– И себе возьми, оботри руку.
– Спасибо, миледи.
Он как раз закончил протирать себе руки, сбросил испачканные салфетки в корзину и закрыл тумбочку, когда раздалось:
– Дорогая?
– Входи, милочка.
А ему куда? Он пытается поймать её взгляд, но из-за белых занавесей возле окна уже вошла та, другая. Пухлая невысокая брюнетка в пунцовом халатике, открывающем до середины грудь и с распахивающимися при каждом шаге полами.
– Как ты себя чувствуешь, дорогая?
– Спасибо, милочка. Ты так заботлива.
Он скорчился в углу кровати и замер, зная, что неподвижного замечают не сразу. Веки он опустил сразу, и блеск глаз не мог его выдать. Но что ж ему теперь, с двумя работать? Этак никаких сил не хватит.
Тетрадь девятнадцатая
– Какая дивная погода, дорогая!
– Да, милочка, настоящая рождественская.
– Да, дорогая, так надоела эта слякоть. А это что? – похоже, заметила всё-таки. – Рождественский подарок?
– Что меня всегда восхищало в тебе, милочка, это твой юмор. Представь себе, да.
И радостный смех в два голоса.
– Ну-ка, дорогая, покажи его.
– Смотри, милочка. Я не эгоистка. Покажись, индеец.
Он встаёт и смотрит на неё. Она жестом показывает ему, куда он должен стать. Брюнетка сидит на широком низком пуфе в изножье кровати. Её халат совсем распахнулся, открывая лоснящееся, в жирных складках тело.
– Прелестно! Дорогая, индеец-спальник – это действительно редкость.
– Ну, милочка, мне был обещан уникум. А мужчина, настоящий мужчина, всегда держит слово.
– Да, правда, но рождественский подарок запоздал на месяц.
– Как и рождественская погода, милочка.
– Я надеюсь, дорогая, этот рождественский подарок не разорил его?
– Это было бы слишком обидно, милочка!
– Но неужели это всё? Дорогая, он всегда дарил драгоценности. Мне, во всяком случае.
– Ну, на мне, милочка, он решил нарушить традицию. Но я довольна. Сама подумай. От драгоценностей нет никакого удовольствия, если их некому показать. А здесь… – она смеётся, – здесь я получу всё.
– Да, дорогая. Как ты права! Меня всегда восхищал твой ум.
Он стоит перед ними, отведя взгляд на всякий случай в сторону. Но стоит свободно, потому что она смотрит на него, а с ней он работает.
– Дорогая, я пощупаю его?
– Ну, разумеется, милочка.
– Подойди сюда. Нет, стой на месте.
Брюнетка подходит и ощупывает его быстрыми скользящими движениями.
– Прелестен. Сколько ему лет, дорогая?
– Девятнадцать.
– О, уже опытный.
– Да, неплох.
– Совсем даже не плох. Как говорит наш общий друг, в целом.
– И в деталях, милочка!
Они смеются…
– …Что? – Андрей вскакивает на колени. – Они так и сказали?!
– Ну да. Сядь и не мешай. Будешь дёргаться, брошу рассказывать…
– …И на сколько его привезли?
– На сутки, милочка.
– О, не буду тогда тебя отвлекать. Ты расскажешь мне потом, дорогая?
– Ну, разумеется, милочка. Но ты, кажется, не любительница… уникумов?
– В постели я предпочитаю чёрных. Разумеется, всё возможно, но чёрный, хорошо вработанный… – брюнетка причмокивает, выражая восторг.
И укатилась в угол за занавесями. Он перевёл дыхание. Судя по тому, как она его лапала, работать было бы тяжело.
– Иди сюда, индеец. Ложись.
Он опять ложится рядом с ней, как и раньше, на левый бок, а правую руку кладёт ей на живот.
– Хорошо, индеец. Полежим так.
– Да, миледи.
Она смотрит прямо перед собой, в окно, за которым снег, неподвижные белые деревья.
– У меня есть всё, индеец. Есть то, чего нет ни у кого. Понимаешь, индеец? Ведь это хорошо, когда есть всё. Я права, индеец?
– Да, миледи.
– Почему мне тогда плохо, индеец?
Он невольно сжимается. Ведь что ни случись, отвечать ему. Но она продолжает говорить, и он понимает, что это не о нём.
– Когда есть всё и этого никто не знает. И не должен знать… Разве не обидно, индеец?
– Да, миледи.
