Эркин вышел в кухню. Щели в топке плиты красновато светились. Ему этого хватило. Он набрал ковш тёплой воды, намочил конец полотенца и быстро сосредоточенно обтёрся, разминая заодно мышцы. Не хватало ещё заставить Женю его пот нюхать. А лицо обтёр холодной водой, отгоняя сон. Растёрся ещё раз сухим концом, разогрел ладони, бросил полотенце на верёвку и подошёл к двери в комнату. Сердце ещё раз стукнуло где-то у горла и замерло.
Женя не стала гасить коптилку. А то ещё налетит на что в темноте и разбудит Алису. Быстро переоделась на ночь и легла. Она ждала, но всё равно вздрогнула, когда приоткрылась дверь, и Эркин быстро, словно боясь, что кто-то остановит его, подошёл к ней. От его порывистого движения заметался и затрепетал огонёк коптилки.
– Погасить?
Женя кивнула и успела заметить, как взметнулась и пролетела его ладонь над огоньком, и словно накрыла его, обрушив темноту.
– Ты где? – приподнялась на локте Женя, вытянула в темноту руку.
И тут же наткнулась на его плечо. Он сидел на краю кровати.
– Я здесь.
Его голос был твёрд и чуть звенел от напряжения. Женя нащупала его руку, легонько сжала и потянула на себя.
– Ложись.
Она хочет так? Так и будет. Он лёг рядом, и она очень легко и просто подалась к нему. Они лежали на боку лицом друг к другу. Он провёл ладонью по её спине и ниже до колен, до конца рубашки и мягко повёл руку вверх, собирая, поднимая ткань. Женя негромко засмеялась и вдруг спросила.
– Тебе неудобно? Снять? Давай сниму.
И услышала его шёпот.
– Тебе приятно, когда я тебя раздеваю?
– Да, – недоумённо ответила она.
– Тогда я сам.
Его голос был очень тих, но все слова звучали необыкновенно отчётливо. Женя не знала, что она первая из белых, что слышит этот шёпот, при котором почти не шевелятся губы, но ни одно слово не теряется.
– Так тебе хорошо?
– Да-а.
Его руки безостановочно двигались, скользили по её телу, так что Женя даже не поняла, как он отделил её от рубашки. Но она уже всей кожей ощущает его мускулистое гладкое тело. Женя обняла его за голову, нашла губами его губы. Поцеловала. Губами почувствовала его улыбку и засмеялась.
Он был готов ко всему, но… но не к тому, что опять поднимется горячая волна, что его тело окажется столь послушным ему. А волна вздымалась всё выше, и он обнял, прижал к себе Женю, подставил себя её губам и ладоням.
– А тебе? Тебе хорошо?
Он никогда не думал, что услышит такой вопрос, что ему придётся отвечать.
– Да, да, Женя, да, Женя…
Он твердил это «да» и её имя, не зная, не умея, что сказать ей, как ответить, чтобы она поняла, что впервые, впервые его несёт горячая волна, от которой сохнет горло и кружится голова.
Женя охватила его за плечи, выгнулась под ним, поднимая его на себе, и он извернулся, перекатился на спину, чтобы ей было легче. Одеяло свалилось, и он руками пытался закрыть её, но она не чувствовала холода, только его руки на себе, и в темноте искала, ощупывала губами его лицо, мокрое, будто он плакал.
Когда она, тяжело дыша, отделилась и соскользнула, Эркин долго боялся потянуться за одеялом, потому что Женя продолжала держаться за него. И он повернулся опять набок и навис над ней. Наконец её объятия ослабели, и он, целуя её в локти, запястья, ладони, осторожно убрал её руки и встал. Подобрал одеяло и укрыл её.
Он думал, что она заснула, но, когда он наклонился, чтобы поцеловать её и уйти, она поймала его за голову.
– Хотел сбежать, да?
Она шутила, и он понимал это. Но Женя сама испугалась, что он это не так поймет, и быстро заговорила.
