аню. И Милочку. И отца. Да, помню. Не бойся, мама, я уже взрослый, умею не только молчать. Я умею и говорить. Много, подробно и не по делу. Так, что слушающий запутывается и забывает, с чего разговор начался. Я не проговорюсь, мама. Но я помню вас, всех. И других. Тоже всех. Мама, это же хорошо. Это… это счастье. Если бы ты знала, мама, каких людей я встретил там, в лагере, как спасали меня. Спасибо вам всем, вы остались там, я даже имён ваших не знаю, настоящих имён. Старик, Хромуля, Иван, Джим-Пятно, Ник, Гарри, Джонни-Пузырь, Арт, Мишка-Танкист и Мишка-Моряк, ещё Старик, Сашка-Стриж, Капитан, Птица-Синица, Солёный… всем вам спасибо. Слышишь, мама? Аня, Милочка, вы слышите меня? Я помню. Вас. Всех помню. Мама, я брата нашёл. Помнишь, ты всегда говорила, что брат… У меня есть брат. Он… он бы тебе понравился, мама. Эркин домовитый, хозяйственный. Не то, что я, растеряха и распустёха. Эркин… как ты там? Ведь ты не погиб, нет. Ну, неужели судьба такая сволочь, что отнимет и его. Он… у меня больше никого нет. Никого. Если с тобой что, Эркин, я… жить не буду, крест кладу, ни одна сволочь от меня не уйдёт, со всеми посчитаюсь. За тебя. За Алису. За Женю. Если вы… если вы там, где мама, то слышите меня? Я жив. Я рассчитаюсь. За всё. И за всех.
Андрей вздохнул и открыл глаза. Прислушался. Вроде машина? Нет, это ветер, деревья шумят. Сад или лес? Ладно. Это потом. Есть хочется. Позвать, что ли? Нет, не стоит. Неизвестно, на что или на кого нарвёшься. Не так уж оголодал. Потерпеть можно. А пока… Лечь поудобнее и не спеша, спокойно, без психов и закидонов, вспомнить всё. До самого последнего дня. Когда он увёл Алису из дома. А что было потом? Нет, здесь пока всё путается. Отложим, отодвинем в сторону…
…Когда Элли с подносом, уставленном тарелками, вошла в спальню, Андрей уже в принципе восстановил всю цепь событий, и путался, оставался неясным только последний день. Последнее, что он ясно помнил, это как он идёт по улице, ведёт за руку маленькую девочку, её зовут Алисой, она – дочь Эркина и, значит, его племянница, он должен отвести её в Цветной квартал к Эркину, а потом идти за Женей. Он светловолосый, он пройдёт… Дальше начиналась путаница из боли, беспомощности, страшного жжения в глазах и горле… Видимо, тогда его и ранило. Непонятно куда, ран, свежих ран или рубцов, на нём нет. Увидев Элли, Андрей улыбнулся и приподнялся на руках навстречу ей.
– Не спеши, – засмеялась Элли. – Сейчас я тебе помогу.
Она помогла ему сесть, подложив под спину подушки, ловко пристроила поднос и села рядом, с удовольствием наблюдая, как он ест. Жадно и в то же время аккуратно. И руки не дрожат, и координация после такого долгого беспамятства очень хорошая. И не жадно, а… аппетитно, вот как! Со вкусом ест.
– Очень вкусно, – поднял он на неё глаза с последней ложкой. – Спасибо, Элли.
– Тебе нравится? – ответно улыбнулась она. – Я рада.
– Да, – он отдал ей поднос и откинулся на подушки. – Элли, я давно здесь? – она невольно замялась, и он сразу спросил: – Какое сегодня число?
– Двадцать второе ноября, среда, – тихо ответила Элли.
Его светлые, неуловимого серо-голубого цвета глаза потемнели.
– Од-на-ко, – раздельно сказал он со странной интонацией. – Это ж сколько выходит?
– Три недели, – Элли забрала поднос и встала. – Поспи ещё, тебе надо сейчас много спать.
