Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе

Возвратившись, они рассказывали, что видели высоко на стене Святой Софии след кровавой руки султана, который он оставил, когда верхом входил в церковь через горы трупов после осады Константинополя.

Нам показалось, что, вероятно, турки были похожи на большевиков, которые тоже всех и вся уничтожали, куда бы ни приходили.

Как бы ни называли взрослые город – Константинополем, Византией или Новым Римом, произнося эти волшебные названия, они погружались в мечты. Они сожалели об упадке и запустении Константинополя, но ничто не могло погасить в них прекрасные образы, которые остались для них навсегда связанными с этим городом.

Многочисленные беженцы покидали корабли на Принцевых островах в Мраморном море. Позднее, по рассказам, многие из их детей заразились вирусным гриппом, испанкой, и умерли. Родителям остались лишь отцветшие фотографии на память. У папа были ещё земельные владения и в Литве, которая стала независимым государством. Поэтому нас не причислили к разряду «беженцев», как многих из наших земляков, и мы получили разрешение плыть дальше в Мальту. В составе маленькой группы нас доставили на корабль под названием «Bermudion». Вскоре нам рассказали, что дважды он был торпедирован, потом отремонтирован и уже после этого спущен на воду. Таким образом, свинцового цвета вода под нами не была уж столь надежной, как мы думали; каждое мгновение мы могли быть проглочены огромной воронкой, наподобие того, как это произошло в истории с легендарным градом Китежем.

«Bermudion» казался действительно не слишком устойчивым: уже днём мы начали болтаться туда-сюда на неспокойных волнах, и все взрослые исчезли из поля зрения, так как им стало ужасно дурно.

В течение нескольких дней никто не приходил к нам, чтобы одевать или вообще позаботиться о нас. Наша финская девушка Ева, качаясь, входила к нам с миской, полной клейкой овсянки, porridge, она едва ставила её на мои колени и тут же исчезала опять с носовым платком у лица, совсем как наша игрушка Паяц. Я заталкивала еду в рот Мисси и вытирала её под подбородком и за ушами оловянной ложкой.

Предоставленные судьбе, мы оставались в нашей каюте – играли и спали, пока не загремели тяжёлые цепи и можно было услышать крики и шум ступающих ног.

Мы достигли Мальты.

Море снова стало спокойным, голубым, как небо, и ярко светило солнце; мир казался чисто умытым. На берег вели крутые улочки – вверх на холм, а между высокими домами – снова вниз, к морю. Садов не было видно, впрочем, немного позднее мы обнаружили один.

Сына владельца отеля звали Гарри Чини. Он баловал нас и засыпал сладостями и подарками. Когда нас кормили, он помогал, и вскоре он захотел жениться на нашей краснощёкой Еве.

Ежедневно мы совершали длинные прогулки. На каждом углу, помимо цветов, продавали морских свинок. Мы смотрели через прутья клеток на маленьких зверушек с мягким гладким пятнистым мехом и кормили их листьями салата. На встречавшихся нам ослах были островерхие соломенные шляпы, украшенные искусственными цветами и красными помпонами; на полях были сделаны отверстия для длинных болтающихся ушей, которыми они отмахивались от мух. Процессии поющих людей с развевающимися флагами вливались в узкие улочки, как реки, и спускались вниз сквозь глубокое ущелье.

Маленькие дети, совсем малышки, в рубашках специально для хора, махали звенящими колокольчиками перед раскачивающимися разноцветными фигурами святых. Одного святого грызли два льва, но, видимо, ему было не очень больно, так как он блаженно улыбался.

Доброжелательная английская дама подарила Александру раскрашенную модель мальтийского корабля. Мы никогда не видели ничего более красивого, но нам разрешено было лишь смотреть. Трогать запрещалось!

