Огнь поядающий

Глава 5. Кружок Троила

«Недоброй смерти я желал бы тому корабельщику, который в недобрый час доставил меня сюда. Вот уже четвертый месяц длится мое пребывание в Городе, а дела мои все с том же положении, царь меня так и не принял, и не знаю, получат ли мои прошения ход. Если бы ни Омир, внушающий надежду на то, что бывает в жизни событие “позднее, поздний конец, но которого слава бессмертна”, и если бы не невозможность вернуться в Пентаполь ни с чем, я бы уже точно пал духом. Но пока я смотрю, слушаю, стараюсь узнать все, что можно, о расстановке сил в Городе. Аврелиан, мой покровитель, – божественная душа, человек, способный принести много пользы отечеству, но в нынешнее смутное время отставленный от дел. При власти и на коне ныне родной брат его, Евтихиан, – полная противоположность моего благодетеля. Как известно, родство душ и родство по плоти – отнюдь не одно и то же. Евтихиан, ныне занимающий должность эпарха претория Востока, всячески угождает варварам, коих тут больше, чем в болотах Германии. Это грубые люди, истинные свинопасы, которые недостойны называться врагами, но – разбойниками, грабителями или еще каким-нибудь более презренным именем. Несколько месяцев тому назад один из их вождей, Тривигильд, облеченный полномочиями и посланный во Фригию с целью следить за сбором налогов, учинил там погром. Беженцы потекли в столицу с жалобами, припадают к алтарям, умоляют и требуют защиты. Между тем Евтихиан заливает огонь серой и направляет для наведения порядка к варварам – варвара же, в итоге непонятно, сдерживает ли один другого или оба занимаются грабежами и разбоем…»

Синесий оторвался от письма брату Евоптию, которое сочинял, отложил обкусанный калам, – он не доверял содержание своих частных писем ушам нотариев, и задумался. Государство, действительно, подобно было дымящемуся вулкану, готовому взорваться в пламени и камнепаде, залив кипящей лавой и засыпав пеплом окрестные селения. То, что он слышал по секрету то от Аврелиана, то от Троила и людей его круга, к которому в последний месяц тесно примкнул, разбалтывать было небезопасно, даже притом, что письма в Пентаполь он отправлял только с доверенными лицами. Поэтому написать всего он не мог, да и сам с трудом понимал, в чем корень зла. Он писал о Евтихиане, но страшился написать о Евтропии, всецело поработившем себе молодого царя и тиранически управлявшем от его имени. Щупальцы гидры, похоже, тянулись с Запада. Как ему объясняли, покойный царь Феодосий любил варваров с их не рассуждающей отвагой, с ними ему было проще, чем с воспитанными на философии потомками эллинской знати. Сам василевс, выходец из Испании, хорошего образования не имел и, как многие люди подобного рода, делал ставку на церковь. Варвары, хотя и принадлежали в большинстве своем к иному, преследуемому им самим, направлению, называемому арианским, были ему удобны. И они платили ему преданностью. Перед смертью он возвысил одного из них, Стилихона, до небес, женив его на своей племяннице и поручив ему опеку над младшим сыном, Гонорием, перевезенным на Запад. Но аппетиты варвара не удовлетворились половиной царства, он желал поглотить и Восток и начал предпринимать попытки установить покровительство и над старшим сыном Феодосия, василевсом Востока.