Он улыбнулся ей и, когда она отнесла поднос на кухню и вернулась, уже спал, лёжа на боку и завернувшись в одеяло так, что виднелись только завитки волос на макушке. Элли постояла над ним, слушая ровное сонное дыхание, осторожно подоткнула свесившийся с кровати угол одеяла и вышла, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.
Слава Богу, он проснулся не идиотом, не… беспамятным, а здоровым человеком. Конечно, он ослаблен, такие потрясения не проходят бесследно, но питание, уход… но Джимми он нужен беспамятным. Что Джимми сделает с ним, когда поймёт, что парень нормален? И сама себе с беспощадной ясностью ответила: убьёт. Если она сразу скажет Джимми правду, Джимми убьёт его, а если она смолчит, а Джимми догадается сам… то и её не пощадит. Она не первая у Джимми. И не последняя. Что же делать?
Элли тщательно вымыла посуду, убрала кухню. Что же делать? Джимми может появиться в любой момент. А ей даже посоветоваться не с кем. Что же ей делать?
Графство Дурбан
Округ Спрингфилд
Спрингфилд
Центральный военный госпиталь
Чак проснулся посреди ночи и не сразу понял, что же его разбудило. Вроде всё как обычно. Вроде… нет, вот оно, опять. Плач. Кто-то плачет. Неужели… неужели Гэб? Больше ведь некому. Они вдвоём на весь отсек. Да, Гэб стонет, это его голос. Загорелся, значит. Довели его всё-таки сволочи, дожали. Чёртовы беляки. Будьте вы прокляты.
Он повторял все известные ему ругательства, беззвучно шевеля губами. Не из страха, что его услышат. На его ругань здесь и раньше внимания не обращали, особого внимания. Он это уже понял. Да и ночь всё равно. Эти… поганцы наверняка в дежурке дрыхнут. Так что… нет, просто безмерно устал от всего этого, и ругань уже не давала прежней силы, не приносила облегчения. Да и злобы особой у него даже на беляков уже не было. Устал он, сломался. Ему одно остаётся: лежать и ждать смерти. Массаж уже не помогает, давно не помогает. И непонятно уже, что ему помогает, а что нет.
Снова донёсся стон, и Чак выругался в голос. Сволочи! Дрыхнут и не слышат. Ведь сами горели, знают, каково это, и… Ну… ну, чем он Гэбу поможет, ведь безрукий он. Сволочи, за что?! Он забарахтался, пытаясь встать. На пол упала пластинка с кнопкой, но он уже сумел сесть и, остервенело пнув её ногой, встал. Его шатнуло: давно не вставал, ходить разучился? Нет, сволочи, не дождётесь, он дойдёт! Подошёл к двери. На этот раз ему удалось подцепить пальцами ноги угол и оттянуть дверь на себя. Просунув в получившуюся щель колено, Чак открыл дверь и вышел в слабо освещённый синими лампами коридор. Прислушался. Да, вроде Гэб там. Судя по шуму, бьётся. Дурак, если начал гореть, то уж ничего не поделаешь. Дурак…
Шатаясь, то и дело упираясь плечом во внезапно придвигающуюся стену, Чак дошёл по коридору до палаты, откуда доносился слабый стон. Перевёл дыхание и толкнул коленом дверь. Из палаты выйти тяжело, а войти не в пример легче. Вошёл и удивлённо замер. Гэб был не один!
Возле его кровати сидел молодой негр в белом глухом халате и еле держащейся на пышной шевелюре мелких кудряшек белой шапочке. По этой двойной шапке Чак узнал его. Парень сидел и мерно обмахивал Гэба картонкой. Гэб лежал, укрытый по грудь одеялом, из-под прижмуренных век текли слёзы.
Обернувшись к Чаку, негр удивлённо хлопнул длинными пушистыми ресницами.
– Ты чего встал?
Гэб медленно открыл глаза.
– Ты… – натужно выдохнул он, – зачем ты пришёл?
– Тебя посмотреть, – буркнул Чак.
Он и впрямь уже не понимал, почему и зачем сорвался. Негр отложил картонку на тумбочку и встал.
– Идём, уложу тебя.
– Иди ты… – вяло выругался Чак, поворачиваясь к двери и едва не падая. Но сильные тёплые руки уже подхватили его и удержали. Чак рванулся.