– Нет-нет, ложись, отдохни. Ты ведь устал, да? Ложись, Эркин.
Он осторожно лёг рядом, и она набросила на него одеяло, погладила по груди.
– Тебе было хорошо?
– Да. Со мной ещё не было такого.
Женя осторожно провела пальцами по его лицу, погладила брови, очень осторожно тронула ресницы.
– Ты плакал? Почему?
– Не знаю, – он прерывисто вздохнул и совсем тихо, еле слышно попросил: – Погладь ещё.
– Здесь?
Женя гладила его грудь и живот. Он, играя, напрягал и распускал мышцы пресса, и она обводила пальцем границы мышц, словно рисовала их. И вдруг остановилась, и он встревожено повернулся к ней. Женя не видела, но почувствовала его движение, виновато потёрлась щекой о его плечо и объяснила.
– Тебе надо отдохнуть, а я беспокою тебя.
– Беспокоишь? – переспросил он. – Нет, Женя, что ты, – он поймал её руку и положил себе на живот, там, где она остановилась, и даже слегка прижал к себе. И повторил: – Нет, Женя. Тебе нравится это, да?
– Мне нравишься ты, весь, – она поцеловала его в ухо.
И он негромко засмеялся.
– Я весь твой и есть. Мне хорошо, Женя, правда.
Она вздохнула, прижимаясь щекой к его плечу. Он повернул голову, и его подбородок и губы уткнулись в её волосы. Эркин вдохнул их запах и замер. Женя подняла голову, и вся чуть-чуть подвинулась вверх. Теперь её лоб касался его лба, а губы упирались в губы. Женя тоже замерла, будто… будто прислушиваясь к чему-то. И легко необидно отодвинулась, убрала руку.
– Отдыхай, милый.
Эркин дождался, пока её дыхание не стало ровным дыханием спящего, и тогда бесшумно выбрался из-под одеяла. У двери остановился и прислушался – спит. На кухне он нащупал полотенце. Один край был ещё влажным. Умываясь, он разбудит её шумом воды. Эркин обтёрся влажным полотенцем, и кожу приятно стянуло лёгким поверхностным ознобом. Повесил полотенце обратно и пошёл в кладовку. Темнота, как он боялся её когда-то. В Паласе редко работали в полной темноте, в камерах всегда горел свет. Только в имении, в их закутке было так темно. Нет, не так. Эта темнота тёплая и совсем не страшная. Он лёг, укрылся. Захолодевшая ткань быстро согревалась, сохраняя ощущение чистоты и лёгкости. Он поёрзал, укладываясь поудобнее, и негромко засмеялся. Сегодня страхи оказались пустыми. А дальше… там видно будет.
Рози пригласила Женю «на чашечку». Женя охотно согласилась. Она вообще стала такая добрая-добрая, все и всё ей нравилось. У Рози, видимо, тоже наладилось с её другом, потому что она пребывала в таком же состоянии любви ко всему миру. И ей тоже хотелось рассказать об этом, ничего не говоря.
День был настолько упоительно хорош, что они пошли к Рози кружным длинным путём мимо городского парка. Через сам парк они идти не рискнули. Без мужчин женщины там не показывались. Рози рассказывала Жене о своем детстве на ферме, когда из-за поворота навстречу им вышла довольно большая группа негров и цветных. Рози запнулась на полуслове и ухватилась за Женю. Но, увидев их, те сами быстро перебежали в сторону парка, перепрыгнули через невысокую каменную ограду и исчезли среди деревьев.
– Ну, вот видите, Рози, – попыталась улыбнуться Женя. Страх Рози на мгновение передался ей. – Паника была излишней.
– Ах, Джен, – всё веселье Рози улетучилось. – Вы не понимаете. Это так ужасно.
– Ну, Рози, вспомните, каких ужасов ждали от освобождения рабов, и ничего не оправдалось.