Ирина и Александр беспрерывно ссорились – «как кошка с собакой», говорила няня. Однажды ночью во время потасовки они опрокинули лампу, занавески в их комнате начали ярко пылать. В ночных сорочках бросились они прямо вниз, в столовую, где мама и папа обедали с офицерами британского флота. Офицеры бросились тушить огонь. Вместо того чтобы наказать их, им дали вдоволь шоколада и мороженого; так им повезло, так как сочли, что ужас, который они пережили, был для них уже достаточным наказанием. Кроме того, Гарри Чини был так влюблён в Еву, что он не позволил бы отцу долго сердиться на кого-либо из нас.

Ева возвратилась позднее на Мальту, чтобы выйти за него замуж, и одного ребёнка за другим крестили нашими именами.

2

Однако вскоре мы отправились во Францию.

«Мы никогда больше не остановимся где-нибудь надолго, как в Хараксе?» – спрашивали мы с грустью. Два года, проведённых в Крыму, давали нам основания думать, что там наш постоянный дом.

Мы приехали в Белью и вскоре поселились в миленьком белом доме, расположенном в саду, полном пальм и сладко пахнущих веерообразных мимоз.

Приветливые дамы однажды наблюдали за нами всю вторую половину дня. Мы занимались живописью, а когда вернулись домой, мама лежала в постели, и новый малыш появился на свет.

Он дремал в корзине из ивовых прутьев, которую часто выставляли на двух стульях в саду. Мисси и я ещё ни разу не рассмотрели малыша хорошенько, и вот мы взобрались на стулья, чтобы его разглядеть. Нос его был круглый и розовый, как пуговка, но совсем мягкий, если на него нажать. Вдруг всё вышло из равновесия; мы все полетели на землю, всё вперемешку: стулья, корзина и малыш. Няня подбежала к нам, все были ужасно взволнованы. Малыш скатился удачно между подушками, и ему вообще не было больно, но он так завопил, что мы были в наказание отправлены среди бела дня в постели.

Александр был всё же прав: с осликом было бы проще.

Обе бабушки часто бывали у нас. Бабушка Вяземская была высокая и стройная, бабушка Васильчикова – круглая и полноватая. Когда они нам улыбались, у них были грустные глаза, так как убитые дяди, за которых мы молились, были их сыновьями.

Часто они приносили нам подарки – тщательно выбранную игрушку или кофточки и шапочки, которые они связали сами. Часами они читали нам сказки. Тетя Лили, вдова моего крёстного отца, дяди Бориса, казалась нам царевной одной из этих сказок: большие чёрные глаза и бледное лицо, высокая и стройная, как тростинка. «Такая молодая!» – говорили, вздыхая, взрослые. Нам казалось, что в двадцать два года она уже пожилая женщина.

Мила и тиха, почти никогда не улыбалась, она часто ходила с нами на прогулки и участвовала в пикниках. Нам казалось, что она не от мира сего.

Наши воспитательницы не объясняли нам, что произошло с дядей Борисом. Александр смутно намекнул, что случилось ужасное, хуже, чем мы могли бы себе вообразить. Но мы тогда были слишком малы, чтобы понять это.

Дедушка, отец папа – воспитательница называла его генералом – был ворчливый старый господин с четырехугольно постриженной бело-жёлтой бородой. От него пахло табаком. Если он кого-нибудь целовал, то борода щекотала. Он приходил часто, чтобы поиграть с Александром в шахматы, а со мной – в «даму». Он долго обдумывал, сопел и жевал, прежде чем решить ход, и почти всегда выигрывал. Когда партия заканчивалась, нам нечего было ему сказать, и мы облегченно вздыхали, вернувшись в сад, чтобы играть в наши игры. Вокруг нас были ещё другие взрослые, но о них у нас было весьма расплывчатое представление – как о деревьях и домах, которые видишь из движущегося поезда. Хотя мы их и видели, но они не останавливали на себе наше внимание. Несмотря на это, мы понимали всё и без лишних объяснений – почему люди чувствовали и действовали так, а не иначе. Объяснения и обоснования пришли намного позднее, и тогда было уже не всё так ясно. Совершенно тайно Александр рассказал мне о своём плане: он хотел построить дом среди поля, который должен быть заминирован с помощью пороха, зажигателя и шнура. Обещая предоставить сверхсекретную информацию, можно было бы заманить в него Ленина и Троцкого. Они взлетели бы с громким треском на воздух, и в России наступил бы конец их ужасному господству. Ночной шум грузовиков всё ещё снился нам в ночных кошмарах, но теперь во время наших прогулок нас обгоняли иногда американские машины, полные смеющихся солдат. Они бросали нам жевательные резинки и подмигивали. Воспитательница, правда, сразу же выбрасывала эти пожертвования, но благодаря им мы узнавали, что в грузовиках ехали тоже дружелюбные люди.