Поначалу этим намерениям противостоял Руфин, человек бесчестный, но в чем-то полезный для государства. Однако евнух Евтропий, не лучше Руфина нравами, но еще хитрее и коварнее, вошел в союз со Стилихоном и, привлекши молодого царя на свою сторону тем, что устроил ему желанный брак, лишил Руфина надежды на господство. Тогда Стилихон прислал с Запада отряд готфов под предводительством своего старого друга Гайны, тоже варвара, и эти варвары мгновенно расправились с Руфином, заколов его в присутствии царя. Гайна так и остался в Константинополе якобы блюсти порядок, но на деле – интересы Стилихона. Евтропий получил неограниченную власть и на этом его дружба со Стилихоном закончилась, но Гайну он продолжал терпеть, не понимая, что тот становится опасен. Год назад Евтропий своими силами успешно справился с новой угрозой – диким племенем уннов, тревожившим области, прилегающие к Истру. За эти заслуги он был удостоен консульского звания. Тривигильд, нынешний мятежник, за что-то был обижен на Евтропия, – за что, никто толком и не знал. Евтропий согласился на просьбу Гайны отправиться на усмирение Тривигильда и от себя направил еще одного полководца, Льва. И теперь из Малой Азии доносились слухи один страшнее другого: кто там за кем гонялся, кто кого усмирял, уже было не понять, а беженцы все стекались в Новый Рим.

– Господин, письмо принесли! – скрипнув дверью, вошел слуга Афр, губастый, смуглый и курчавый.

Синесий протянул руку и принял кипарисовые дощечки, обтянутые красным сафьяном. Это от Троила, нет сомнений!

Действительно, софист писал собственной рукой:

«Друг Синесий! Если ты расположен, буду рад тебя видеть у себя в двенадцатом часу дня. Соберемся нашим узким кругом. Черкни ответ, будешь ли».

«Благодарю за приглашение, достопочтеннейший Троил, буду непременно!» – быстро начертал Синесий на воске и, запечатав дощечки, передал слуге.

Взглянув в окно, понял, что пора уже собираться. Солнце светило по эту сторону Воспора.

До дома Троила – четверть часа пешком. По летней жаре, конечно, путь не в радость. Лиловые тени так коротки, что в них не укрыться с головой. Невесть откуда взявшаяся мелкая, колкая пыль проникает в ноздри, в легкие. Вечный уличный сброд снует по залитым горячим светом улицам: нищие попрошайки, выставляющие напоказ страшные раны, настоящие и поддельные, хищные воришки, серыми тенями мечущиеся по толпе, разнузданные девицы легкого поведения, призывно покачивающие бедрами. Какие бы пламенные проповеди ни произносил с амвона грозный архиепископ Иоанн, быт и нравы столицы остаются неизменными. Обогнув ипподром, и встретив грудью душный ветер, гуляющий по переулкам, Синесий направился мимо площади Августеон, над которой в плавящемся воздухе переливалась, паря на высокой колонне, серебряная статуя царицы Елены, и рядами возвышались статуи выдающихся деятелей государства. Подняв глаза на первую, попавшуюся ему на пути, Синесий понял, что изображает она евнуха Евтропия, и поразился дисгармонии его лица, красивого по чертам, но искаженного избыточной полнотой и заметной асимметрией нижней челюсти.

Дойдя до заключенного в колонны мильного столба, точки отсчета всех дорог царства, киренянин свернул в переулок, протянувшийся мимо длинной базилики Софии, очертаниями напоминающей эллинский храм, а потом через ворота и – в сторону Золотого Рога. Дом софиста прятался в глубине двора, заставленного упряжками лошадей, возле которых в тени здания, истекая потом, томились праздные возницы.

Визит к Троилу внешне всегда как будто визит в прошлое. Синесий вспоминал детство, своих киренских родственников, гордящихся происхождением от Батта. Странно, что островок прошлого уцелел в этой новой, мятущейся столице. Вышколенный раб встречает у входа, предлагает омыть ноги, руки и лицо – таков порядок. Потом, освободившись от сандалий и легкого паллия, ступая по мягким коврам, Синесий погрузился в прохладный полумрак мраморных криптопортиков, освещаемых лишь редкими масляными лампами, не дававшими тепла.

В просторном триклинии, тускло освещаемом тремя высокими окошками, на покрытых пестрыми египетскими тканями ложах, поставленных буквой П, по-старинному возлежали гости, шесть человек. Троих из них Синесий уже знал: сам хозяин, Анфемий, Флорентий, Асклепиодот и, к его удивлению, Аврелиан, который обычно у Троила не бывал.