– Пусти!
– Упадёшь же.
– Не твоя печаль, ты…
– Неугомонный ты, Чак, – необидно рассмеялся негр. – Ну, если хочешь, посиди здесь.
Он подвёл Чака к стулу и усадил на своё место. Гэб порывисто отвернулся, пряча лицо.
– Слушай, – медленно, глядя на Гэба, заговорил Чак. – Как тебя, Андре, так?
– Андрей, – поправил его негр.
– Один чёрт, – Чак по-прежнему глядел только на Гэба. – Слушай, принеси мне халат. Холодно.
– Хорошо, – понимающе улыбнулся Андрей и ушёл, оставив их вдвоём.
Когда за ним закрылась дверь, Гэб тихо повторил:
– Зачем пришёл?
Чак пожал плечами – это у него получалось, дальше рук, чего он боялся, паралич не пошёл.
– Сам уже не знаю. Ты… нас ведь двое осталось. Ты да я. И всё.
Гэб повернулся к нему.
– Не поверил русским про Тима?
Чак кивнул, и Гэб улыбнулся.
– Я тоже. Ты… долго горел?
– С Хэллоуина. А ты?
– Третьи сутки, – выдохнул Гэб.
Тяжело, постанывая сквозь зубы, Гэб опёрся обеими руками о постель и сел. Чак молча смотрел на него. Сев, Гэб длинно замысловато выругался.
– Что с нами сделают, Чак?
– Я не знаю, – глухо ответил Чак. – Лучше бы расстреляли.
– Веришь, что от пули смерть лёгкая?
– Когда её ждёшь, да. Зачем мы им, Гэб? Какими мы были раньше… я понимал, зачем, – Гэб кивнул. – А такими… Зачем мы им сейчас?
Вошёл Андрей с халатом и шлёпанцами. Молча и очень ловко накинул халат на плечи Чака и подсунул шлёпанцы ему под ноги.
– Слушай, – Чак снизу вверх посмотрел на его тёмное красивое лицо. – Слушай, будь человеком, скажи. Что с нами потом сделают?
– Потом – это когда? – очень серьёзно спросил у них Андрей.
– Когда перегорим, – ответил Гэб.
– Восстановитесь когда? – улыбнулся Андрей. – Ну, тогда сами решите. Думаю, уйдёте отсюда. Вы в госпитале работать не захотите, ведь так?
– А ты? Ты разве по своей воле здесь остался?
Андрей, помедлив, кивнул.
– Да, – и уже твёрдо повторил: – Да. Это я сам решил…
…Доктор Юра смотрит на него внимательно с доброй, непривычной на белом лице улыбкой.
– Ну вот, парень, всё у тебя теперь в порядке. Как ты дальше жить думаешь?
– Я… я не знаю… Как вы скажете, сэр.
– Я ничего тебе не скажу.
Доктор Ваня сидит тут же рядом, улыбается и кивает.
– И я не скажу. Это твоя жизнь. И ты её сам делай. Сам думай и сам решай…
…Андрей тряхнул головой, едва не уронив шапочку, и повторил:
– Сами решите.
– А что, – Гэб скривил в усмешке губы, – что, у нас ещё восстановиться может?
– У тебя, – прищурился Чак, – восстановилось?
Теперь они оба смотрели на Андрея, но он спокойно выдержал их взгляды.
– Не знаю, не пробовал.
– Ну, без траханья прожить можно, хоть и паршиво, а без рук… – Гэб оборвал фразу и отвернулся.
Его лицо дёрнула гримаса боли, он резко подался вперёд, упираясь лбом в колени. Андрей тут же оказался рядом, ловко уложил.
– Ничего, перетерпи, – приговаривал он. – Надо перетерпеть.
– Зачем?! – выдохнул Гэб. – Чтобы, как он, калекой…
– Заткнись! – крикнул Чак. – Я не калека!
– А кто ты?! – хрипел Гэб. – И я буду таким?! Нет! Не хочу! Нет!
