На полу укоризненно подтекает шланг, вода стекает в чёрную дыру, безжизненная, серая, полупрозрачная полиэтиленовая штора; всё в квартире проходное, походное, временное.

– Значит, завтра мы пойдём искать душевую кабину. Ты была у врача?

Ира кивает, уходит в комнату и оттуда кричит:

– Давай ужинать!

Гремит вилками, ставит тарелки. На столе скатерть и в салфетнице уютные салфетки.Это что-то из детства, бабушка никогда не садилась за непокрытый стол. В комнате тепло и ароматно, пахнет специями. Стёкла запотели.

Ира всё делает порывисто, рвано, сдёргивает крышку, обжигается, кидает крышку, хватает полотенце, включает кран; на лице сосредоточенно серьёзное выражение.

– Сядь, – беру её за плечи, усаживаю за стол. – Сядь и помолись.

– Что?!

– Бабушка всегда отче наш читала, громко и с выражением.

Ира не вынимая обожжённый палец изо рта, вскидывает удивлённый взгляд и очень серьёзно отвечает:

– А я его не помню.

Вот так и живём.

Три недели мы ждём.

Сначала мастера, красивого, молодого человека, который три часа устанавливает коробку, сверлит, молчит, выбегает на лестницу курить, грызёт спички. Ира бегает вокруг, суетится, пытается то помочь, то напоить чаем. Улыбается, но он не видит, совсем, словно слепой, все насквозь, так и уходит, даже не улыбнувшись ей в ответ ни разу.

Потом душевую и двух сантехников, немолодых, весёлых дядечек, с усами, они открыты, как окна, и разговорчивы, как иллюстрация старых советских фильмов. Мы болтаем о погоде, о кино, музыке (кто бы мог подумать!), пьём чай с вафельным, как полотенце, тортиком, но всем хорошо. Когда Олег и Миша уходят, уже почти восемь вечера, и мы сердечно желаем им всего хорошего, что значит, в целости добраться до дома.

Ира в прекрасном настроении, что-то напевает, танцует, убирает чашки и впервые за несколько дней не бежит на ночь глядя в одних тапочках проверять почту.

Это делаю я, когда она уже засыпает.

Спускаюсь, закуриваю, лезу в ящик без номера, но там пусто.

Курю одну за одной, потряхивает от холода, но продолжаю стоять и смотреть, то на пустой ящик, то на свои цветастые тапочки. Сейчас как никогда хочется, чтоб кто-то сказал, что всё будет хорошо, что всё получится, но даже солгать некому.

Может Фёдору позвонить? Как там наш загорелый, беззаботный мальчик, всё так же натянуто верит в светлое будущее?

Ещё три дня мы ждём горячую воду, которую вдруг отключили в связи с заменой труб. Осень, птицы на юг, трубы в утиль, первые заморозки кусают рабочих за пальцы, по утрам горы вырытой земли просыпаются в снегу. В окно смотреть тошно.

Ира берёт отпуск. Энергично носится по квартире, натирая всё до блеска, покупает ненужные вещи, ставит на полки голубых слонов, стеклянных уток, в прихожей гармония и дзен, в белых рамках рассвет, закат и океан, запретить нет сил, утешить тоже. Выгнать на работу и обречь на мёртвый, сиреневый свет больничных коридоров не позволяет совесть. Иногда гуляем, но если Ира хотя бы пять минут не занята чем-то жизненно важным, она начинает плакать, и потому я усиленно навожу в квартире бардак, а она его убирает, и тем самым мы поддерживаем баланс нашего общего бессилия.

—Кристи, – Ира редко называет меня по имени, я даже вздрагиваю от неожиданности. – Обними меня.

Я обнимаю, она утыкается лбом мне в плечо.

Мы стоим на остановке в ожидании автобуса и надеемся, что это последнее, чего нам придётся ждать. Позвонили утром из лаборатории, попросили приехать, привычно ничего не объясняя. Ира, боясь сглазить, молчала как рыба. Я не спрашивала. Если аномалия есть, то лучше узнать об этом сейчас. Письма мы так и не получили, почту на углу закрыли, судя по всему навсегда.