Увидев входящего гостя, Троил поднялся навстречу:

– Как хорошо, что ты нашел время посетить меня. У меня потрясающие новости.

– Что-то случилось? – встрепенулся Синесий.

– Гайна прислал царю категорическое требование отставки Евтропия, – с расстановкой проговорил Троил, возвращаясь на свое место.

– Так это… хорошо, разве нет? – Синесий непонимающе оглядел присутствующих.

– Пока сложно сказать, – покачал кудрявой, с проседью, головой Анфемий, тонколицый человек, похожий на египтянина, возлежавший на почетном месте рядом с Троилом. – Во-первых, василевс еще не дал согласия на эту отставку. Во-вторых, Гайна, диктующий условия, куда более опасен, чем Евтропий.

Слуги внесли легкий столик из красного дерева с большим серебряным блюдом, заваленным кусками жареного мяса. Затем смешали в стеклянном кратере розовое вино и разнесли по гостям. Воздух сразу наполнился соблазнительным ароматом жаркого, пряностей и винограда.

– Угощайтесь, друзья, – предложил Троил. – Мясо охлажденное, так что его приятно вкусить и в летний зной. Какие бы бури ни бушевали в государстве, будем, как омировские герои, есть прекрасное мясо и сладким вином утешаться, наподобие олимпийских богов, чтобы они благосклонно ниспослали государству мир и процветание.

Аврелиан нахмурился, складывая руки на коленях, и хозяин заметил это.

– Не бойся, друг, это не идоложертвенное, как вы это называете. Я законопослушный гражданин, а потому с утра просто приказал забить барашка в моем пригородном имении и доставить к столу.

– Ты так серьезно все это воспринимаешь? – спросил Аврелиана Анфемий, отделяя кусок мяса от кости и отправляя в рот.

– Я следую заповедям Господа моего Иисуса Христа, – сухо ответил Аврелиан, выбирая кусок попостнее.

– Ну, я тоже принял крещение, – пожал плечами Анфемий. – но до фанатизма архиепископа Иоанна мне далеко.

– Я не считаю архиепископа Иоанна фанатиком, – твердо ответил Аврелиан и плотно сжал губы. Видно было, что этот разговор ему неприятен.

– Не буду спорить, тем более что мы с тобой вроде как единоверцы, – ответил Анфемий, устремляя взгляд ему в глаза – Но, прожив в Городе всю жизнь и наблюдая ее течение, я только удивляюсь, как вчерашние благочестивцы вдруг оказываются в числе еретиков, борцы за чистоту веры – ее врагами. Однако больше всего мне жалко обычных людей, которые не разбираются в богословских тонкостях. Тех, кто всей душой устремляется к этому учению, а потом оказывается обманут. Кого потом запугивают выселением из собственного дома, лишением права передать имущество сыну, я не говорю уж о лишении того, ради чего и посвящался в эти мистерии, – надежды на загробное блаженство.

– Ты можешь думать, как хочешь, но истина, одна и она в истинном учении Христовом, – отчеканил Аврелиан.

Анфемий посмотрел на него, потом горько усмехнулся и, махнув рукой, замолчал.

– Я думаю, Христос не обидится на мои риторические излияния, – вставил Троил, запивая мясо вином из синего стеклянного кубка, и указал на него пальцем, украшенным перстнем с темно-желтым топазом. – Вино десятилетней выдержки, очень советую…

Когда первая радость насыщения миновала и слуги подали каждому розовую воду для омовения рук, Троил продолжил.

– Как бы то ни было, поворотный момент настает и грех будет не воспользоваться им. Если удастся избавиться от Евтропия…

– …То главное, чтобы на его месте не оказался Гайна, – подхватил Флорентий, часто моргая слегка близорукими глазами, и тоже обратился к Аврелиану. – У тебя есть, чем заменить варварскую военную защиту?

– Да, – кивнул тот. – Я уже продумывал этот вопрос. Хотя последние годы армия не набиралась, как надо, и многие предпочитали откупаться, можно вернуться к обычному и законному порядку…

– Но это войска, которых еще нет, – Флорентий пристально посмотрел на него.

