Когда она была у Льва Ильича, от Владимира никогда не приходило новых писем, и она очень расстраивалась. Лев Ильич заваривал ей кофе, открывал коробки с конфетами, которые в огромном количестве дарили ему студенты. И слушал, слушал.
Она забегала даже по вечерам, когда пары заканчивались, и ему пора было уходить домой. Часто они встречались в коридоре, и ему приходилось возвращаться, открывать кабинет, включать компьютер. «Мне только одно короткое сообщение, пожалуйста, Лев Ильич!» И она писала, а он стоял, прислонившись спиной к дверному косяку и смотрел, как быстро она печатает, как поправляет выбившиеся из хвостика волосы, как нетерпеливо и взволнованно вглядывается в экран.
А однажды, когда она писала сообщение, он взял свой стул и сел напротив неё, немного в стороне. Она в очередной раз спрашивала Владимира про встречу, все её мысли были в Питере, далеко от этого кабинета. Она не сразу заметила, что Лев Ильич внимательно смотрит на неё своими большими грустными глазами и гладит бороду. Она оторвалась от экрана и посмотрела на него. Забавный старик. Её терпеливый, добрый, отзывчивый друг. Наверное, когда-то (очень давно) он был красивым. На его лице не было морщин, жидкие старческие волосы были лихими, роскошными кудрями.
– Почему вы на меня так смотрите?
– Извини, – он вздрогнул и уставился в пол. – Ты так вдохновенно пишешь.
– Мы договариваемся о встрече, – смягчилась она. И мечтательно улыбнулась.
– Для тебя это очень важно?
– Конечно. Ведь только с настоящей встречи всё на самом деле начинается! – удивлённо воскликнула она.
– Как знать, – Лев Ильич гладил бороду и смотрел в пол. – Иногда со встречи всё заканчивается.
– Что вы хотите этим сказать? – она искренне не понимала, к чему эти философские рассуждения, особенно сейчас, когда в её жизни всё так безоблачно, так счастливо и так конкретно.
Лев Ильич внимательно смотрел прямо на неё. Как будто хотел навсегда её запомнить. Как будто собирался куда-то навсегда уходить и прощался.
– Ничего, – по пожал плечами, не отрывая от неё взгляда, и очень тяжело вздохнул. – Только то, что иногда именно после встречи всё и заканчивается.
Она задержала дыхание. Ей показалось, что из комнаты разом высосало весь воздух огромным вакуумом. Ей показалось, что на неё на бешеной скорости несётся поезд. Она тоже не отрываясь смотрела на Льва Ильича: грустного, усталого, измученного старика. Прямо сейчас, здесь, в это мгновение, происходило что-то страшное, необратимое. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но все слова застряли в горле, они толпились, громоздились друг на друга, путались, как люди в час пик на станции метро.
– Неужели ты так ничего и не поняла? – Лев Ильич смотрел на неё, такой знакомый и понятный, ещё пять минут назад она готова была поклясться, что знает совершенно всё про этого доброго старика.
«Забавный старик», «такой зануда», «кажется, он в меня влюблён», «бедняжка, он смотрит на меня такими глазами», – в её голове вперемежку проносились всё, что она писала о нём Владимиру.
«Он такой внимательный», «мне кажется, мы сто лет знакомы», «он совсем не похож на этих скучных мальчишек», «он как будто читает мои мысли», – в её голове как вспышки мелькали все слова, что она говорила Льву Ильичу про Владимира.
Он молчал и смотрел на неё. Её глаза наполнялись слезами. Слёзы размывали лицо человека напротив, размывали морщины, размывали сморщенную старческую шею, размывали жидкие волосы и густые лохматые брови. И сквозь пелену слёз проступали только горящие угли его больших глаз, только угли глаз…
Письмо Льва Ильича.
Она так стремительно выбежала из его кабинета, что он даже не успел ничего ей объяснить. Он встал, поставил стул на место, подошёл к окну, потом к двери, потом снова к окну. Потом подошёл к компьютеру. На экране было недописанное письмо её Владимиру, которое она не успела отправить. Он хотел выключить компьютер, но не решался. Это письмо уже не имело никакого значения, но он всё равно не решался его удалять.
Он хотел написать ей также, как писал последние полгода: открыто, от всего сердца, ничего не боясь и ничего не стесняясь, но вдруг понял, что это уже невозможно. Он разбил это юное сердце, которое так искренне его полюбило. И разбил своё, старческое, измученное, истерзанное за полгода этой невозможной, безответной любовью.
«Любимая моя девочка», – он написал на листе бумаги и замер. Так называл её Владимир, у него, Льва Ильича, не было никакого права её так называть.
«Таня».
«Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь меня понять и простить. Сможешь понять старика, который давно завершил свою жизнь и уже не ждал в ней ничего. Понять, что ты появилась как чудо, как ангел. Я всегда знал, что мои чувства не будут взаимны. Да что там. Я всегда знал, что мои чувства смешны, и, если ты узнаешь о них, то как всегда рассмеёшься своим звонким смехом. Или нет. Не рассмеёшься, а отнесёшься ко мне с сочувствием и участием, как ты умеешь. Но твоей жалости я хотел ещё меньше, чем того, что ты надо мной посмеёшься.
Я дал себе слово, что ты никогда не узнаешь о моей любви. Я был благодарен судьбе за возможность быть рядом с тобой, слушать тебя, говорить с тобой, быть причастным к твоей жизни, такой полной и яркой, такой насыщенной и настоящей. Жизни, в которой будет ещё столько влюблённостей и мужчин.
Но моя любовь оказалась сильнее меня, прости меня. Я хотел хотя бы немного взаимности. Я хотел, чтобы ты увидела во мне мужчину – привлекательного, интересного, таким, каким я на самом деле когда-то был. Да, это может быть эгоистично, я хотел продлить свою молодость, свою жизнь. Я хотел хоть немного побыть любимым женщиной, которую я любил. И я написал тебе.