Она вздыхает и потягивается. Отдых кончился, и он снова гладит её. У неё мягкое безмускульное тело. Нежное, гладкое, оно мягко колышется под рукой. Она поворачивает к нему голову, подставляя лицо для поцелуев. Он целует её, гладит, разогревая, всё сильнее и сильнее вжимая в неё ладони.
– Ведь я лучше, красивее, правда, индеец?
– Да, миледи.
– Я получила в подарок то, о чём не смеет мечтать ни одна женщина. Значит, я лучше? Скажи, индеец.
– Да, миледи.
Смешно, но она, кажется, верит ему.
– Даже ты это понимаешь. Понимаешь?
– Да, миледи.
Ну неужели она ждала других ответов? Он не выдерживает и начинает смеяться. И она смеётся с ним, прижимаясь к нему и сотрясаясь всем телом, наваливается на него. Он ложится на спину, упираясь лопатками в постель, выгибается, входя. Она всё ещё смеётся.
– Глупая жирная утка. У неё никогда не будет такого. Правда, индеец?
– Да, миледи.
Замолола. Но это не страшно. Она бьётся о него, и её мягкие груди болтаются мешочками, он подставляет под них ладони, ловит соски, ритмично качая её на себе. Ага, задёргалась. У неё подламываются руки, и она падает на него, хватает полуоткрытым ртом за лицо. Ещё укусит. Он перехватывает своим ртом её губы, обхватывает руками её за спину, она бьёт кулачками по постели, чуть не задевая его, потом вцепляется растопыренными пальцами в туго натянутую простыню, рвёт её на себя. Он слегка сгибает ноги в коленях, крепко упираясь ступнями в постель, чтобы усилить удар. Ещё… и ещё… и ещё… Она вдруг отрывается от его рта и хрипит:
– Давай, я хочу всё. Слышишь, индеец, всё!
– Да, миледи.
Он сильно выгибается под ней, и с очередным ударом выбрасывает струю так, чтобы она ощутила её. Ну? Есть! Обмякнув, слабо дёргаясь, она скатывается с него и замирает. Он осторожно скашивает на неё глаза. Вырубилась? Он плавно высвобождается и переводит дыхание. Ну, пока она в отключке, а если ещё и заснёт… можно и передохнуть. Он распластывается и медленно проваливается в чуткий сон. Её ставшее сонным дыхание успокаивает его, и он засыпает, расслабив усталые мышцы. И спит, спит долго. Просыпается, когда она шевелится, убеждается в её сне и засыпает опять. И с каждым разом свет в окне всё меньше мешает ему. А проснувшись в очередной раз, он видит, что вся комната синяя и небо за окном синее. Вечер? Пусть вечер. Она спит, свернувшись клубком, а кровать достаточно просторная. Он закрывает глаза, снова проваливаясь в сон. И просыпается уже в полной темноте. Она вздыхает рядом и, касаясь тумбочки, включает свет. Хрустальная маленькая люстра над кроватью. Он осторожно оглядывается. Окно закрыто белой, подобранной фигурными складками шторой. А у кровати снова столик на колёсах, уставленный едой. Он сглатывает сразу набежавшую слюну и отворачивается, пока она не заметила – просить не положено, за это и врезать могут.
– Иди сюда, индеец.
Он легко встаёт и соскальзывает с кровати на пол. Она жестом указывает ему, что он должен сесть на пол. Он, как положено, опускается на колени и откидывается, садясь на свои пятки. Она ест, передавая ему остатки, а зачастую и почти целые, только надкусанные куски…
– …И что ел?
– А фиг её знает! Я такое впервые ел. Она мне не называла. Всего понемногу.
– Наелся?
– Ну, в животе не сосало.
– И опять?
– А ты думал! Ну что, дальше, или надоело?
– А было что особенное?
– Особенное? – рассмеялся Эркин. – Да нет. Ей уже только подо мной, но на шкуре хотелось. А потом она мне спать велела. На кровати разрешила, не прогнала в камеру. И ушла.
– Куда? Натраханная-то…
– А мне что до того? Я и спал. Сытый, довольный.
Эркин рассмеялся и подмигнул Андрею.
– Ну, под утро она пришла и легла. Я дёрнулся, но уже она спать хотела. Я погладил её, потискал немного, она заснула, и я опять заснул. Сытый, главное. А потом…
…Его разбудил свет. И какой-то шорох. Он осторожно открыл глаза. Она лежит рядом, укрытая белым пушистым одеялом, и спит. Высокая худая негритянка в платье с фартуком подтягивает шторы, открывая белые деревья и белое небо. Почувствовав его взгляд, негритянка, не оборачиваясь, шепчет:
– Прикройся, погань рабская.