– Среди варваров тоже есть верные государству люди. Например, Фравитта. Я спокойно доверил бы ему начальствование над войсками.

– Фравитта? – Это тот варвар, который кого-то убил в присутствии самого царя? – спросил Асклепиодот.

– Да, он заколол своего соплеменника Эриульфа за то, что тот призывал к мятежу.

– Вот, не нравится мне, что к власти прорываются люди, которым ничего не стоит просто так зарезать человека, как поросенка… – пробормотал Троил.

– Мне тоже это не нравится, – согласился Аврелиан. – Но Фравитта – человек вполне цивилизованный, urbanus, как говорят римляне. И женат на женщине из хорошей семьи. Такие эксцессы ему не свойственны, это был исключительный, вынужденный поступок…

– Ну, хорошо, но кем будет командовать твой Фравитта? – продолжал Флорентий.

– Есть несколько легионов, состоящих не из варваров, а из граждан, – Аврелиан откинулся на подушки. – Во Фракии, в Иллирике, в Элладе. Моя задача – перебросить их поближе к Городу. Есть и в Малой Асии, но через нее сейчас путь затруднен из-за действий Тривигильда и Гайны, который только делает вид, что борется с ним, а на деле – дает своим подчиненным возможность обогатиться. Но в любом случае, ты знаешь, что в Городе зреет возмущение против готфов, в таких условиях многие готовы сами взяться за оружие…

– В случае чего, я тоже могу, – вставил Синесий. – В Кирене для меня стало привычным держать в руках оружие. Конечно, влеммии выглядят немного не так, как германцы, но…

– Спасибо, друг Синесий, – повернулся к нему Аврелиан. – Но речь не о тебе. Германцы очень сильно отличаются от влеммиев, потому что не совершают набегов, но уже выучены римской тактике и имеют опыт регулярных военных действий. Надеюсь, дело не дойдет до того, чтобы жертвовать философами и поэтами.

– Ну, что ж? Мне кажется, Аврелиан говорит дело, – подытожил Троил. – Но как убедить василевса дать отставку Евтропию? Он слишком верит в него.

– А что, если попробовать действовать через василиссу? – с лукавым прищуром черных глаз произнес Анфемий. – Насколько мне известно, она тяготится опекой Евтропия…

– Да, верно, ее милость недовольна тем, что Евтропий хочет, чтобы она не покидала женской половины дома, – подтвердил Аврелиан. – С ней он явно просчитался. Она совсем не та птичка, которую он надеялся видеть рядом с Аркадием. Старый мошенник думал, что пока молодые будут миловаться, как голубки, он приберет к рукам всю власть в государстве. А девочка быстро повзрослела и хочет быть царицей…

– Может быть, попросить Иоанна поговорить с ней? – нерешительно предложил Троил.

– Какого Иоанна? – переспросил Анфемий. – Архиепископа?

– Нет-нет, Иоанна, друга детства Аркадия.

– А он заслуживает доверия? Мне кажется, это довольно легкомысленный молодой человек.

– Можно попробовать, – согласился Аврелиан. – Я бы мог поговорить с василиссой сам, но мне это сделать довольно сложно, не привлекая внимания того же Евтропия.

– Кстати, удалось ли Евтропию продавить закон о лишении церкви права убежища? – спросил Троил.

– Насколько мне известно, нет, – не очень уверенно произнес Аврелиан. – но он очень усердствует и, боюсь, скоро добьется своего.

– А чем ему помешало это право убежища? – спросил Асклепиодот.

– Сейчас он хочет расправиться с Пентадией, женой или вдовой, уж не знаю, как сказать, оклеветанного им Тимасия, – ответил Аврелиан.

– А Тимасий жив? – поинтересовался Троил.

– Кто ж его знает? – пожал плечами Аврелиан. – Пропал вместе с сыном. Думаю, что оба убиты. Но у Евтропия есть повод добиваться своего. Он будет пугать василевса призраком Тимасия, готовящего заговор. И несчастная Пентадия в его рассказах превратится в осьминога, из церкви Софии протягивающим щупальца по всему царству.

