XXI. Медовый месяц
Афанасий Афанасьевич Фет так определяет медовый месяц двух супругов: «Два невыезжанных вола тянут в гору тяжесть. Один – в одну сторону, другой – в другую, не понимая, что делают».
Несмотря на то, что часть нашей юности мы провели вместе и, казалось бы, знали хорошо друг друга, нам все же пришлось во время медового месяца «тянуть в гору тяжесть». Но это не значит, чтобы привязанность наша друг к другу уменьшалась. Я не хочу этого сказать, но была разность характеров, воспитания, взглядов на жизнь, на людей. В ранней молодости, в особенности мне, разница взглядов не мешала. Мы скользили по ним. Как два оперившиеся птенца, мы радовались любви. Мы беззаботно и бессмысленно предавались ей, в особенности я. Муж всегда был серьезнее меня. А я, испытав уже более серьезное чувство и не найдя в нем счастья, вернулась как бы под защиту, к своей первой, ничем не омраченной, чистой любви, думая пристать к берегу спасенья.
Мы жили первое время очень уединенно. Да к тому же в августе город был пустой. Единственно, кто навещал нас, это Иван Ильич Мечников, тульский прокурор. Он был женат на незаконной дочери князя Черкасского. Красивая и ласковая Настасья Андреевна была несколькими годами старше меня. Я сошлась с ней. У них был единственный сын Илюша, который, казалось, и был единственной связью между родителями, так как отношение мужа к жене, презрительное и холодное, было для меня непонятно и возмущало меня.
Они часто проводили у нас вечера, и я не раз говорила ему неприятности и колкости за жену, за что получала от мужа после их отъезда выговор.
– Таня, – говорил муж, когда мы оставались одни, – я просил тебя оставить Мечникова в покое. Разве можно говорить так резко, как ты: «С вами никто не уживется, у вас такой характер!»
– Да ведь это правда, – воскликнула я.
– Да мало ли что правда, да говорить этого нельзя, да и какое тебе дело? А я слышал, что между ними была большая семейная драма, – продолжал муж, – где она была виновата.
– Бедная Настасья Андреевна, – сказала я. – А все-таки он умный и оригинальный человек, – подумав, сказала я. – Недаром Левочка оценил его, и после длинной беседы с ним – помнишь, когда Мечников ездил с нами в Ясную, – сказал про него: «Умен, очень умен».
Иван Ильич Мечников был человек лет 36–38. Прошлое его я не знаю. Кажется, он был правовед. Он умер раньше своей жены и послужил Льву Николаевичу прототипом главного героя в повести «Смерть Ивана Ильича». Жена рассказывала мне впоследствии его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни, которые я и передала Льву Николаевичу.
Я видела, как в пребывание Мечникова в Ясной Поляне Лев Николаевич прямо впивался в него, почуяв своим художественным чутьем незаурядного человека.
Повесть «Смерть Ивана Ильича» написана была позднее.
Мы ездили иногда в Ясную, куда меня постоянно тянуло. Кроме привычной, несравненной ясенской жизни, меня тянули деревня, простор и красота природы. Я не могла примириться, что часть лета я провожу в Туле, в пыльном городе, в тесной квартире. Мне казалась эта обстановка чем-то душным, мещанским.
Я помню, как муж уехал куда-то на сессию, я была не совсем здорова и осталась в городе. Я затосковала. Вечером, когда уже смерклось, я взяла книгу и села на кушетку, перед зажженной лампой. Полная тишина и безмолвие царили вокруг меня. Только большие часы упорно тикали в столовой, и мне вспомнилась милая старушка Агафья Михайловна и ее рассказ о часах:
«Расстроилась я, матушка, гончая-то любимая графская пропала, послали искать ее. А я-то сижу, жду посланного. Тихо вокруг. А часы-то все время: „Что ты? что ты? кто ты? кто ты?“. Ну прямо замучили меня…» – Вот так-то и меня теперь мучают они своим упорным, бессмысленным вопросом, – подумала я с невольной улыбкой.
В дверях показалась Вера Александровна.
– Прикажете чай подавать? – спрашивает она. – Нет, еще рано, – говорю я, – Вера Александровна, посидите со мной.
Она берет скамейку и садится у ног моих. Сесть на стул ей кажется слишком интимным и непочтительным, и я мысленно соглашаюсь с ней.
– Когда же барин приедут? – спрашивает она. Она знает когда, но говорит это, чтобы начать разговор.