День холодный, солнечный, жёлтый–жёлтый, в автобусе тихо и просторно, мужчина улыбается сам себе, мальчик в наушниках, кондуктор мирно спит, не беспокоя входящих, мы как вошли, так и сидим в обнимку, Ира спряталась у меня на груди, и неровно всхлипывает. Не могу думать, боюсь дышать, всё меркнет перед этим ослепительным жёлтым цветом. Закрываю глаза. Мы выходим, не доехав одной остановки. Иру укачивает, не хватает воздуха. Идём по проспекту, низкий город, низкое небо, машин много, но сегодня необыкновенно тихо, мне кажется, я слышу, как тикают часы на Ирином запястье.

Мы останавливаемся на светофоре, и тут что-то меня дёргает, на углу, в нескольких шагах, бабушка с цветами, в руках у неё, как чудо, красные с жёлтым тюльпаны.

– Подожди минутку, – говорю и разжимаю руку. Ира тут же прячет ладонь в карман.

Подбегаю к бабушке.

– Доброе утро!

Старушка в немом крике вскидывает руки, закрывает лицо, тюльпаны падают на асфальт, за спиной визжат тормоза. Я оглядываюсь. Там, на той стороне улицы, вдребезги разлетается фонарь, белая трещина молнией пронзает столб до самого основания, разделив его точно на две половины. Стоящая под ним женщина вмиг белеет и падает, рядом с ней стоит и кричит ребёнок.

– Мама!

Асфальт под ногами мальчика цветёт белыми лилиями.

И тут я вижу, как Ира бросается через дорогу, мимо машин, те застыли, словно врезавшись в стену, металл, мятый как бумага. Ира хватает мальчика на руку и вырывает из цветущих лап аномалии. Ребенок плачет, Ира берёт его на руки и переносит на другую сторону улицы. Его мама так и лежит белой куклой на болотистом тротуаре. Асфальт превратился в сплошной зелёный ковер, машины утопают в трясине, из недр раздробленного фонаря прорезается бутон ярко-оранжевого цветка, огромные лопоухие листья свисают до земли. Люди с криками разбегаются в разные стороны. Где–то совсем рядом уже орёт сирена, гудят лопасти вертолётов. Припорошённая белым инеем по ту сторону улицы стоит Ира, с ребёнком на руках, дорога между нами превратилась в зелёный ковёр. Гул нарастает, с неба падают столбы яркого света, прожектора скользят по занавешенным окнам, красный кирпич буйно цветёт лилиями.

Больница, потёртые ромбики линолеума, окна круглые, как шлюзы на кораблях, моя боль поднимает голову. Белые двери хлопают, яркий, как вспышка, щелчок и ты в ловушке, в ловушке белого света, от которого никуда не деться. Ты отрезан от жизни, отрезан от будущего, словно островок посреди большого тихого ничего. Остаётся иллюзия, поверни ручку и выйди, дойди до конца коридора и беги вниз по лестнице, за тяжёлой металлической дверью живёт небо. Небо, сквозь которое мы уже не полетим.

Небо есть, а нас нет.

И её нет.

Из кабинета выходит врач. Никаких халатов – защитный костюм, он весь стерильный до отвращения, лицо гладко выбрито, волосы под шапочкой, перчатки. Он дышит со мной одним воздухом, значит, буду жить. Стопка бумаги в его руках – мой билет под серое, низкое небо. Из окна видно стеклянную крышу остановки, которая мокнет под дождём.

По дороге домой покупаю яблоки, зелёные, как любит Ира, хлеба и молока. Пока автобус трясётся на выбоинах дороги, все представляю, как она обрадуется. Она так искренне всему радуется – вот дверь поставили, праздник, повод испечь торт; зеркало поменяли, купим новую шторку в ванную? Стены теперь красивые, серый бетон спрятался под кафельную плитку. Один из самых тяжёлых дней мы провели на окраине города, в огромном супермаркете, среди красивых интерьеров, шторы цвета синего, летнего неба и яркий, как трава, зелёный ковёр. Приду домой, сниму кроссовки и буду долго ходить босиком.