– Ненасытная утроба, – поморщился Троил. – Все ему мало…

– Так могу ли я рассчитывать на вас, благородные господа? – Аврелиан окинул взглядом собравшихся. – Если все получится, мне нужны будут соработники.

– Разумеется, – кивнул головой Троил. – Иначе бы мы здесь не собирались. Я думаю, что каждый из присутствующих готов со всей ответственностью подойти к любому поручению, если оно во благо государства.

Гости одобрительно закивали.

– У меня вопрос, как ты справишься с собственным братом, – обратился к Аврелиану Анфемий. – Евтихиан, насколько я знаю, предпочитает слыть другом готфов.

– Если бы я мог положиться на брата, то не обращался бы к вам, – Аврелиан опустил голову. – Но все же я надеюсь, что у него хватит здравого смысла оценить опасность Гайны.

– Как странно, – вздохнул Троил. – Два брата, и прямо противоположных убеждений…

– Мы получили разное воспитание, – ответил Аврелиан. – Евтихиан рос еще в Испании, а я – уже в Константинополе. И учителя у нас были разные. Но мой брат – порядочный человек. Я надеюсь, что мне удастся его переубедить.

Вошедший мальчик-слуга вновь наполнил кубки вином.

Затем разговор перешел на частные семейные вопросы. Аврелиан пожаловался на невестку-вáрварку, которая дурно влияет на его брата Евтихиана, а он совсем потерял голову, так ее любит. Анфемий рассказывал, как его старший сын осваивает премудрости риторики, а Троил со знанием дела давал советы, как лучше построить обучение. Флорентий вспоминал поездку в Афины и сокрушался, что древняя колыбель наук теперь уже не та, и Синесию было приятно услышать похвалы Александрии.

Расходились, когда уже стемнело. Троил, зная, что Синесий пришел пешком, дал ему в сопровождение слугу-сирийца с факелом. Возвращаясь по темным улицам и следя за тем, как скользит по стенам домов его собственная выросшая до гигантских размеров тень и как кружатся в фиалковом небе летучие мыши, Синесий думал, что христиане в общении бывают очень разными, и что если смотреть на их обычаи с такой же вольностью, как Анфемий, то, пожалуй, и сам он не отказался бы присоединиться к их числу. Аврелиан вызывал у него глубокое уважение как истинный гражданин, но тот буквализм, с которым он воспринимал противоречивое, во многом нелепое учение галилеян, его немного пугал. Впрочем, Аврелиан едва ли интересовался философией. Тому же, кто, подобно Синесию, потратил годы на ее изучение, совершенно очевидно, что христиане слепо копируют мысли Платона и его последователей, примешивая к философским умозрениям свои небылицы о воскресении человека во плоти, хотя главное остается неизменным:

…Тот, кто сам себе начало,

Управитель и родитель,

Нерожденный, совершенный,

Восседает бог предвечный

Облечен бессмертной славой.

Он – единство в единенье

И первичная монада…

– вспомнились ему слова гимна, сочиненного в Александрии и понравившегося самой Ипатии.

Однако принадлежность к этой, ныне господствующей, религии, открывает все двери и возводит на высоты… Синесий прежде не думал о служебном продвижении, – напротив, он даже написал стих, в котором желал себе «жизни тихой и безвестной», о которой «лишь бог узнает», и был готов встретить гордую нищету, чтобы только слышать в душе божественные напевы и внимать откровениям, но теперь, раз он все-таки оказался втянут в мутный водоворот суеты, ему казалось важным занять наиболее выгодную позицию. Нет, не для одного себя. Для родного города, для сохранения того образа государства, который был ему дорог, – идущего от древней Спарты, от Афин времен Перикла, от великой амфиктионии, от платоновских мечтаний…

Еще на подступах к Софии Синесий услышал нестройное народное пение. Нет сомнения: это опять архиепископ со своим крестным ходом. Спит он хоть когда-нибудь? Действительно, толпа народу с лампадами и восковыми свечами в руках, подобно огромной змее со сверкающей чешуей, выползала из высоких врат церкви и устремлялась вперед, к Средней улице. Головы этой змеи уже не было видно. Но присоединятся к шествию Синесию на этот раз не хотелось. Он думал, что надо будет дописать письмо брату, с учетом того, что услышал у Троила. Впрочем, всей правды говорить нельзя: если письмо каким-то образом будет перехвачено, это может разрушить все планы.