Однажды утром нам сказали, что пропала Ирина, вероятно, убежала; мисс Скотт искала её; мы, её братья и сёстры, находили её решение очень смелым, так как она действовала совсем как героиня книги, которую она как раз тогда читала. Девятилетняя Ирина, рослая не по возрасту, энергичная и смышлёная, с длинными черными волосами и красивой персикового цвета кожей лица привыкла быть центром всеобщего внимания; это продолжалось до тех пор, пока мы и наши маленькие двоюродные братья и сёстры не начинали вокруг нее играть и бегать. Кроме того, тогда происходило столько потрясающего, что не оставалось ни на что больше времени, кроме как на мимолетный поцелуй и лёгкое поглаживание по голове. Может быть, её задело то, что её всё чаще отсылали в детскую к малышам, где ей наши игры были скучны. Она же интересовалась миром взрослых. Может быть, мисс Скотт была слишком строгой; уроки и учёба всё равно никогда не притягивали Ирину.

К обеду её доставили домой – с позором и упреками. Она, правда, оставила письмо, в котором сообщала, что будет жить у наших родственников в Ницце. Поэтому мисс Скотт села на трамвай и поехала туда, а обратно пришла пешком, чтобы поймать беглянку.

Ирина рассказала нам позже, что, к счастью, мисс Скотт быстро нашла её, так как её все время преследовал мужчина с раскрытым ножом.

«Твоя бедная мама! При всём том, что ей ещё приходится переносить! Как тебе не стыдно?» – ругала её мисс Скотт. Мы тоже не понимали, почему она на это решилась, так как она была счастлива быть снова с нами и наслаждалась волнением, возникшим вокруг неё. С тех пор мама брала очень часто Ирину с собой, куда бы ни уходила.

Мисс Скотт вскоре после этого покинула нас.

Вскоре стало известно, что мы опять уезжаем.

На этот раз в Германию.

«Почему же в Германию? Это же враги!» – «Так как папа должен ехать в Литву, а это там поблизости». Семейный дом в Юрбурге под Тильзитом сожгли немцы в 1914 году; земельные владения в Юрбурге и Таурогене были конфискованы. Новое литовское правительство сообщило папа, что эта мера отменена для него на два года – за все его заслуги прошлой службы в Литве, чтобы позволить ему таким образом содержать свою большую семью. Кроме нас, были ещё дедушка и бабушка, дядя Николай и тётя Соня (вдова Олега), а также четверо их дочерей.

Вновь обретённая независимость балтийских государств стояла ещё на шатких ногах. Хотя они и были далеко от большевиков и сохранили свою свободу, мама не хотела туда ехать. До тех пор пока правительства не укрепили свои позиции, она предпочитала находиться недалеко от папа на морском курорте в Восточной Пруссии. Она тревожилась за него, так как в Крыму незадолго до нашего бегства он пережил нервное потрясение. Потеря родины была его постоянной болевой раной, которая подрывала его силы.