– Да, но… Знаете, Джен, у нас на ферме было пять рабов. Они работали, ну, по хозяйству. Их не пороли, почти не пороли. Только за воровство. Джен, понимаете, их совсем не плохо кормили, и всё равно они воровали. И мама писала… что, когда их освободили, она боялась, но они только всё перебили, переломали и ушли. Мама потом наняла других. Но, но она писала, как они шли по дорогам и всё, всё ломали и крушили…
Рози говорила путано, пытаясь что-то объяснить, что и сама неясно понимала. Женя задумчиво кивала. Она, не споря, мягко уводила Рози от этого места. Ей показалось, что цветные спасались от кого-то, а значит, и им не стоит здесь задерживаться. Но Эркина там, кажется, не было.
Пока дошли до дома, Рози успокоилась. Но настроение было испорчено, и «чашечка» вышла невесёлой и какой-то формальной. Женя вспомнила, что Алиса дома одна. А ведь без неё девочка не может даже во дворе погулять. Конечно, Рози понимает, в такую погоду держать ребёнка без свежего воздуха нельзя. И Женя распрощалась и побежала домой.
Эркина ещё не было. Женя пообедала с Алисой и отправила её гулять. И началась обычная вечерняя круговерть, никогда не мешавшая ей думать о своём. Нет, вроде, Эркина там не было. Но от кого-то эти негры спасались. И если они побежали прятаться в парк, значит… значит, действительно в парке может быть опасно. Ведь Рози по сути сказала то же, что тогда Рассел: «У них есть все основания для мести белым». А месть всегда неразборчива. И если вспомнить Хэмфри, его циничные рассуждения о рабах… Хотя, о ком он не говорил цинично? Странно, но она что-то стала его вспоминать, вернее не его самого, а все эти рассуждения. Что людьми движет жажда наслаждений и денег на эти наслаждения. И самое большое наслаждение – это власть. Власть над человеком. И если бы Хэмфри убили его собственные рабы, это было бы не только логично, но и справедливо. Красавец Хэмфри. Ему нужно было наслаждение, и больше всего он наслаждался насилием. Сейчас она это понимает. Неопытная провинциалка как бы ни была покорна, всё равно даст иллюзию сопротивления. Он и не скрывал этого…
…Утреннее солнце бьёт в широкое окно. Хэмфри полулежит на огромной квадратной кровати и смотрит, как она одевается. Его пристальный и… какой-то насмешливый взгляд смущает её.
– Отвернись.
– Зачем? – хохочет Хэмфри. – Джен, это доставляет мне удовольствие. Где ты откопала эту допотопную рухлядь? В сундуке прабабушки?
Она молча отворачивается, застёгивая самодельный лифчик.
– У меня нет денег на бельё от Монро.
Нет, она произнесла это про себя. Сказать так вслух – это попросить у него. И вслух она говорит другое.
– Я люблю шить.
– Глупости, Джен, – отметает он её слова, как нечто не стоящее даже возражений. – У Монро неплохой выбор. Почему бы тебе не купить себе пару комплектов.
– Мне нравится носить то, что я пошила сама.
Аргумент слабый, но другого у неё нет.
– Глупости, – повторяет Хэмфри и с наслаждением потягивается. – Женщина в дорогом белье соблазнительна. И тебе, моя дорогая, никогда не сшить так, как надо.
Она молчит. Её молчание, как и попытки спорить, только забавляют его.
– Ты прелесть, Джен. Твои надутые губки, – он искренне, но от того не менее обидно, хохочет, – волнуют. С тобой поистине не ложе наслаждений, а поле боя.
Она быстро заплетает и укладывает волосы в узел на затылке.
– А ты не боишься, что в один прекрасный день окажешься проигравшим в этом бою?
– Кто знает, – пожимает он плечами, – но не тебе, детка, победить.
Она накидывает жакетик, берёт сумочку.