– Чем? – ответно шепчет он.
– А чем хочешь! Выставился, краснорожий!..
– А ты не смотри, черномазая… – спокойно отвечает он.
– Спальник! – выплёвывает негритянка как ругательство.
– Ага, – соглашается он, закрывая глаза, будто спит, и слушает, как шуршат по ковру колёсики.
Еду привезли! Но не будить же ему её. Дождавшись тишины, он открывает глаза и лежит так, глядя в окно. Она просыпается, потягиваясь. И ещё не открыв глаз, нашаривает его. Он придвигается поближе. Она гладит его грудь, без боли пощипывая соски.
– Ты здесь, индеец?
– Да, миледи.
Она, наконец, открыла глаза, откинула одеяло.
– Уже утро?
На этот вопрос он решил промолчать. Она погладила его грудь, живот. Задумчиво пощупала мошонку. Он приготовился к работе, но она убрала руку и встала, подошла к окну. Он, полулёжа, опираясь на локти, следил за ней. Если она сейчас есть не будет, то и ему не перепадёт. А запах хороший. Но еда всегда хорошо пахнет. Не бывает еды с плохим запахом.
– Иди сюда, индеец.
Он послушно соскользнул с кровати и подошёл к ней. Встал на шаг сзади.
– Ближе.
Ясно. Он встал вплотную за ней, и, когда она откинулась назад, осторожно обнял её за плечи. Она прижалась к нему лопатками и ягодицами. Он пошире расставил для упора ноги, напряг мышцы.
– Хорошо, индеец.
Она, давая ему войти, раздвинула ноги, и сама сомкнула их. Он осторожно вёл руками по её телу, гладил груди. Она взяла его руку за запястье и положила себе на лобок, прижала. Он нащупал начало щели, осторожно ввёл под складку палец и нашёл маленький выступ-бугорок, нажал на него, отпустил и снова нажал. Она наклонила голову, и он поцеловал её в шею, в корни волос. Она извивалась, тёрлась об него ягодицами и лопатками. Одной рукой нащупать обе груди трудно, но её соски долго хранили возбуждение и, намяв, нащекотав одну грудь, он брался за другую, а потом положил руку между её грудей, растопырив пальцы так, чтобы большой и мизинец касались сосков, и работал уже ими. Она вскинула обе руки, обхватив его за голову. Когда она поднимала руки, он на секунду убрал свои, и она недовольно вскрикнула:
– Н-ну!
Но он уже занял прежнюю позицию, и она смилостивилась.
– Хорошо, индеец.
Теперь она держала его за голову, прижимая к себе, дёргая за волосы. Когда удавалось, он целовал её в подставившееся ухо или шею. Наконец она замерла, уронила руки. И задрожала всем телом, даже постанывая. У неё подкашиваются ноги, и он по-прежнему держит её, не давая упасть. По её телу проходит судорога, и она твёрдо встаёт на ноги.
– Всё. Давай всё. Слышишь? Я хочу всё. Кончай, ну!
– Да, миледи. Слушаюсь, миледи.
С последним ударом он опять вбрасывает струю и медленно выходит из неё, убирая руки, и отступает на шаг. Переводит дыхание. Она поворачивается к нему, пошлёпывает по груди, улыбается.
– Иди, обмойся и приходи.
– Слушаюсь, миледи.
На этот раз в камере на полу рядом с душем стоит бутылочка с жидким мылом. Он обливает себя, растирает по телу маслянистую, сразу вспухающую пеной жидкость и встаёт под душ, смывая пот и её слизь, засохшую на ногах. Теперь сушка. Хорошо бы промазаться, но раз нет, то нет. Он наскоро растирает себя насухо ладонями и выходит.
– Иди сюда, индеец.
Она сидит на кровати, рядом со столиком и ест. Когда он подходит, показывает ему рукой.
– Доедай.
– Спасибо, миледи.
Она смотрела на него, пока он доедал надкусанные сэндвичи, кивком разрешила допить почти полную чашку того же коричневого с белыми разводами напитка.
– Ты сыт?
– Да, миледи. Спасибо, миледи.
– Скоро за тобой приедут.
На это трудно придумать ответ, и он молчит.
– Стань сюда.
Он встаёт перед ней, почти касаясь коленями её колен, она поднимает руку и подставляет ладонь под его мошонку и несколько раз чуть приподнимает её и опускает, словно взвешивает, потом проводит пальцами по члену. Она что, впервые разглядела? Она порывисто встаёт и оказывается вплотную к нему.