Его выгнуло в судороге. Андрей перехватывал его молотящие воздух кулаки, и Гэб вскрикивал он этих прикосновений. Чак сжался на стуле, наблюдая эту борьбу. Он понимал, что Андрей старается не причинять Гэбу боли, но… ведь Гэб горит, его даже ткань жжёт.
– Осторожней! – не выдержал он.
И замер, изумлённо приоткрыв рот. Рука на одеяле, прикрывающем ноги Гэба, растопыренные чёрные пальцы с розоватыми ногтями. Но это его рука. Как она здесь оказалась? Ведь… ведь Андре, надев на него халат, положил ему руки на колени.
Гэб, беспомощно всхлипывая, затих, распластавшись на кровати. Андрей перевёл дыхание, бережно опустил руки Гэба.
– Сейчас я тебе попить дам, – и увидел руку Чака на одеяле. И после долгой, мучительно долгой тишины очень просто сказал: – Его можно больше не держать. Убери руку.
Чак вздрогнул, и его рука бессильно соскользнула с ног Гэба, повиснув плетью. Андрей отошёл к столику у окна, позвякал там стеклом и вернулся со стаканом воды. Ловко напоил Гэба, приговаривая:
– Пей, пей. Это вода с глюкозой. Ну вот так, ну, молодец.
Его глубокий какой-то воркующий голос не походил на обычный, от него как-то тепло и приятно щекотало где-то внутри. Чак, передёрнув плечами, отогнал наваждение.
– Замёрз? – Андрей бросил на него быстрый взгляд искоса. – Сейчас запахну тебе.
Чак покачал головой. Пока Андрей поил Гэба и относил стакан, он безуспешно пытался хоть как-то пошевелить руками. Гэб лежал теперь неподвижно, только грудь дрожала в частом неровном дыхании. Андрей поставил стакан на столик и подошёл к Чаку.
– Ну, давай. А то сидишь нараспашку.
И Чак подчинился. Андрей заправил ему безжизненные руки в рукава, запахнул на нём халат и завязал пояс.
– Пойдёшь к себе или ещё посидишь?
Чак судорожно сглотнул, посмотрел на неподвижное мокрое от пота и слёз лицо Гэба, на свои руки и, пересиливая себя, спросил:
– Что это было, Андре?
– С тобой? – Андрей пожал плечами. – Я не врач, не знаю.
– Врачи – все беляки, – с убеждённой злобой ответил Чак. – Всем им… одна цена.
Андрей молча несогласно покачал головой. Чак посмотрел на него, усмехнулся.
– Ладно. А ты чего один? Наказали?
– Нет, я в паре с Леоном должен быть, а у него рука болит, – Гэб заинтересованно приоткрыл глаза. Андрей заметил и объяснил: – На Хэллоуин руку ему повредили.
– Сломали? – спросил Чак.
– Нет, вывих сильный. В локте. Так-то вправили, связки не порваны, но болит.
Чак и Гэб понимающе кивнули. Чак посмотрел на свои руки, лежащие на коленях, и повторил:
– Что это у меня было?
Андрей не ответил. Гэб наконец выровнял дыхание и устало закрыл глаза.
– Спать будешь? – улыбнулся Андрей. – Ну, спи. Пошли, Чак.
Чак встал.
– Ладно, – и выдавил: – Я ещё приду к тебе.
У Гэба дрогнули губы то ли в улыбке, то ли в плаче. Андрей мягко подтолкнул Чака к двери. Но Чак и сам понимал, что надо уйти. Он сам был благодарен, что и в тюрьме, и потом здесь никто не видел его слабости, не злорадствовал. Парни не в счёт – это их работа. А что дразнили они его, так он и сам задирался, как мог.
До палаты Чака они дошли молча. Андрей помог ему раздеться и лечь, накрыл одеялом.
– Подоткнуть тебе?
– Нет, – разжал губы Чак. – Выпутываться долго.
– Хорошо. Кнопку ты куда забросил?
– Не знаю. Посмотри у стены.
– Ага. Нашёл.
Андрей подобрал кнопку и положил её на тумбочку. Чак смотрел на него, и Андрей решил объяснить.
– Всё равно я не в дежурке, а у Гэба буду. – Чак кивнул. – Ну, тогда всё. Спи, я пошёл.