– Джен, – окликает он её уже в дверях. – Завтра в шесть в баре «Плазы». До встречи, любимая, – и оглушительно хохочет ей вслед…
…Женя вывернула платье Алисы и осмотрела швы. Нужно немного выпустить. А так оно ещё совсем крепкое. Темнеет уже. Где же Эркин? Не дай бог, если что. Да, за Хэмфри ей в голову не приходило беспокоиться. Хэмфри победитель. И был прав: проиграла она…
…Она пришла к нему. Как он сказал к семи вечера. Портье предупреждён. И в самом деле, когда она подошла к стойке, портье, ни о чём не спрашивая, подал ей ключ и показал дорогу к лифту. Хэмфри ещё не было. На столе как всегда его любимое вино, фрукты, шоколадные конфеты для неё. И записка: «Дорогая, постараюсь не задерживаться, а ты постарайся не скучать». Последнее время Хэмфри часто задерживался, опаздывал, а то и отменял свидания. Всезнающие девчонки объясняли, что так он готовит разрыв. И, скорее всего, передаст её своему приятелю Патрику. Тот уже начал ухаживать за ней. Видимо, Хэмфри хочет разыграть сцену ревности. Ухаживания Патрика ей глубоко безразличны. Как и девчонки с их путешествиями по богатым спальням под лозунгом: «Конечно, он не женится, но зато какие подарки!». А подарков, кстати, и не было, одни неопределённые обещания. А она заканчивает колледж, получает диплом и уезжает отсюда. Странная пустота внутри. Ей даже не хочется никому мстить.
– Завидная точность, Джен. Ты давно ждёшь?
Она с усилием отрывается от окна и оборачивается к нему.
– Ты просил прийти к семи.
– Я не прошу, детка, я приглашаю.
Он с небрежной умелой ловкостью откупоривает вино, наливает себе и ей.
– Я видел Патрика. Он без ума от тебя.
– Вот как? Передай ему, что я тронута.
Хэмфри приподнимает брови.
– Ты не хочешь сказать ему это лично?
– У меня много своих проблем, Хэмфри. Проблемы Патрика меня не волнуют. Я хотела поговорить с тобой, Хэмфри.
Он, смакуя, пьёт и между глотками благодушно отвечает.
– Сейчас ляжем и поговорим, моя прелесть.
– Я не собираюсь ложиться.
Он внимательно смотрит на неё.
– И зачем же ты тогда пришла?
– Я хотела тебе сказать, что была у врача. Я беременна, Хэмфри.
– Детка, это не проблема. Решается элементарно.
– Ты имеешь в виду аборт?
Его лицо становится заинтересованным.
– Ого, маленькая провинциалка может об этом говорить? Не ждал, Джен. Тебя шокирует упоминание об оргазме, но не об аборте. Интересно!
– Я могу о нём говорить, потому что не собираюсь его делать.
Он медленно ставит бокал на стол, его лицо становится жёстким.
– Твой ребёнок это твоя проблема, крошка.
Она спокойно кивает.
– Я знаю.
– Патрик будет огорчён.
– Проблемы Патрика меня не волнуют, я же сказала, – она смотрит ему в глаза, такие голубые и холодные, и спокойно говорит. – И твои тоже. Хотя… хотя одну из них я могла бы решить.
– Вот как? И какую?
Она сама не понимает, почему она так спокойна. Она всегда легко плакала и смеялась, её даже дразнили «слепым дождиком», когда сразу и дождь, и солнце, а сейчас… Она не сдерживает слёз, их нет, не пересиливает себя. Она даже не хочет уколоть его, сделать ему больно, нет. Просто, это надо сделать. Так будет лучше.
– Вот, – она достаёт из сумочки и выкладывает на стол колечко с блестящим, под бриллиантик, камушком, цепочку с подвеской-сердечком, нетронутый флакончик духов. – Вот, это твоё. Возьми. Сможешь использовать ещё раз.
Он зло улыбается.
– Почему бы тебе, детка, не вернуть и стоимость номера и угощения. И вина. И билетов в Варьете.