– Жалко, что я заснула ночью, – она обнимает его за шею. – Ведь ты не устаёшь от этого?
– Нет, миледи.
Он обнимает её, готовясь работать, но она тут же отстраняется, и он убирает руки.
– Принеси мою одежду.
– Да, миледи.
Знать бы ещё, где она. Ведь утром убирали. Наверное, вот это. Там, где вчера остался её халат. Он берёт аккуратную стопку вещей и оборачивается к ней.
– Да, неси сюда, – кивает она, а, когда он подходит, с улыбкой спрашивает: – Раздевать ты умеешь. А одевать?
– Да, миледи.
– Посмотрим, – смеётся она.
Одевать приходится редко. Да и обычно, пока одеваешь, так распаляются, что приходится раздевать обратно. Но он это умеет. Да и одежда простая. Чулки, пояс с резинками, трусики, бюстгальтер и вчерашний халат. Одевая её, он, как и положено, целует её, благодарит за оказанную милость. И вот она стоит перед зеркалом, оглядывая себя. Ну, теперь-то уж точно конец. Хотя кто знает, что ещё ей придёт в голову?
– Принеси свою одежду сюда. Я хочу посмотреть, как ты одеваешься.
– Да, миледи.
Он приносит из камеры свою одежду и начинает одеваться. Медленно, искоса следя за её жестами: не последует ли нового приказания. Штаны, рубашка, ботинки… Он берётся за куртку, когда она с улыбкой кивает:
– Молодец, индеец. Мало кто умеет это делать красиво.
– Спасибо, миледи.
Она подходит к нему, мягко пошлёпывает его по щеке, он целует её ладонь.
– Жди здесь, индеец.
И выходит. В ту дверь, через которую его привели сюда…
– …Так сколько ж дверей?
– Я две насчитал. В углах. У окна, и в другом, рядом с камерой…
…Он стоит, держа куртку в руках и разглядывая в зеркало спальню. И в зеркале видит, как в ту же дверь вталкивают… спальника. Дверь закрывается, и спальник стоит возле камеры и смотрит на него. Это мулат, старше него, да, точно, сильно за двадцать, ближе к сроку. Их глаза в зеркале встречаются, и лицо мулата дёргает гримаса презрительного отвращения. Но дверь снова открывается, и мулат мгновенно скрывается в камере.
– Иди сюда, индеец.
Он идёт на зов, на ходу надевая и застёгивая куртку, и, выйдя из спальни, закладывает руки за спину и опускает глаза. Его работа закончилась, и прямой взгляд не положен.
– Иди сюда.
Вслед за ней он проходит комнату со стеклянными шкафами, спускается по лестнице.
– Стой здесь и жди.
От огня в камине тянет теплом, а из-под тяжёлой двери холодом. Когда она отходит, он достаёт из кармана шапку и зажимает её в кулаке. Мимо него пробегает негр в красной, расшитой золотым шнуром, лакейской куртке и выпаливает на бегу грязное ругательство. Она в глубине зала, далеко от него, стоит спиной к нему и смотрит какие-то бумаги на маленьком столике под лестницей, и, когда лакей бежит обратно, он делает быстрый выпад ногой, подсекая того. Лакей падает, с грохотом роняя поднос со всем содержимым.
– Что такое? – оборачивается она, видит ползающего на четвереньках и собирающего осколки лакея и… начинает смеяться.
– Какой ты неловкий! – наконец говорит она сквозь смех. – Собери всё и убирайся.
Лакей успевает бросить на него ненавидящий взгляд, но сказать что-то не смеет. И тут распахивается входная дверь, и в холл входит надзиратель. Засыпанный снегом, слегка пьяный и очень довольный.
– Добрый день, миледи. Я немного запоздал, ничего?
– Ничего, – кивает она. – Задержка не по моей вине, и я дополнительное время не оплачиваю. Он был готов ещё два часа назад. – У надзирателя вытягивается лицо, но она продолжает. – Но вам я возмещу хлопоты.
Она протягивает надзирателю несколько зелёных бумажек. Надзиратель растерянно кланяется.
– Так я забираю его…
– Да, конечно. Отзыв, – она улыбается, – благожелательный. Он вполне оправдал рекомендации фирмы.
– Благодарю вас, – приосанивается надзиратель. – Фирма всегда готова выполнить любые ваши заказы.
– Я буду обращаться только в вашу фирму, – она ласково улыбается.