– Через два-три дня, он сам не знал. Понемногу у нас завязывается разговор.
– Вера Александровна, сколько времени вы жили у барина в Кошарах? – спрашиваю я.
– При доме-то мы давно жили, а у Александра Михайловича годов 5–4 должно. Отец Андриана из бывших крепостных господ Кузминских, Андриан-то еще Александра Петровича Кузминского, значит, дядю вашего, хорошо помнит. Он военный был, при государе Александре Павловиче служил.
– Да, он флигель-адъютантом был и очень ученый, академик, – сказала я, да подумала: «она ведь не поймет, что я говорю».
– А сколько его бумаг в сундуке осталось, и патреты двух братьев по сю пору в гостиной висят, и жена деда вашего, вот красавица-то была.
– Надо взять их оттуда, – сказала я.
– Зачем взять, когда-нибудь сами поедем, – сказала она.
– А были соседи у Александра Михайловича? – спросила я.
– А как же, были. Из русских господа Прибытковы, а то имение графа Бержинского недалеко от нас было. Уж и именье же, – захлебываясь, говорила Вера Александровна. – Дом, сад, лошади, экипажи с аглицкой упряжью, таких нигде не видела! И такого богатого имения и не найтить здесь.
– А дети были? – спрашиваю я.
– Нет. Вдвоем жили. Да граф-то мало в имении жил, все в разъездах, а зиму – так оба в чужие края уезжали, – болтала Вера Александровна.
– А она хороша собой? – спросила я.
– Видная дама, – желая поделикатнее выразиться, говорила Вера Александровна, – а уж как разоденется, так просто прелесть!
– Почему же вы знаете это? – спросила я, – вы у них не жили?
– Да их экономка моему Андриану тетка приходится, так мы по большим праздникам бывали у них.
– А Бержинекие бывали в Кошарах? – спрашиваю я, невольно желая слышать то, что боялась услышать.
– Граф приезжал к нам, завтракал у нас.
– А жена его?
– Графиня-то несколько раз верхом приезжали.
– Что же, она слезала с лошади? – почти шепотом спросила я. – «Как нехорошо выспрашивать у горничной. И зачем мне? Я же все знаю», – говорила я себе.
– Они слезали с лошади, в сад ходили, дом осматривали, – с хитрой улыбкой говорила Вера Александровна, конечно, зная про их связь.
Я замолчала.
Сердце мое сильно билось. Мне хотелось плакать, но не от того, что она мне говорила, но от того, что я ей говорила.
– Что это вы, нездоровится вам? – спросила меня Вера Александровна, вероятно, заметив мое расстроенное выражение лица. – Может, в постель ляжете? Прикажете, я вам чаю принесу?
– Нет, не надо. Велите подать самовар в столовую и заварите чай.
Через два дня вернулся муж, бодрый, веселый, довольный.
– Ты не знаешь моего чувства особенной радости теперь, когда я возвращался домой. Ведь это мы «в первый раз расстались с тобой на три дня. Я уже успел так привыкнуть к тебе, что скучал без тебя. Что же ты делала без меня?» – спросил он.
– Я читала, работала, играла Chopin, как всегда, очень плохо, и потом Вера развлекала меня своими рассказами.
– О чем?
– О твоей жизни в Кошарах и о соседях.
Я видела, как при этих словах муж сдвинул брови и пристально поглядел на меня.
– Что же она рассказывала? – спросил он. – Je tn'imagine, се qu'elle a brode la-dessus[154], – прибавил он.
Водворилось молчание.
– Знаешь, дорогой я так много думал о тебе и разбирал себя, – прервав неловкое молчание, сказал он.
– Ну и что же? к чему привел тебя этот разбор? – спросила я с некоторым неприязненным чувством, привыкшая к его критике. Мы редко думали одинаково, почти никогда не сходились с ним во вкусах и в симпатиях к людям.
– Разбирая себя и, главное, свой взгляд на нашу будущую семейную жизнь, – говорил он, – я вынес впечатление, что я слишком уже боюсь и буду бояться, что кто-нибудь из посторонних не дотронулся бы до моей новой жизни с тобой. Ты молчишь? А я скажу еще, что едва ли моя идея, мой взгляд на нашу жизнь и чувство, созревшее во мне, могут осуществиться при твоем характере.
– Я молчу, потому что не понимаю тебя. Что значит: коснется до нашей жизни? – сказала я. – Кто может коснуться до чужой жизни? и как? Я этого хорошо не понимаю.