Переждав, когда пройдут последние участники крестного хода, Синесий поспешил к себе домой.

Глава 6. Красавица и чудовище

Солнечные лучи, проникая сквозь золотистые пласты халцедона, вставленного в оконные рамы, дрожащими пятнами скользили по голубоватому сетчатому мрамору стены. Плавно покачивались в руках двух смуглых прислужниц-египтянок опахала из страусовых перьев, не давая застояться летнему воздуху, уже теплому, как парное молоко. Тонкая струйка воды, журча, изливалась из свинцовой трубки, вставленной в пасть крутоспинного дельфина из черного оникса и, скользя по его блестящему от влаги телу, струилась в переполненную чашу, из которой стекала каплями в другую, большего размера, снабженную водоотводом, ведущим в имплювий. Тут же рядом возвышался маленький уборный столик, за которым в плетеном кресле сидела василисса Евдоксия, а вокруг нее хлопотали придворные домны, знатные особы, которым выпала честь прислуживать самой царице. Одна из них гребнем из слоновой кости расчесывала ей волосы, другие держала наготове заколки и прочие украшения для волос.

Евдоксия заканчивала свои утренние приготовления, любуясь собственным отражением в отполированном серебряном зеркале. Она сознавала, что красива, и испытывала по этому поводу законное чувство гордости. Обычно завершение процедур и вид собственной красоты приводили царицу в веселое расположение духа, однако сегодня она была погружена в раздумья, и прислужницы, опасавшиеся ее огненного характера, боялись нарушить молчание, и только изредка задавали вопросы, исключительно по делу.

Евдоксия царствовала всего четвертый год, но, казалось, с рождения была предназначена именно для этой партии, хотя на ее месте могла оказаться любая другая девушка из знатного семейства, и у многих нынешних ее придворных было даже больше оснований ожидать для себя такой участи. Но еще девочкой-подростком, сиротой-воспитанницей в доме магистра конницы Промота, где ее держали очень строго, заглядывая в зеркало, юная Евдоксия понимала, что ее ждет какая-то иная, особая судьба. Ей постоянно внушали, что женщина прежде всего должна быть рачительной хозяйкой и поддерживать порядок в доме (ее даже учили прясть!), всегда быть в тени своего мужа и не ожидать от него слишком сильной привязанности и не искать плотских утех. Именно такова была супруга Промота, Марса, женщина полная, бледнолицая и немногословная. Но слишком жгучими были темно-карие глаза Евдоксии, чтобы быть навеки опущенными долу, слишком обильными – пшеничные кудри, чтобы спрятаться под унылую головную повязку, слишком тонкой – талия, чтобы скрыться под мешковидным балахоном. Конечно, Промот и его жена стремились выполнить просьбу, высказанную на смертном одре их другом, консулом Бавтоном: чтобы его дочь была выдана замуж за достойного человека и обеспечена необходимым приданым, – но, видимо, от себя считали нужным добавить: ничего особенного девушку не ждет. Она будет женой одного из придворных, может быть, военных, а значит, должна быть готова к долгим отлучкам мужа, к отсутствию развлечений, к управлению прислугой.

От природы Евдоксия наделена была душой страстной и пламенной. В детстве, не слезая с колен ненадолго приезжавшего отца, она заслушивалась его рассказами и мечтала командовать легионами, как он, скакать на коне сквозь дикие леса, переплывать студеные северные реки, обращать в бегство полчища варваров. Конечно, чуть подросши, она поняла, что для девочки такое будущее невозможно и командовать легионами ей не суждено. Однако что-что, а управлять прислугой у нее получалось превосходно: достаточно было ей нахмуриться и топнуть ножкой, как служанки, даже пожилые и важные, начинали сновать, как береговые ласточки, лишь бы избежать гнева молодой госпожи и острой булавки, которой она без малейшего сожаления царапала их нерасторопные руки.