Надзиратель щёлкает каблуками, тычком заставляет его поклониться и выталкивает во двор. Идёт снег. Крупный мягкий снег. По дороге к машине он оттопыривает нижнюю губу и ловит на неё снежинки. У машины надзиратель опять сковывает ему руки спереди и вталкивает в машину. Закрепляя цепь почти у самого пола, надзиратель бурчит:
– Ты того… молчи, что меня не было, а то… пожалеешь. Понял? – и легонько пинает его под рёбра.
– Да, сэр, – отвечает он, вытягиваясь на полу…
…Эркин допил кофе и обвёл слушателей блестящими глазами.
– Фу, чёрт, – Андрей потряс головой. – Рассказываешь ты… Я будто сам побывал.
Фредди кивнул:
– Давно это было?
– Ну, мне девятнадцать было, а сейчас двадцать пять. Вот и считай, – улыбнулся Эркин. – Шесть лет прошло.
– Угу, – Фредди поворошил угли.
– Что ж, она и слова тебе не сказала? – спросил Андрей.
– Какого слова? – удивлённо посмотрел на него Эркин.
– Ну… ты ей столько… и так, и этак… Ну, спасибо хоть.
– Накормила и надзирателю похвалила, – рассмеялся Эркин. – Чего ж ещё? Я ж не человек для неё. Так, член ходячий. Ладно, а то заведусь. И ночь на исходе. Спать пора.
– После такого рассказа, – усмехнулся Фредди, – или не заснёшь, или такого во сне увидишь…
– Ну, вы сидите, – встал Эркин, – а я спать лягу.
– А посуда опять на мне? – насупился Андрей.
– А ты как думал? Тебя же утром не будили. Ну, и валяй.
Фредди сплюнул окурок в костёр и встал:
– Пойду, стадо посмотрю.
Оставив на утро греться воду, они улеглись, завернувшись в одеяла. Эркин заснул сразу, а Андрей ещё повздыхал, поворочался. Фредди усмехнулся, не открывая глаз: «Приятных снов тебе, парень». Сам он быстро прокручивал в уме услышанное, отделяя то, что он расскажет Джонатану в первую очередь, от того, что оставит для ночного трёпа за стаканом. Но баба… все бабы шлюхи. А многие ещё и стервы. А остальные – дуры. Бетти не в счёт. Она не такая. Была. Потому и была, что не такая. Но о Бетти и думать нечего. Отболело и нечего ворошить. Надо спать.
Перед отъездом Андрей отнёс журнал в спальню и положил на место, в тумбочку, расколотую ударом топора. Эркин и Фредди будто не заметили этого. Да и в самом деле, было не до того. Впереди дорога.
Бычки, основательно покормившиеся за прошедший день, послушно брели по заросшей подъездной дороге, изредка помыкивая. Тучи расходились, открывая небо. Вокруг тишина и безлюдье.
Фредди придержал Майора на вершине очередного холма, огляделся. Тишина и покой вокруг. Ещё два дня этой тишины. Если ничего не случится. На Равнине, где к костру может подойти кто угодно, так не поговоришь. Жаль. Эркин – рассказчик, конечно, отменный, да не для всех ушей его рассказы. И надо же, как запомнил. Неужели он всех своих баб так помнит? Надо будет спросить при случае.
Свист Эркина заставил его вздрогнуть. Случилось что? Нет, просто свой край подбивает. Фредди погнал Майора вниз, к парням.
– Бери правей. Поить будем, – бросил он Андрею и поскакал к лесу, проверяя, нет ли там чего. Или кого. Равнина уже недалеко, всякое может быть.
– Эрки-ин! Заворачива-ай! – неслось ему вслед и свист, длинный резкий свист.
Дневали всухомятку, не разводя огня.
– Ну, – Эркин дожевал лепёшку и запил её холодным кофе из фляги. – Треплемся или тянемся?
– Да ну тебя, – Андрей зевнул и затряс головой. – Я бы поспал.
– Тебе, парень, такие рассказы слушать и журнальчики смотреть на ночь вредно, – засмеялся Фредди. – Небось до утра проворочался.
– А что я, каменный?! – буркнул Андрей, краснея. – Нарассказал, а сам отрубился.
– А мне что? – пожал плечами Эркин. – Я и тогда крепко спал. Раз, – он усмехнулся, – позволили, то не теряйся. А сейчас-то…
– От сна душ помогает, – улыбнулся Фредди, – холодный. Тебе сейчас в самый раз будет. А то есть ещё, парень, такая штука, баня…
Он не закончил фразы, потому что Андрей кинулся на него. Эркин успел вклиниться между ними, и основной удар пришёлся ему в грудь, а Фредди досталось уже вскользь, по скуле. Эркин сгрёб Андрея в охапку и подержал, пока тот не стал спокойно дышать.