Наконец мы прибыли в Раушей, к морю, неподалеку от Кёнигсберга. Место это оказалось вполне сносным. Гости в нашей гостинице съедали в полдник огромное количество вкусных пирожных – смесь манного теста и сладковатой пены, над которой неуверенно возвышались одна или две засахаренные вишни. Мы не понимали ни слова из их языка, наша воспитательница глубоко вздыхала оттого, что вынуждена была быть в Германии.

Мама организовывала для нас длительные прогулки по песчаным дорогам среди сосен в удобной, но дребезжащей повозке. Мы играли беззаботно, как птицы, в мелких морских волнах. Берег простирался в бесконечную даль вдоль серо-зелёного моря и был почти безлюден. Мы строили песчаные крепости и ждали папа. Однажды противные мальчишки заспорили с Александром. Долгие годы я не могла себе простить, что убежала и оставила его одного с ними, но он не считал это трагедией. Они бросались камнями и издевались над ним: «Россия капут!». Воспитательница говорила, качая головой: «Германии тоже капут!».

Незадолго до поездки мы заболели коклюшем и кашляли один сильнее другого. Ирина смертельно грустно объявляла: «Я не переживу завтрашний день, так как мое горло разорвется». Мисси сделалась пурпурно-красной от кашля, но не ревела, так как она уже плакала редко, лишь когда была достаточная для этого причина. Мы цеплялись, ища опоры, за каждое дерево и захлебывались кашлем, немцы останавливались и безмолвно смотрели на нас. Ирина всегда знала, кто с кем спал в нашей маленькой гостинице, так как обувь стояла ночью парами перед дверями. Она стала вообще очень любопытной.

Время от времени разражались сильные грозы со сверкающими молниями и раскатывающимся громом. Мы спрашивали себя, не передвигает ли Бог на небе мебель. Александр размышлял о святом Георгии, он не мог понять, как мог он убить дракона, если святые были признаны таковыми лишь после Иисуса Христа, но тогда уже не было никаких драконов? Он был осведомлен обо всех допотопных чудовищах по посещении музея в Берлинском зоологическом саду.

Наконец приехал папа. Вместе с ним мы совершали длинные прогулки. Но если его сопровождали больше чем один из нас, это его утомляло.

Вскоре после этого мы опять переселились в другое место, под названием Баден-Баден. Это двойное название казалось нам смешным, пока мы не привыкли к нему. Сначала мы жили в отеле, который был похож на огромный белый пирог и назывался «Бреннерс-парк-отель». Мы сразу же подружились с мальчиком-лифтером, мундир которого был усеян сверкающими пуговицами. Он залез даже в чёрную дурно пахнущую дыру под лифтом, чтобы достать оттуда куклу-негритенка для нашей Мисси (её забросил туда малыш Георгий). Мисси выразила позднее желание, чтобы тот её купал, но воспитательница не одобрила эту идею.

Между тем Георгий стал маминым любимцем, и мы все это хорошо понимали. В своей белой кроличьей курточке и шапочке он выглядел неотразимо и говорил смешные вещи. Мы беспрерывно целовали и обнимали его – он был таким мягким и аппетитным. Он не возражал и продолжал ломать наши игрушки, но для битья он был слишком мал – и со всем приходилось мириться.

После долгих поисков мама нашла наконец прелестный дом; она точно описала его нам: от него открывался прекрасный вид, и он был окружён высокими деревьями. Теперь его приведут в порядок, покрасят, и тогда мы сразу же сможем в нем поселиться.

Первый этаж огибал большой балкон, по перилам которого вились густые глицинии – дом казался с усами.

Наш «Криппенхоф» напоминал мама Крым, царские виллы Ливадии, «Ай-Тодор». Сладкий запах глициний и цветущих азалий сопровождал наше детство и уже позднее всегда приносил с собой дуновение весны и радостных воспоминаний.

На холме за нашим домом пышно цвели колючие розы, они цеплялись за наши платья, когда мы рвали малину. На лужайках, мягко спускающихся к городу, росли высокие кедры и красный бук, который манил нас, как обезьян, на самые высокие ветки.