– Номер был нужен тебе, и от остального ты получал больше удовольствия, чем я, – пожимает она плечами.
– Я бы не советовал тебе, детка, ссориться со мной. Я не скуп, и эту дешёвку ты можешь забрать.
Она улыбается.
– А зачем мне дешёвка, Хэмфри?
– Потому что ты сама дешёвка. И шантаж твой глуп, детка. Не ты первая, но я справлюсь с тобой, как и с ними. А там были не тебе чета, русская… – он не договорил, потому что она встала.
– Шантаж? – повторила она и улыбнулась. – Думай, как хочешь, Хэмфри, а я пойду. Врач советовал мне вести размеренный образ жизни.
Кажется, он что-то сказал ей вслед, но она уже закрыла за собой дверь. И весь этот путь по коридору к лифту, вниз, через холл… и кажется, кто-то, может и портье, кому-то сказал.
– Быстро управился сегодня.
Но её это уже не касалось. Она отрезала, как ножом провела по приготовленному тесту, и узкий разрез стремительно расширяется и как сам по себе разваливает приготовленный шар надвое…
…Женя отложила шитьё и вышла на лестницу, позвала Алису. Уже совсем темно, а пока не позовёшь, сама и не подумает возвращаться. Но, правда, домой идёт с первого зова. Её саму мама долго звала, иной раз и отец выходил. Но и играла она не одна, как Алиса. И Эркина всё ещё нет. Придётся без него ужинать. Алиске спать скоро.
Эркин пришёл, когда Алиса со слипающимися глазами канючила посидеть ещё ну хоть чуточку.
Эркин подозрительно долго умывался, гремя рукомойником, потом возился в кладовке и к столу сел в чистой рубашке. И сразу ухватился за чашку с чаем. Женя молча подвинула ему тарелку с картошкой. Он только исподлобья покосился на неё и стал быстро и как-то зло есть.
Женя вышла на кухню, долила и поставила чайник. Интересно, куда он дел грязную рубашку? Обычно, вернувшись, он сразу снимает и замачивает своё, и к столу садится полуголым, в одних штанах, благо, у него теперь сменные есть, а то в трусах сидел. А сегодня… в ведре пусто, не похоже на него. И весь он какой-то… взъерошенный.
Она вернулась в комнату и погнала Алису спать. Пока её укладывала, закипел чайник, а он управился со второй порцией картошки. Женя налила чая ему и себе и села как обычно. Он упрямо молчал, и Женя начала первой.
– Ёжик, убери колючки, – он ещё ниже сгорбился над чашкой, и она уже серьёзно спросила. – Что случилось, Эркин? Я же вижу.
Он выпрямился, повернулся к ней, и она увидела свежий кровоподтёк на левой скуле.
– Кто это? Полиция?
– Нет, от полиции мы удрали.
– Где тебя ещё ранили? Ну?
– Нигде. Так, царапина.
– Покажи.
Он неохотно расстегнул рубашку. Слава богу, и в самом деле царапина. Поперёк живота, чуть выше пояса. Женя порывисто встала и метнулась к комоду.
– Сейчас я тебе йодом прижгу, чтоб не нарывало. Ты потерпи.
– Терплю, – согласился он.
– Где рубашка? В крови, наверное. Давай замочу.
– Я сам, – вылез он из-за стола.
– В холодной только, – сказала она ему в спину.
Он молча кивнул.
Женя сидела, грела вдруг захолодевшие руки о чашку и слушала, как он звякает на кухне вёдрами. Что-то происходит. Значит, и те негры, которых они с Рози видели, спасались от полиции.
Эркин вернулся и сел к столу, виновато посмотрел на неё.
– Подрались мы, ну ватага на ватагу, – он говорил неохотно и осторожно. – На станцию пришлые подвалили, мы их не знаем. А работы и так на всех мало. Ну и подрались. А там полиция.
– Это тебя ножом?
– Не знаю. Я только потом заметил, – и улыбнулся. – Но мы их шуганули.