– Ты что? – Фредди подобрал свою шляпу. – Тебе давно не врезали если, так я… – но, увидев какие-то одновременно злые и несчастные глаза Андрея, остановился.
Эркин медленно отпустил Андрея, но остался наготове.
– Так… – Андрей переводил дыхание между словами, – так, значит, в баню меня надо, так? Ну… ну, спасибо тебе. Ты… ты хоть знаешь, что пообещал?
– Объяснишь, узнаем, – подчёркнуто спокойно сказал Фредди.
Эркин кивнул.
– Объясни. Мы тогда… Ну, как-то ты сказал, что если… случится что, то вместо душа баня получится. Я не спросил тогда, закрутился. Расскажи.
Многословие Эркина, похоже, окончательно успокоило Андрея. Во всяком случае, заговорил он очень спокойно.
– Баню в душевой делают. Загоняют по одному. Охранюги кольцом. Кто с дубинкой, кто с плетью, кто с чем. И ты в кольце. И вот гоняют тебя по кругу. Упадёшь, вырубишься, обливают из шланга. Ледяной или кипятком. Это уж как захотят. Потому и баня. Что воды много. Встанешь, и тебя по новой. Второй сеанс. Ну и дальше. Кто после третьего уже не встаёт, мёртвый, кто… дольше. – Андрей сглотнул. – Меня после второго сволокли и бросили. Посчитали готовым. А трупняки, команда похоронная, сердце прощупали и в лазарет скинули.
– Значит, у вас это баней называли, – Фредди невесело усмехнулся. – У нас кольцом.
Андрей оторопело уставился на него. Беззвучно открыл и закрыл рот. А Фредди продолжал:
– Кипятком, правда, не шпарили. И не до смерти. Так. До полной отрубки.
– И на каком ты отрубился? – спросил Эркин.
– Сказали потом, что на шестом, – Фредди улыбнулся одними губами. – Я-то с третьего уже не помню ничего. Тоже… повалялся потом, – твёрдо посмотрел в глаза Эркину. – Тогда мне спину и выбили.
Андрей перевёл, наконец, дыхание:
– Уорринг?
Фредди кивнул:
– Он самый. Знаешь?
– Слышал. Оттуда – или в лагерь, или в землю. А ты?
– А я третий путь нашёл.
– Оттуда не бежали.
– Меня выкупили. В работу.
– Чистильщик?
Фредди пожал плечами:
– Другого варианта не было.
– А потом?
– Я работал честно, – усмехнулся Фредди. – Расплатился за Уорринг, и меня отпустили.
– Вход десятка, выход сотня, – зло усмехнулся Андрей.
– Я сам брал заказы и никому не мешал, – спокойно ответил Фредди.
– Остался чистильщиком?
– И это. Я сам по себе.
– Но не вышел.
– Мне некуда выходить, – шевельнул плечами Фредди.
Эркин молча слушал этот быстрый разговор, не вмешиваясь, никак не выдавая своего непонимания. Или он всё понимал? Когда Фредди и Андрей замолчали и посмотрели на него, он только кивнул.
Но Фредди решил объяснить.
– Чистильщик – это…
– У тебя другого варианта не было, – быстро перебил его Андрей. – А… а выйти оттуда нельзя, это так. Только в землю выход. Или в трубу, ну, через крематорий, если в лагере.
– Я понял, – спокойно сказал Эркин, хотел что-то ещё добавить, но передумал и сказал явно другое: – Каждый своего хлебнул, и мало никому не было, так?
– Так, – кивнул Андрей.
– Сами додумались? – усмехнулся Фредди.
– Не дураки же мы, – улыбнулся Эркин.
– Это верно, – ответно улыбнулся Фредди. – Дураками вас назвать никак нельзя.
Эркин подобрал разбросанные фляги.
– Пошли, – просто сказал он. – Пора дальше.
И снова бредут, пощипывая траву, бычки, и три всадника то скачут, выравнивая или сбивая стадо, то дремлют в сёдлах, давая коням идти за стадом, то съезжаются вместе, чтобы поговорить, то рассыпаются по краям стада. И разговоры у ночного костра и на дневках. И эти два дня остались в памяти обрывками разговоров и рассказов.
…
– Я дома не помню почти. Так… обрывки. Даже имён не помню. Смешно, да?
– Нет, Эндрю, не смешно. Ты выговорись. Легче будет.