Убегая однажды от Александра, я полезла на верхушку, он за мной. Пологая ветвь, по которой я ползла, предоставила мне роскошную панораму вечернего Баден-Бадена, зажигающего свои огни.

Злость Александра вдруг сменилась ужасом, когда ветвь, согнувшись под моим весом, мягко опустила меня на склон сада.

Перед завтраком мы поочередно выбегали к близкому источнику за свежей холодной водой.

Однажды в воскресенье вечером мы возвратились из церкви, я, пытаясь определить по воздуху погоду, сильно ударилась головой об острый угол чугунного почтового ящика. Слишком оглушенная, чтобы плакать, я понуро брела позади других, и лишь во время завтрака мама заметила, оглядывая длинный стол с весело болтающими гостями, что я ничего не ем.

«Что с тобой?» – «Я ударилась головой и теперь даже не вижу тебя».

Меня спешно привели в спальню мама и уложили в её постель. Мама много часов просидела в темноте около меня, читая книгу в свете тонкого луча, проникающего через щель занавеса. Доктор приходил и уходил, мешочки со льдом прикладывались к моей голове. Временами я дремала и в полусознании замечала часы «Breguet», отблескивающие золотом: их крошечные шестерёнки вращались за стеклянной дверцей, их мягкое тикание отсчитывало время. Многочисленные русские эмигранты, после революции, как косяк перелётных птиц, слетевшиеся в Баден-Баден, внесли краски и жизнь в повседневность, которая в другое время ограничивалась несколькими парами пожилых супругов, которые попивали целебную воду и выводили гулять своих собак.

Городок трепетно сохранял манившее к себе прошлое, не забывая тех далеких дней, когда князь Меншиков на лихой тройке белых лошадей проезжал вниз по аллее Лихтенталь, когда Тургенев жил напротив Бреннерс-парк-отеля, а какой-то великий князь, как вспоминали старожилы, ездил постоянно со своим итальянским фонтаном, который каждый раз вновь выставлялся перед его окнами и должен был приводиться в действие. Ещё удивительнее было то, что его лейб-медик возил с собой фортепиано. «Как будто бы в Германии ему не смогут предоставить инструмент», – говорили жители ехидно, поражённые грандиозным расточительством.

В XIX веке почти на всех немецких курортах выстроили русские церкви: или одна из великих княжон выходила замуж за границей и получала церковь как часть приданого; или – как в Баден-Бадене – русские путешественники собирали необходимые денежные средства, поскольку как бы ни любили они путешествовать, никогда не могли долго обойтись без собственной церкви.

Когда поток беженцев переполнил Западную Европу, эти церкви становились центрами, вокруг которых всё соединялись; и в Баден-Бадене жизнь скоро наладилась таким же образом. Православная церковь, окружённая маленьким садом и оградой, стояла здесь как любимая всеми игрушка.

Луковичная башня, осыпанная звёздами, несла золотой крест с двумя поперечными балками; крест был укреплён тонкими цепями, словно он мог улететь. Внутри за золотым иконостасом глубокие голоса распевали молитвы, которые подхватывались нарастающим пением с клироса, где стоял хор; мягкий альт мама временами четко выделялся.

Все члены хора были друг с другом знакомы: репетиции и длинные службы давали им жизнерадостность и силу, чтобы справиться с постоянно подпитываемым и вновь исчезающим ожиданием возвращения в Россию. Любовь к отечеству была сутью их существа и находила глубокое выражение в православной вере.