Женя невольно рассмеялась. И он улыбнулся в ответ, глаза радостно заблестели.
– Я потом на станцию вернулся. Допоздна работал. Ещё завтра с утра договорился. Только я рано уйду. Я тогда с дровами сейчас…
– Нет, уже поздно, ложись спать. С утра и сделаешь. А я тебе на утро на плите оставлю.
Он кивнул. И осторожно сказал.
– Там… она порвана сильно. И… не моя кровь. Одного порезали, ну, и тащили его. Я перепачкался только. Я замыл… ещё на станции… Где заметил.
– Андрей уцелел? – спросила Женя, собирая посуду.
– Ну! – в его голосе прозвучало восхищение, и даже зависть. – Он вовсе без царапинки ушёл. Набил их как хотел.
– Никого не убили?
– Не знаю, – пожал плечами Эркин. – Мы их к товарняку прижали. Тот уже под парами стоял. Они и попрыгали. Своих они всех затащили, а там как, не знаю. А из наших… кого полиция захватила, ну, это не жильцы, ясно, ещё одному голову проломили, двоих порезали сильно. В Цветной унесли. Не знаю, выживут ли. У остальных как у меня. Кому нос смяли, кому ухо сплющили, – он посмотрел на неё смеющимися глазами. – Мне вот для равновесия слева привесили.
– Для симметрии, – улыбнулась Женя. – А если бы по глазу попало? Как тогда, помнишь?
– Помню, – кивнул он. – Женя, тогда меня били, а сейчас драка была. В драке я увернусь.
Женя встала, взяла было посуду и тут же поставила её на стол, наклонилась и поцеловала его, куда придётся. Пришлось в переносицу.
– Ёжик.
Он поймал её за руку и повернулся, подставляя её губам ушиб.
– Подуй, а? Алиса говорила, ты дуешь, и боль проходит.
Она подула и уже серьёзно спросила.
– А что, болит?
– Теперь нет, – он поцеловал её в щёку.
– Я серьезно, Эркин.
– Я тоже, – он поцеловал её ещё раз и встал.
– Ну, мне посуду надо мыть, – Женя осторожно погладила его по правой щеке, рядом со шрамом. Он перехватил её руку, прижал к своей щеке.
– Я боялся так…
– Чего?
– Ну… что ты рассердишься. За рубашку.
– Глупыш мой. Нашёл из-за чего переживать. А если б тебе…
– Что?
– Живот вспороли, вот что! – рассердилась Женя.
– Я больше не подставлюсь, – серьёзно пообещал он.
Женя засмеялась, прижалась к нему на мгновение и тут же отстранилась.
– Ладно, тебе рано вставать. Иди, ложись. Ночь уже.
Он медленно отпустил её.
– Иду.
Войдя в кладовку, Эркин быстро развернул постель и лёг.
О кроссовках она его не спросила. Ну что ж, тем лучше. Если не обманет этот белый, то за два дня он наберёт. Если, конечно, и на станции все будет нормально. А дерётся Андрей как никто. Если б не он, они бы от пришлых так легко не отбились. Многих бы порезали. Откуда они только взялись на нашу голову?
Эркин осторожно ощупал царапину. Хорошо, сзади было пусто, смог отступить. Андрей ругался, что он лезет вплотную. Точно, ведь выпустили б ему кишки. Андрей показал ему потом, как правильно нож держать, чтоб самому не порезаться. Любит Андрей драться. Но когда что умеешь… да нет, сунь его сейчас в Палас, ведь в петлю полезет, да и раньше… а умел, выучили. И на скотной тянул, правда, до последнего, но ведь не потому, что любил. Просто боялся. Всё-таки еда, свой закуток… Ушёл, когда подпёрло. А мог остаться…
…Грегори нагнал его за воротами. Сначала он подумал, что Грегори успел узнать на кухне, что он там внаглую взял себе полбуханки господского хлеба и кусок мяса, или из-за рубашки. И когда Грегори окликнул его, он угрюмо остановился, готовый отдать и еду, и рубашку. Ну, пойдёт дальше в одной куртке, не помрёт. Не возвращаться же за рабской. Но Грегори заговорил о другом.