– Они сначала когда пришли… Они всё разбросали, поломали. У… нас книг было много, так они… они вывалили их и ходили по ним. Но схрон они не нашли. Всё обшарили, но не нашли.
– Чего? Что не нашли? Это по-русски, да?
– Я не знаю, как это по-английски. Ну, место, где прячут. Не сейф, не тайник, а… большое, не для вещей. Я лучше расскажу, как оно сделано было. У нас подпол был. Ну, погреб, только не отдельно, а прямо под домом. И люк, вход с лестницей на кухне. Там картошку держат, банки с компотом, соленья всякие…
– Ясно. Здорово придумано, не бегать никуда.
– Там у всех такие были, кто в своём доме жил. Ну вот, а когда Империя пришла, в погребе перегородку сделали, отделили часть, и туда второй люк, из спальни. Там ковёр, на ковре стол. И когда обыск был, через кухню тоже в подпол спустились. Всё переломали, банки перебили, у нас ничего не осталось. Но схрона не нашли. В спальне ковёр они забрали, он ихнему старшему понравился, но люка не заметили. Там пазы хорошо были заделаны. Схрон, понял?
– Да. Когда для людей, то укрытие (shelter), а для чего мелкого то да, тайник (cache).
– Тайник и я знаю. Это мы делали.
– В Паласе?
– В камерах трудно. Нас тасовали часто. В душевой тайник был. В распределителях… бывало. А уж в имении… У каждого, считай, свой.
– А что прятали?
– Жратву, в основном. Кто что.
– Ну, и в лагере их полно было. Такие делали, что ни один шмон их не брал… И когда уже за нами пришли, они опять всё искали, и опять ничего не нашли. Избили нас всех. И увезли. Я не знаю, что потом с домом было. Сожгли, наверное.
– Могли и продать. Как выморочное имущество. Так что, может, и устоял. Если там живёт кто, можешь права предъявить.
– Нет, Фредди. Я ж не знаю, где это. Не помню я ничего. Ни города, ни фамилии своей. И… и для этого же документы нужны. А у меня что? Номер. Покажи, попробуй.
– Ты совсем без бумаг?
– Совсем.
– Бумагу купить можно. Дорого, но можно. Ладно, это ещё обдумать надо. А у тебя?
– У меня справка русская. Об освобождении. Пока хватает.
…
– В питомнике детей сразу отбирают. Выкармливают совсем другие. Их молочницами звали. Ну, до пяти нас всех вместе держали. Приучали. Что белые – господа, что не слушаться нельзя. Простые работы всякие делали. А в пять первая сортировка. Нет, первая в год была. Нам тогда и номер ставили. Но этого я не помню. Меня в пять лет в спальники отобрали и в другой питомник перевезли. Учебный. Но там был свой питомник. Племенной. И нас, старших уже, туда на работы гоняли. На уборку обычно. Ну и когда годовиков клеймили, мы подносили там, держали.
– Годовиков?
– Ну да. Которым год исполнился. А может и меньше. Это сразу после Нового года. Там перед Новым годом ещё праздник какой-то.
– Кристмас. Рождество.
– Ну да. И вот надзиратели неделю пьяные. Иногда и не кормят. Некому. Мы так и сидим по камерам. Ну, это мальцы. Кто постарше, то самая работа в эту неделю.
– И кого отбирали?
– Красивых. Тело чистое, без шрамов там, родинок. Двигаются хорошо, ловкие.
– Я… я слышал, что таких, кому… нравится это.
– Нет, Фредди. Лапать нас надзиратели, с самого начала лапали. Мы все к первой сортировке, ну, к пяти годам уже знали. За что бы тебя белый ни хватал, молчи и улыбайся. И делай, что он велит. А наказывают когда, кричи. Надзиратели любят, когда кричат.
…
– У ковбоя вместо дома седло, и кольт вместо жены. Всей радости под расчёт напиться, дать в морду и получить по морде. Каждый сам за себя, но, когда всерьёз, шерифа не звали. Сами обходились.
– Шмальнут и всё?
– Пуля в трупе, так шериф уж крови твоей попьёт… Зачем? С коня упал, и стадо по нему прошло. И опознать некого.
– Ловко. Мы в каменоломнях под обвал так ставили. Но там сложностей много.
– У ковбойского костра расой не считаются. Не до того. Но обиды… и через три поколения помнят. Сказал – сделай. Не можешь – не обещай. Первое дело для ковбоя слово держать. В спину не стреляй. Поймают на таком, вешают без разговора. А в лоб получил, так сам виноват. Стреляй быстрее.
– У нас в камере тоже так. Бей первым.
– И в лагере.