И уже у двери его нагнало тихое:
– Подожди.
Андрей быстро вернулся к кровати.
– Что?
– Подожди, послушай… Ты ведь горел, так?
– Ну да, – кивнул Андрей. – Мы все тут горели. Ты же знаешь.
– Да, я не о том… Послушай, вот после боли, в параличе, долго лежал?
– Н-не знаю, – искренне ответил Андрей. – И… и это не паралич. Можешь двигаться, но не хочешь. Понимаешь?
– Понимаю, – Чак облизал пересохшие губы. – Как вы это называете?
– «Чёрный туман». Дать попить? – Чак мотнул головой. – А правильно будет – депрессия.
– Да, да. Слушай, как это у тебя в первый раз получилось? Ну, когда встал, ты помнишь?
Андрей улыбнулся.
– Помню.
– Расскажешь?
Андрей прислушался, кивнул и сел возле кровати.
– Ладно. Пока Гэб спит. Было так…
…Чья-то рука теребит его за плечо. Он… он знает эту руку, она уже трогала его, раньше, без боли, да, это было, он горел, и эти руки обтирали его, без лапанья, обтирали водой и становилось легче. И голос. Этот голос он тоже знает. Слова непонятны, голос требовательный, даже сердитый, но не злой. И рука добрая. Он медленно, натужно поднимает веки. Старое морщинистое лицо, белая косынка закрывает волосы. Что ей нужно от него? Он же уже перегорел, всё, кончен. Она… она была добра к нему. И подчиняясь её руке, шершавой, в мозолях, он садится, берёт в руки стакан с водой. Пить? Он не хочет пить. Нет, это что-то другое. Что она хочет от него? Он… он должен отнести стакан? Куда? Туда? Тому парню в углу? Напоить того? Зачем? Но привычка к послушанию сильнее всего, даже «чёрного тумана»…
…– И… понёс?
– Да, – Андрей улыбнулся. – Отнёс, напоил. Посидел с ним. Он горел вовсю. И обратно пошёл.
– Эта… белая нарочно, что ли, так сделала?
– Думаю, – Андрей на мгновение нахмурился и кивнул. – Да, теперь понимаю, что так. Понимаешь, пока о себе думаешь, из «чёрного тумана» не встанешь. Страшная это штука. Горишь когда, ну, что я тебе про боль рассказывать буду, – Чак кивнул, напряжённо глядя на Андрея. – Душили себя, о стенки головы били. Это кто терпеть не мог. А в «чёрном тумане»… просто застывали. Ну, а тут… начнёшь двигаться, воды там подать, обмахнуть, другого кормишь и сам есть начинаешь… Так и вставали, – Андрей улыбнулся. – Я долго про это думал, понять хотел.
– Понял?
– Не всё. Слушай, я вот что у тебя хотел спросить. Тебе руки когда прокололи?
– Чего?! – изумился Чак. – Что вы все про уколы толкуете? Не кололи мне ни хрена. В руки.
– Тогда чего ты горишь? – так же изумился Андрей, прислушался и вскочил. – Стонет. Всё, я побежал. Спи.
И мгновенно исчез за дверью. Чак даже движения его не заметил. И чего, в самом деле, про уколы все спрашивают? И парни с этим лезли, и беляк. Нет, уколов в руки не было, это он помнит точно. Ладно, может, Андре ещё зайдёт, выспросить тогда у него про уколы, он молодой, малец, считай, и поболтать любит… Может, может, потому и паралич, что уколов не было? Парней кололи, и у них «чёрный туман», а у него уколов не было, вот руки и отнялись… Но… но почему Андре спросил: «Тогда чего ты горишь?». Нет, это надо выяснить, расспросить, как следует. А пока поспать, что ли? Больше ничего не остаётся. Если б ещё сны хорошими были, а то снится всякая пакость. Чак закрыл глаза. Ладно, у него ещё будет время всё обдумать. Кто завтра дежурит? Этот метис, как его, Крис? Да, Крис, его ещё Киром почему-то стали звать. С ним тоже можно поговорить. Не малец уже, соображает… как надо. И не болтун. Ладно, всё завтра. Чак улыбнулся, засыпая.