– Угрюмый, я договорился, хозяйка согласна. Одна корова твоя будет. Молоко от неё, телёнок там – всё твое. Ну, и как положено, харчи, жильё, одежда… и деньгами ещё.
Он попытался молча обойти надзирателя, но Грегори ухватил его за плечо и остановил.
– Ты подумай, Угрюмый, ну куда ты пойдёшь? Признает кто в тебе спальника, ведь прирежут, сам знаешь. А здесь никто тебя не тронет. Ты парень работящий, хозяйка успокоится, всё нормально будет.
Он слушал и не слышал, что говорит, что втолковывает ему надзиратель. На Грегори у него злобы не было, и он просто ждал, пока тот уберёт руку, потому что стряхнуть её он не решался.
– Ну же, Угрюмый, чем тебе плохо было? Пять лет прожил, не пороли по-настоящему ни разу. После ломки на шипах не лежал. Ел всегда досыта, голым по снегу не гоняли. Другие же остаются. Ну, чего молчишь?
– Да сэр, – неохотно ответил он.
Грегори обрадовался, решив, что это согласие, но он продолжил:
– Другие остаются, сэр.
– А ты, значит, уходишь?
– Да, сэр.
– Дурак ты. Месяц сидел, за скотиной смотрел, а теперь…
– Да, сэр.
– Что да, дурак?
– Я дурак, сэр.
Грегори досадливо сплюнул, сжал кулак, но не ударил.
– Ну, иди. Обратно ведь приползёшь. Кому ты нужен, сам подумай дурацкой башкой своей.
Он угрюмо молчал, уставившись в землю. Грегори, видно, понял, что от него больше ничего не добьёшься.
– Тварь ты неблагодарная. Его покрывали, жить давали, а он… ступай, ублюдок, дрянь краснорожая. Посмотреть бы, как тебя полосовать будут, спальник поганый.
Покрывали? В чём его покрывал Грегори? Ну, это не его дело. И как только Грегори ослабил хватку, он высвободил плечо и, обойдя Грегори, пошёл по дороге. По размешанной сотнями ног в грязь, в месиво, немощёной дороге. Грегори ещё обругал его в спину, он не обернулся. К вечеру он нагнал рабов из какого-то другого имения и ночевал с ними у общего костра. А утром пошёл дальше…
…Эркин плотнее закутался в одеяло, хотя холодно не было. Он всё-таки подбил под дверь войлочный узкий валик и сделал порог. Теперь от двери почти совсем не дует. Просто, когда завернёшься вот так, кажешься самому себе не таким беззащитным. Если ударят сонного, одеяло хоть немного, но прикроет. У Жени хорошие одеяла, толстые, чуть тоньше перины. И тепло, и мягко, и кожу не царапает. Надо будет у Жени на комоде посмотреть что-нибудь для рук. Она наверняка разрешит взять, а нет, так купит. А то всё-таки он царапает её, она, правда, молчит, но он-то сам должен понимать, что с его лапами ему только поленья ворочать… Откуда всё-таки нанесло этих пришлых? Наглые, как скажи, наняли их. И полиции кто стукнул, вроде ведь тихо дрались. Следил что ли кто-то? Похоже, Андрей прав: крутая каша заваривается. Горячо хлебать будет. Обожжёшься. Рубашку жалко. Здорово порвали. Знал бы, надел тёмную, из имения, а захотелось пофорсить в рябенькой. Ладно, у него ещё клетчатая и с короткими рукавами – Женя её тенниской называет – есть. Перебьётся. А эту, видно, на тряпки только. Только бы белый с кроссовками не надул. Женя уже легла вроде…
Эркин вздохнул во сне, потёрся щекой о подушку. Спать надо, времени совсем ничего осталось…