Однажды Евдоксию вызвали к приемному отцу. Госпожа Марса сама явилась проверить ее внешний вид: велела потуже переплести ей косы и платье выбрать поскромнее. Евдоксию отвели в приемную, где ее ждал Промот, а с ним – очень неприятного вида человек: одутловатый, безбородый, с волосами, стриженными горшком и странно кривящейся набок нижней челюстью. Только черные глаза его под разлетающимися бровями были хороши, – Евдоксия даже подумала, что могла бы влюбиться в них, если бы не все остальное. Когда человек заговорил, голос у него оказался высоким и противным, и девушка окончательно поняла: перед ней один из евнухов, каких много было при дворе. Однако по той почтительности, с которой разговаривал с евнухом Промот, и по тому, что он заметно волновался, Евдоксия поняла, что этот визит должен что-то существенно изменить в ее судьбе. Ей шел пятнадцатый год, и, конечно, все мысли окружающих были заняты устроением ее будущего брака.

– Вот она, господин Евтропий, – сказал Промот, показывая рукой на воспитанницу. – Наставлена в истинной никейской вере, благочестива, умеет читать и писать.

Евнух подошел к Евдоксии поближе и, взяв ее за подбородок, повернул ее лицо, чтобы получше рассмотреть. Ей это не понравилось: подумалось, что так Марса рассматривает новых служанок. Но евнух тут же отпустил ее, снисходительно похлопав по щеке, а потом вытащил из внутреннего кармана большой золотой диск и протянул ей.

– Это твой жених. Нравится?

Евдоксия взглянула на диск и сердце ее зашлось от восторга, так прекрасен был изображенный на нем юноша. Она даже не сразу обратила внимание на надпись, расположенную полукругом возле его головы, а потом, разобрав разделенную надпись: «DN Arcadius» – вдруг поняла: это же царь! Нет, она, конечно, и раньше видела его изображения на монетах, но они не привлекали ее внимания и казались условными. А теперь перед ней был образ, настоящий, искусной чеканки, несомненно, передающий сходство. Вихрем пронеслась в голове мысль: «Значит я – царица!» – и эта мысль была ответом на все ее предыдущие гадания о собственной судьбе. Евтропий, видя, как она вспыхнула, криво усмехнулся.

– Ну вот, теперь надо поскорее сделать изображение нашей невесты, чтобы показать жениху. Думаю, что он ее не отвергнет. Тем более, что кое-что слышал о ней от ее названных братьев.

– Я попрошу их, чтобы они словесно восполнили все, чего не сможет передать искусство, – усмехнулся Промот, теребя полуседую бородку. – Уверен, что сукиному сыну Руфину придется утереться!

Сыновья Промота воспитывались вместе с василевсом, и Евдоксия слышала о нем, но ей никогда не приходило в голову, что и он мог слышать о ней. В тот же день был приглашен художник, который заставил девушку часов пять сидеть неподвижно, делая многочисленные наброски углем на папирусе. Получившийся готовый образ ей даже не показали, она увидела его намного позже, на столе у своего мужа. Это было изображение золотом на стекле, очень похожее, запечатлевшее юную нимфу с огромными черными глазами, с пышной копной золотых волос. Немудрено, что Аркадий сразу сделал выбор в ее пользу, отказавшись от миловидной, но не слишком выдающейся дочери Руфина, на которой его собирался женить всесильный временщик.