– Везде одна хренотень.
– Не скажи. Мы свободные были. И с оружием.
– Так вы ж белые.
– Когда других нет, то хрен тебе твоя белизна поможет! Рабы сытнее нашего жили.
– Так ты за сытостью дёрнул оттуда?
– Я тебе так врежу сейчас, чтоб ты думал, прежде чем вякнуть!
…
– За мины ты зря на меня вызверился. Что знаю, то знаю.
– Эндрю, я ж сказал тебе. Поймаю, башку оторву к чертям свинячьим.
– Он и без неё проживёт.
– Ну вас к дьяволу. Только если на что наткнётесь, меня сразу зовите. Сами не лезьте.
– И тебя не пущу.
– И не надо. Только с минами не шутят. Нас привезли, помню. Выгрузили. Построили, как всегда. Поле, трава, цветы там… Всем лечь, первая шеренга марш! Полтора метра, и все легли. Раненых не было. Вторая марш! – и страшная невероятная ругань.
– Зачем?!
– Проход делали. Понимаешь? Нас на мины гнали. Мы подрываемся, за нами уже чисто. Нас там сотнями положили. Всех, без разбора. Статья не важна, а срок у всех один – до смерти!
– И вы шли? Да развернулись бы…
– На пулемёт, падла?! Пулемёты сзади! А на мину наступить – смерть лёгкая. Меня в последнюю шеренгу запихнули. Мы и прошли. Не все. Я между двумя шагнул, увидел, что торчит хреновина эта, усик взрывной, и перепрыгнул. И упал. А сосед наступил. И земля, и то, что от него осталось, всё на меня…
– На, глотни. Попей, а то заходишься.
И стук зубов по горлышку. И уже спокойнее.
– А потом начальство охранюгам втык сделало, что… нерентабельно. Не хватит нас так. И из присов, ну, пленных, отобрали, кто мины знал, и те уже по-умному снимали, разряжали. А нас, кто на том поле уцелел, нас подручными к ним поставили. Я долго с одним работал. Пока меня не ранило. Легко. Так, что не добили, а в лазарет отправили. А оттуда я уже в другой лагерь попал. Так что мины я знаю, не хуже, чем ты… седловку.
– Это ты… в Хаархане был?
– Хаархан – финиш. Оттуда только на небо этап.
…
– А вот говорили, что вы… без этого не можете. На любую кидаетесь.
– Маньяки, одним словом.
– Понимаете… Нам и в самом деле всё равно с какой. И не глядя можем. И если не приказали работать, то нам на неё… накласть с присвистом. Но что они, гады, с нами сделали. У нас семя мёртвое. Вот где-то так в тринадцать лет нам его убивают. И тогда…
– Как это?
– Выговорись, тебя уже трясти начинает.
– Ладно. Значит, это так. Врач тебя смотрит. Как всегда на сортировке. Лежак высокий, вроде койки. Но с ремнями. Привязывают в распор, и там даже как выступ такой, чтоб наверх всё было. И колют.
– Что?!
– Ну, ты что, Фредди, уколов не знаешь?
– Куда колют?
– В яйца! Воткнут по игле в каждое и оставят. Лежишь, а они подходят и то розовую тебе туда вольют, то белую, то… ещё что. Боль… орёшь, заходишься, корёжить тебя начинает, а привязь держит, не шелохнёшься. Особо горластым рты затыкали.
– И долго так лежишь?
– Не знаю. Кто вырубается, то откачивают. Но… не знаю. Мы время по голоду чувствуем, а тут уже ни голода, ничего нет… понимаете, больно, и всё. И не умолишь, не упросишь. А потом, потом отвязывают и на колени ставят, и благодарить должен, руки им целовать должен, что тебя таким сделали, что разрешили телом своим служить им…
– Эркин, ну… ну, не надо, может…
– Ладно, пережил уже. Болит долго потом. Потом растравляющим поят и гонят работать. Этого я не помню толком, в чаду от боли был. Но когда отошёл, они уже у меня такими стали. И если дня три, там четыре, не поработаешь, семя гореть начинает. Головы о стены бьют, сами себя руками душат, чтобы от боли избавиться. И как начнёт дёргать, сами к надзирателям кидаемся. Дайте… дайте работу. Слить надо. А без работы, без приказа нельзя. Мы ж… нельзя нам без приказа… Горит, распирает, дайте… хоть с кем, хоть как, да по любому и по-всякому, но чтоб от боли избавиться. Надзирателям веселье. Им… им смешно на нас глядеть, понимаете вы это, смешно им!