По воскресеньям, особенно в пасхальное время, в воздухе стоял колокольный звон. Пришедший на смену звону католических церквей в долине, от которых он исходил, он овевал наш дом, стоящий высоко на холме. На Страстной неделе мы отправлялись вниз по аллее Лихтенталь к русской церкви, не спеша прогуливаясь, чтобы насладиться запахом ярко-жёлтых и красно-оранжевых азалий. Густые кусты рододендрона придавали берегам речки Ос, вода в которой плескалась о покрытые мхом камни и едва доходила нам до щиколоток, налёт пышности и чрезмерности. Ос подходила детям: в ней невозможно было утонуть; и она славилась даже некоторыми водопадами, через которые на небольшом расстоянии друг от друга были переброшены филигранные чугунные мостики, обвитые глициниями, с которых мы кормили крошками красных рыб. Мостики были порой так широки, что по ним, не задевая друг друга, могли пройти двое взрослых.

Длинные богослужения нас переутомляли, и часто Александр и я, с зелёным цветом лица, может быть, потому, что мы тогда быстро росли, падали в обморок от многочасового стояния. Посидев на улице, на ступеньках, мы постепенно отходили – никому не приходило в голову жалеть нас, да мы и не ждали этого; мы знали, что надо собраться с силами.

Считалось, что в восемь лет ребёнок уже разумен и зрел для исповеди. На самом деле, в день моего восьмилетия меня нашли в слезах – я вдруг ясно осознала преходящесть жизни и тот факт, что когда-то умрут все, кого я люблю. Видимо, действительно в восемь лет зреет разум, и ребенок впервые пытается осмыслить окружающее.

В среду на Страстной неделе мы бегали по дому и просили прощения, так как по заповеди полагалось перед исповедью быть «в мире с миром». Мы обнаружили, что порицания за прошлые проступки не было, если мы от души просили прощения. Когда стоишь в очереди на исповедь в тёмной церкви с опущенной головой, держа в руках тающую свечу в горячей руке, чувствуешь себя вдруг действительно смиренно и сожалеешь честно о всяком зле в «мыслях или делах», понимая на деле таинственные слова о «Божьем суде» и что грех – состояние, которое мы сейчас благодарно скидываем, как темное одеяние.

По наступлении ночи мы шли домой в подавленном настроении, но облегченные. Вскоре жизненные силы возвращались, и мы дразнили и толкали друг друга, хотя старались хотя бы до завтрашнего причастия остаться безгрешными, и поэтому были все без исключения рады лечь пораньше спать.

На следующее утро мы следили за тем, чтобы не глотнуть воды при чистке зубов, и не завтракали. Мы надевали свои лучшие праздничные платья, а Александр – матроску. Однажды он не мог удержаться и, до того как мы вышли из дома, попробовал немного пасхи. Охваченный раскаянием, он взошёл на алтарь, чтобы ещё раз исповедаться, и вскоре покрасневший возвратился.

Он три раза преклонился земным поклоном перед средней иконой. Нам его было ужасно жаль, но никто больше об этом не упомянул.

Позднее священник сказал мама, что с этих пор Александру станет ясно, что обет священен.

Наконец поднялся красный занавес, золотые ворота раскрылись и мы пошли со скрещенными на груди руками к причастию – волна блаженства охватила нас.

Но главным событием Страстной недели было пасхальное богослужение в ночь с субботы на воскресенье.

Оно начиналось с воодушевленного радостного пения, полнота звучания которого иногда нарушалась фальшивыми тонами, так как песнопения были чрезвычайно трудными и редко исполнялись. Мы должны были очень сдерживаться, чтобы не хихикать неподобающим образом.

Затем все друг друга обнимали, и мы возвращались домой на пышную трапезу, к которой приглашались все, независимо от возраста, а также, конечно, наши двоюродные братья и сёстры. И хотя мы качались от усталости, ни за что не хотели пропустить этот вечер.

Мама дарила нам, девочкам, маленькие яички работы Фаберже со своих цепочек. С течением времени таяли финансовые средства, и русские вынуждены были ограничивать свои расходы, а также были принуждены заниматься все более странными работами. Дети эмигрантов стремились в две школы: в реальную и гимназию. Часто они получали лучшие оценки, так как никакие превратности судьбы не могли утолить их жажду знаний.