Живьем своего жениха Евдоксия увидела только когда свадебная процессия прибыла в их дом, миновав дворец Руфина, в котором ее также ожидали. В первый миг она почувствовала укол разочарования: Аркадий оказался гораздо менее хорош, чем на золотом диске. То есть черты были те же самые, но все портили землистый, зеленоватый цвет лица, водянистая рыхлость плоти, скованность движений. Однако мысль, что теперь она будет царицей, перевесила качнувшиеся чаши весов, и Евдоксия мысленно решила, что, каким бы ни был ее муж, она должна считать себя счастливой, потому что более высокого жребия не может удостоиться ни одна женщина.

Впрочем, вскоре Евдоксия убедилась, что ей повезло не только по статусу, но и просто как женщине. Аркадий умел быть ласковым – и в постели, и в жизни, – и, сам страстно влюбившись в молодую жену, готов был исполнить любое ее желание. Все, что было под запретом в строгом доме Промота, вдруг стало можно, и у Евдоксии вскружилась голова от этой неожиданной свободы. Она могла хоть каждый день заказывать себе новые платья и украшения, требовать любую еду, любое питье, – за исключением несмешанного вина, – любые благовония, купание хоть три раза в день. Дни ее потекли, как в сказке, и это счастье продолжалось целых два года, пока начавшаяся беременность не подчинила ее своим потребностям. Ожидали, что родится сын, но родилась дочь, однако Аркадий не выказал никакого неудовольствия, а Евдоксия вскоре открыла для себя, что любовь к младенцу наполняет ее счастьем куда более сильным, чем все удовольствия придворной жизни вместе взятые. Если ей чего-то и не хватало в муже, дитя восполнило все. Забота о будущем потомстве, которое, как Евдоксия надеялась, будет многочисленно, заставила ее иначе посмотреть на свою жизнь. Она стала понимать, что ни наряды, ни яства, ни благовония, не исчерпывают возможностей царицы, и даже глупо ограничивать себя тем, что доступно и богатым придворным. Евдоксия начала замечать, что муж ущемлен во власти, и она – тоже, и что корабль государства, которым должны править они вдвоем, на деле направляют другие люди. Это открытие возмутило ее до глубины души. Однако попытавшись заговорить об этом с василевсом, она обнаружила, что он и сам это видит, понимает и тяготится таким положением, но пока не видит возможностей что-то изменить. И тогда Евдоксия вдруг открыла в супруге новые достоинства: оказалось, что Аркадий не просто безотчетно податлив, как она думала сначала, но весьма рассудителен и дальновиден.

Как-то раз перед сном Евдоксия с жаром стала доказывать мужу, что он должен взять власть в свои руки, Аркадий посмотрел на нее с горькой усмешкой.

– Ты знаешь, солнышко, когда мой отец умер и я в семнадцать лет оказался на троне, я заинтересовался судьбой тех правителей, которым рано досталась власть…

– И что же? – нетерпеливо спросила Евдоксия, переворачиваясь на живот и подпирая голову руками – когда-то именно в этой позе она слушала рассказы отца перед сном.

Аркадий, любуясь женой, ласково провел рукой по ее полураспущенным волосам.

– А вот суди сама! Василевс Гордиан взошел на трон двенадцати лет…

– Ну, вот видишь! – быстро вставила Евдоксия, но Аркадий, покачав головой, продолжал:

– …А в восемнадцать был убит по приказу Филиппа Араба, который настроил против него войска…

– Какой ужас! – ахнула Евдоксия, ожидавшая какого-то иного продолжения.

– Слушай дальше, – невозмутимо продолжал Аркадий. – Василевс Гратиан взошел на трон шестнадцати лет…

– Я что-то слышала о нем… – неуверенно отозвалась василисса.

– Конечно! Наверняка твой отец его упоминал в своих рассказах, потому что служил у него. Так вот. Он погиб двадцати четырех лет, был убит.

По лицу Евдоксии пробежала тень страха.

– И это еще не все, – голос Аркадия звучал так же ровно. – Брат Гратиана, Валентиниан, остался единоличным правителем Запада после его смерти. Ему было лет двенадцать.

– А потом и он погиб… – обреченно произнесла Евдоксия, пряча лицо в ладонях. – Это я точно помню… Отец говорил о нем.