Прихожу вечером – сжигает фотографии, сидит на бетонном грязном полу в ванной, а перед ней полыхает пламя в алюминиевом тазу. Вся зареванная, сидит и раскачивается как маятник туда-сюда. Сажусь рядом, беру за руку. Она отдёргивает рукав:

– Не резала, – смотрит в глаза и вопрошает. – Как он мог? Семь лет…! Семь лет…! Оказалось чужие люди! Съездила сегодня к нему на работу и знаешь что? Его три месяца как уволили, гранд на исследования не дали, денег нет, проект закрыли, их разогнали. А он мне три месяца ни слова. Уходил и приходил, как всегда. Почему? Будто НАС нет, понимаешь? Будто он со всем миром один на один.

Она снова заплакала, а я разозлилась.

Герои! С гордо поднятой головой! Бегут, как крысы с тонущего корабля, да только в капитанской форме. Самоубийцы и те честнее. А эти… будто ТАМ им все грехи отпустят и будут они чистенькие, но от себя-то куда? Ну, перейдёшь ты эту границу, останешься жив и что? Всё заново? С чистого листа? Нет никакого чистого листа, есть жизнь, она у всех одна, ты приходишь и уходишь, как всё во вселенной.

– Как ты? – всхлипывает Ира. – То есть…ты как это пережила?

– Не уверена, что пережила.

Ира подтягивает колени к груди, съёживается и становится похожа на соседскую собаку, золотистого ретривера Стёпу. Его хозяин тоже ушёл ТУДА, но в рай видимо не берут собак и Стёпа четверо суток выл под дверью подъезда, где его оставили в надежде на человеческую доброту. Добрые люди взяли, а через полгода пёс умер. Верность это страшно, зато честно. Навсегда так навсегда. Вот и я как это ретривер. Хотя… На твоём месте я бы тоже улетела. Мы оба верили тогда, что это наш долг. Проложить путь. Сделать первый шаг к колонизации Марса. Теперь от этого костра остался только дым. Люди сидят, и ждут и ожидание сводит с ума. Кто послабее, уходит ТУДА. Сама планета восстала против человека, а бежать некуда, где бы ты дом не построил, если земля из-под него уходит, что ты будешь делать? Выживать не равно жить. Вот вчера опять, в автобусе мужика скрутило, всё вокруг в момент стало белым, как снег, люди врассыпную, стою и смотрю, как стекло трескается. Все мы теперь, как сталкеры, и земля не наша. Земля чужая.

Ира отводит взгляд, плачет. В тазу вяло догорают остатки прошлой жизни.

– Каждый день, приходя в больницу, я вижу их… слепых, глухих, прокажённых, сумасшедших; один вот порезался бритвой утром, а к вечеру у него пол-лица потрескалось, кожа побелела, омертвела и сыплется хлопьями, жена испугалась, детей забрала и уехала к матери, он с горя напился, да так что ели откачали… И всё орал: «Зачем? Зачем? Почему не дали умереть по-человечески!» И ведь прав. Меня врач долго уговаривал, фотографии показывал, умные слова говорил, но как решиться убить собственного ребёнка?

Я поднимаюсь, иду в комнату, достаю из холодильника, бог помнит, кем и когда подаренную бутылку виски, беру стаканы и возвращаюсь в серую бетонную коробку.

– Терять нечего.

Ира улыбается, выхватывает бутылку из моих рук:

– Я открою, а ты подбрось ещё, пусть горит!

Сосед вчера умер. Попал под трамвай. Скрутило в приступе эпилепсии, он упал, затрясся, а люди шли и шли мимо, и всё быстрее шли, чтоб только ни видеть, ни прикасаться. Не дай бог… Его чуть отпустило, он встал, пошёл и споткнулся на рельсах… И тут трамвай, будто призрак, водитель спешил до девяти в парк.

Люди шли и шли себе мимо.

До девяти домой надо успеть.

Комендантский час.

Скажи, что это не апокалипсис?

Две сердобольные старушки на лестнице обсуждали, так же как цены на хлеб и всё приговаривали: «А дальше-то что? Дальше-то, как? Ужас!»

Стою в коридоре, одеваюсь, собираюсь в обсерваторию и никак не могу понять, зачем мне туда? По привычке. Бумажки перебирать. Там уже больше ничего не ищут, на небо не смотрят, всё больше под ноги. Ну там ни порезаться, ни обжечься, лишний раз соседу в глаза не посмотреть. Сплетничать и то перестали, раньше вот как эти, на лестнице: а вот эти… а вот те… а вот там… и по накатанной. Теперь даже смерть дело будничное. Петров вчера, Игнатьев в воскресенье, Инна Михайловна больше не придёт… А Селезнёвы всей семьёй ТУДА. Громов вот тоже на Байкал ездил, смотреть эту штуку, говорит, как пирамида Хеопса только переливается, словно кто бензину подлил и фонариком подсвечивает изнутри. А вода, мол, в озере такая чистая, там гринписовцы всё заполонили, с палаткой приткнуться некуда, всё чего-то замеряют.

Телевизор включить невозможно. Все куда-то идут. Кто молиться, кто плакать. Великий путь просто. Одни жгут города, другие уходят в пустыни, третьи ковчег строят, и рясы, рясы, рясы… Бог нынче в моде, в него не верят, но зато можно просить о чём угодно и все просят. Просьба, как оправдание всему: собственному бессилию, полыхающей чуме. Храмы громят, жгут, но просят. Вот тут показали, восемь человек отравились газом, лежат каждый в позе эмбриона, прижав икону к груди, с улыбкой уходили. А на бумажке написано – уходим в лучший из миров.

Сидим вечером с Ирой, в шашки играем.

Она – укутавшись пледом, подперев голову рукой, с загадочной улыбкой, которой могла бы позавидовать и Мона Лиза, я – перебирая звенья цепочки, крестик так и весит на груди. Ира вдруг спрашивает:

– Веришь?

– По привычке. Как и всё. А если и верить, то не в серебро.

А возвращаться домой с пустыми руками теперь нельзя, но я никогда не спрашиваю, чего она хочет сегодня, а играю в «угадай», вот и тащу на себе и селёдку, и мандарины.

По работе сегодня блуждаю весь день в северных районах, 633 подписи под размытым лозунгом: Небо для всех!

После прилёта нежданных гостей, частным лицам запрещено иметь телескопы и смотреть на звёзды. Самым полезным из всего этого оказывается «стихийный рынок», где удаётся купить ананасы и квашеную капусту, искренняя благодарность на морщинистом старческом лице – открытие, меркнет восставшее из небытия средневековье вокруг, будто я, как Галилей, впервые вижу кольца Сатурна.

– Храни тебя бог!

Голос уже совсем растаял, как утренний иней, но спускаясь в метро, думаю о том, что бог для того и придуман, чтобы хранить тех, кого мы не можем.

Пахнет курицей и жареной картошкой, сглатываю слюну.

Ира суетится, путается под ногами, прихожая безраздельно принадлежит купленной, но ненужной двери. Упакованное в картон прошлое.

– Я полы помыла. Убралась тут чуть-чуть, ты не против… Там стопка старых газет, не знаю, можно ли выбросить?

Отдаю ей пакет.

– Завтра сама выброшу.

И ведь выброшу, пойду и отнесу на помойку целый год нашей жизни.

Захожу в ванную, умываюсь, треснутое зеркало дробит мятое лицо на неравные части.

Ира вырастает в проёме, виновато поджимает губы.

– Зеркало разбила.

– Бей что хочешь, – улыбаюсь. – На днях мастера вызову, надо дверь повесить.