Приветливая, круглая, энергичная Пущина организовывала для детей пикники; они заканчивались возбужденными и иногда пугающими разбойничьими играми, в которых одна команда искала в лесу другую.

Дети присутствовали при всех развлечениях, зимой они принимали участие в любительских спектаклях и ставили сказки.

Мама собирала вокруг себя музыкальные таланты, и один домашний концерт следовал за другим. Папа не принимал в них активного участия, но его брат Николай играл на виолончели, мама аккомпанировала ему, а нам разрешали оставаться и слушать. Базары, лотереи и балы для поддержки бедных беженцев становились всё активнее, и вскоре создание таких союзов помощи стало для многих главной заботой.

Одна из комнат в башне «Криппенхофа» находилась полностью в распоряжении детей. Наша кошка родила здесь котят. Гусеницы, помещённые в продырявленные коробочки, поставленные мягко на салатные листы, превратились в чудесных бабочек; сеянцы всходили в ящиках на подоконниках и пересаживались затем на садовые грядки, на которых были высеяны наши имена буквами из жерухи. Действительно, мы не скучали никогда. Утром мы уже просыпались со счастливым чувством, что мы часть мира, как будто бы солнце освещало нас до самых глубин. Нам казалось странным, когда другие дети безрадостно слонялись вокруг, словно день не был ограниченным отрезком времени, протекающим слишком быстро.

Когда наша мисс Менцис возвратилась к своей шотландской семье, которую она не видела уже несколько лет, мама дала ей с собой рекомендацию, которая звучала как аттестат солдата, пришедшего с фронта: «хладнокровна и изобретательна в минуту опасности, неутомима при нагрузках, с неодолимым мужеством». Вначале её уход означал для нас болезненную пустоту, но потом мы были отвлечены появлением малыша Георгия и воспитательницы Хиллард.

Фройляйн, как называли определённый сорт детских воспитательниц, приходили и уходили. У одной из них едва достало времени, чтобы дать нам первую пощёчину, как она уже была выставлена. Швейцарскому домашнему учителю мосье Фалетти поручено было полностью заняться воспитанием Александра.

Он перешёл к нам по наследству от Михаила и Константина Горчаковых, которые потом удивлялись, какими святыми – по словам Фалетти – были они, известные своими выходками; по словам Фалетти, от них вообще не могло исходить ничего дурного. Прошло довольно много времени, прежде чем мы обнаружили, что они, в конце концов, были людьми, как и все другие. Мосье Фалетти, считавший, по-видимому, гурманство важной частью законченного образования, имел обыкновение заказывать себе обеды вместе со своим учеником в дорогих ресторанах, но когда папа получил счета, от этого обычая ему пришлось отказаться. Вскоре все разговоры велись вокруг инфляции; считать стали на биллионы и триллионы, и нам давали бумажные деньги для игры, так как в одночасье они обесценились. Бабушка Гага послала мне на день рождения пятифранковую бумажку – я обменяла её на миллион и купила на эти деньги полностью укомплектованный шварцвальдовский кукольный дом.

Больше не возникало вопроса, купить ли «Krippenhof», и мы переехали в маленький дом, принадлежавший раньше князю Меншикову, который так нарушал своей тройкой мирный покой баден-баденского курорта пару столетий тому назад.

Наши комнаты были маленькие и затхлые, обитые мягким красным и белым французским toile de jouy, – в этих комнатах ты чувствовал себя как внутри подушки. Когда же было тихо, мыши начинали нагло сновать так близко, что их почти можно было схватить. Нам это не мешало до тех пор, пока мы их могли видеть, но было жутко слышать их шорох в темноте. Сад здесь цвел ещё пышнее, чем в нашем любимом «Криппенхофе». Розы вились по обветшалым стенам и свисали гроздьями вперемешку с жимолостью на нижние ветви больших кедров.