– Кто? – спросил он и замолчал.
Я видела, что он находится в колебании, высказать или нет свою мысль.
– А Толстые? – тихо, с трудом выговорил он.
– Толстые? – с ужасом повторила я. – Ты говоришь Толстые, а подразумеваешь одного лишь Льва Николаевича. Я знаю это. Влияния Сони ты не можешь бояться, в наших летах мало разницы. Ты боишься влияния Левочки, тогда как ты должен радоваться ему. Я должна благословлять свою судьбу, что она послала мне счастье жить около такого человека. Ведь всю мою юность я провела в Ясной Поляне, всем, что есть во мне хорошего и святого, я только обязана ему, и больше никому. Как я могу жить без них? без Ясной Поляны? без их любви? без его советов? Нет! Нет! этого я никому никогда не отдам! Это моя святая святых, и я никому не позволю коснуться до души моей, – раскрасневшись, волнуясь, говорила я.
Я чувствовала, как слезы подступали к глазам моим, как меня душило негодование, и как мне трудно будет победить в нем это чувство недоброжелательства и духовной ревности к Толстому. Я и раньше замечала это, но старалась заглушать в себе это нелепое подозрение.
Весь этот разговор происходил за вечерним чаем. Чтобы не заплакать при нем, я встала и ушла в спальню.
Через несколько минут он последовал за мной.
– Зачем ты так огорчаешься? – говорил он с грустью, – я не хотел тебя обидеть, пойми и меня. Ведь это чувство у меня невольное. Ну как бы я мог его скрыть от тебя? Это было бы хуже. Я же понимаю, что я не могу разлучить тебя с Толстыми, да я и не хочу этого. Я сам бываю у них и прекрасно вижу, что за человек Лев Николаевич, но я не могу отрешиться от чувства своего, что моя семейная жизнь будет складываться под чужим влиянием.
Его тихий, грустный голос тронул меня.
– Но я опять повторю тебе то, что я сказала тебе, когда ты еще был женихом моим:
«Надо жить просто, не сочинять себе жизнь, как ты, потому тогда непременно наткнешься на созданную собой же неприятность. Что значит, что твоя жизнь будет складываться под чужим влиянием? Она будет складываться не под влиянием кого-либо, а по обстоятельствам, так же как и моя. Не хандри и не сомневайся, будем жить спокойно, у нас все впереди для нашего обоюдного счастья. Зачем мы портим его?»
XXII. Мои гости
Наступила осень. Я просила мужа переменить квартиру: мне все не нравилось в нашей. Он охотно согласился, и вскоре мое желание было исполнено.
Мы получили известие из Ясной, что Соня сильно заболела. Все житейское было забыто, и я несколько дней просидела у Совиной кровати. Она заболела вследствие испуга. Вот что она пишет в своих воспоминаниях:
«Пошла я перед обедом погулять одна; гостила у нас сестра Мария Николаевна с девочками Варей и Лизой и я звала кого-нибудь со мной, но никто не пошел.
Прохожу мимо амбара, вдруг маленькая собачонка бросается мне под ноги. Смотрю – чужая и презлющая. У ней под амбаром пищат щенята. Бросилась она мне грызть ноги. Изорвала в клочки чулки мои, юбки и платье. Я пыталась отбиться и не могла, наконец, я убежала и бледная, ноги в крови, испуганная пришла домой».
За обедом Соня почувствовала себя очень плохо, так как была беременна на четвертом месяце.
Послали в Тулу за Марьей Ивановной, акушером Преображенским, и последствия оказались плачевные. Когда ей стало лучше, я собралась домой. Лев Николаевич ужасно тревожился во время Сониной болезни. «Война и мир» еще не была окончена, и это волновало его.
Со мной отпустили Варю и Лизу, чтобы в доме было тише и потому что они еще не были у меня.
Перед моим отъездом, не зная о болезни Сони, приехали Дьяковы. Дмитрий Алексеевич остался со Львом Николаевичем, а Софешу и Машу решили отпустить со мной. Для нас это был настоящий праздник. Как сейчас помню: к крыльцу подали знакомую мне громадную карету Марьи Николаевны. На крыльцо вышли провожать нас Лев Николаевич и Дьяков.
– А Александр Михайлович не испугается такой компании? – сказал, улыбаясь, Лев Николаевич.
– Нет, напротив, он будет очень рад, но, к сожалению, он должен ехать на сессию в Чернь, – сказала я.