Мисси и я обследовали старый сарай и нашли там игрушечный автомобиль, который когда-то был раскрашен ярко-красной краской, и толстого слона на колёсах – из смертельных ран его изъеденного молью меха выглядывала солома. И хотя оба средства передвижения были довольно шаткими, мы гонялись на них вниз по отвесной дороге; они оба были абсолютно неуправляемы, даже если мы пытались управлять ими с помощью ног и передних колёс. В изнеможении от смеха мы приземлялись где-нибудь в стогу сена у нижних ворот с разбитыми, кровоточащими коленками.

Но и от этого дома пришлось вскоре отказаться. На прощание мы провели несколько недель в маленькой деревне на Баденском озере, по ту сторону Меерсбурга, городка, словно уложенного в игрушечную коробку. Часовые башенки возвышались над сводчатыми городскими воротами, вокруг которых тянулась городская стена укреплений. Маленький паровоз пронзительно гремел, пыхтел и свистел на своём пути, проезжая по дюжине деревенек, пока мы не доехали до конечной цели – Хайлигенберга.

Мы разместились в местной гостинице. Купание стало сейчас редким событием – один раз в неделю. Совсем рядом с гостиницей находился дворец, который возвышался над простершейся под ним долиной. С подвесного моста, укреплённого в горах, он казался кораблем, оставшимся здесь после потопа. Вскоре папа и мама подружились с семьей, жившей во дворце.

Дом был полон внуков его владельца и их друзей; все в возрасте около десяти лет, точно как мы; было также внушительное количество гувернанток и домашних учителей. Нас отдали под их попечительство, и с тех пор, пока длились каникулы, мы не часто видели своих родителей. Они не могли понять, почему мы вечерами возвращались домой хоть и счастливые, но в весьма потрёпанном виде – покрытые ссадинами и синяками, в разорванных и грязных платьях. Всё просто: как только взрослые исчезали из поля зрения, тотчас начинались беспощадные битвы. Без всякого сожаления была объявлена война. Несколько двоюродных братьев и сестёр бились на нашей стороне.

Но кроме этого первоначального выравнивания сил, не было больше никому пощады. Мы скользили вниз по отвесным густо заросшим травой склонам холма на диванных подушках в возбужденной охоте за врагом и, спасаясь бегством, пытались достичь подземного хода под холмом, где потом обе борющиеся стороны забрасывали друг друга белым мелким царапающим песком.

Вооруженные подушками, взятыми из бесчисленных гостиных, мы подкарауливали друг друга в тёмных углах коридора. В четверг огромный Рыцарский зал, по полированному паркетному полу которого во все остальные дни недели восхищенные туристы ходили в специальных тапочках, был предоставлен «милым детям» для игр. Обе партии мчались друг на друга из противоположных концов огромного зала в сапогах с рифлёной подошвой, чтобы затем столкнуться, скользя и падая в центре зала, изнемогая от смеха. На следующее утро мастера устраняли повреждения пола, и посетители вновь шуршали в тапочках по залу в оставшиеся дни недели.

«Дети, тихо!» было единственным мягким предостережением; так как тот факт, что были каникулы и что бабушки и дедушки безумно баловали своих внуков, гарантировал нам полную безнаказанность. Время от времени, впрочем, подкрадывался какой-нибудь дядя или тётя и разнимал борющихся, чтобы они в одиночестве могли немного успокоиться. На какое-то время тогда объявлялся мир и «меч раздора» закапывался в землю, а мы занимались более невинным делом: заготавливанием сена или ездой на мопеде с секретарём.

Всё закончилось однажды общим пышным празднованием дней рождений, где для всех на столах громоздились пирожные и подарки.

Это были незабываемые и захватывающие каникулы, которые для нас никогда больше не повторились. Когда же мы в наших неистовых играх сдерживали себя, чтобы одуматься? Всегда был кто-нибудь, кто за нами убирал. Мы хорошо знали, что это было роскошью, которая для нас отныне станет недосягаемой.