– Таня, а как тебе живется теперь? Я давно не видел тебя и не успел поговорить с тобой. Ах, как Соня напугала нас, как она, бедная, страдала до твоего приезда. Ну, прощайте, – сказал он.
– Дмитрий Алексеевич, не забывайте нас и когда-нибудь побывайте у нас, – сказала я, прощаясь с всегда мне милым Дьяковым.
Мы впятером уселись в карету. Лев Николаевич захлопнул дверцу. Чем-то очень молодым, детским повеяло на меня. Безотчетный смех, безотчетно веселое настроение царило у нас в карете.
– Вы понимаете, – говорила я им смеясь, – что вас отпустили под моим надзором? Вы все дети, а я ваша «шапрон»[155].
– Нет, – оказала Софеш, – наш шапрон будет Александр Михайлович, а не вы.
– Нет, я, Александр Михайлович уезжает на сессию.
– Таня, а вы ничуть не переменились, – сказала Софеш, – все такая же, и солидности в вас никакой!
– И не меняйся, Танюша, – говорила Варенька. – Я люблю тебя именно такой, какая ты есть.
– А кто из нас теперь первая замуж выйдет? Как бы я желала знать, – говорила Варенька.
– А разве непременно надо замуж выйти? – спросила Лиза, – а может быть и никто, все старыми девами останемся.
Тут заговорили все вдруг, нужно ли выходить или нет, и трудно ли это или легко, и что делать, если не выйдешь. И так заспорили и кричали, что старый кучер Архип заглянул в переднее окно кареты посмотреть, не случилось ли что с барышнями? Одна лишь Маша, благодаря своему возрасту, оставалась к этому вопросу совершенно равнодушна.
Нужно было видеть удивление мужа, когда на наш звонок Никандра отворил дверь, и муж, ожидая меня, вышел в переднюю и встретил всю нашу молодую компанию. Сначала он ничего не понял, пока мы не растолковали ему, как сильно заболела Соня.
Вечером с сожалением он покидал нас. Мы еще сидели за чайным етолом, когда пришел повар Андриан принять заказ на обед.
Всякая мелочь, всякая глупость веселила нас и вызывала в нас школьный смех и проказы.
Девочки притихли и с любопытством глядели, как я «играю в хозяйку», как выражалась Софеш, не оставляя со мной своей прежней манеры поддразнивания и смеха, что я так любила в ней.
– Я «е знаю, что из провизии дома есть? – оказала я повару.
– К фриштыку можно сделать-с холубцы до сметаны? – выговаривая по-малороссийски, говорил повар.
– Хорошо, а потом что?
– Я написал: омлет, если прикажете-с.
– Хорошо. А к обеду?
Софеш за самоваром все делала мне гримасы, представляя и меня и повара, так что я насилу удерживалась от смеха, чтобы не уронить свое достоинство.
– К обеду можно-с бефстроганов и борщ. Из Ясной коренья и капусту прислали-с, – докладывал Андриан, – да меру яблок. Вера убрала их.
– Девочки! а пирожное что вы хотите, – спросила я.
– Шоколадный кисель! нет, блинчики с вареньем! вафли! – кричали все врозь.
– Нет, это все мне не нравится, – оказала я. – Сделайте вафли с каймаком! – обратилась я к Андриану.
Повар, получив деньги и записку, поклонившись, вышел.
– Знаете, что сестра Лиза уже невеста? Я недавно получила от нее письмо, – сказала я.
– Вот как? Это очень хорошо, когда же свадьба? Ты поедешь? – посыпались вопросы.
– Да, поеду непременно, но это еще держится в секрете и не объявлено. Павленко должен был ехать в Малороссию, где стоит его полк, а Лизе шьют приданое. День свадьбы еще не назначен. Мама пишет: „Гавриил Емельянович сделал Лизе предложение. Он, по-видимому, полюбил ее. А нам он все расхваливает ее практический ум. Он в восторге от ее суждений и практических советов“.
На другой день, после веселого кофе в столовой, мы сговорились идти смотреть нашу будущую квартиру.
– Дом с мезонином мы будем занимать одни всецельно, – говорила я. – Теперь там живут две семьи:
Дьяковы, но не родня вам, – обратилась я к Маше, – они сродни Гартунг и живут вместе. Гартунг – военный полковник, служит в коннозаводстве, а она дочь поэта Пушкина. Вероятно, я познакомлюсь с ней. Обе семьи, кажется, уезжают в конце зимы.
Когда мы пришли на Старо-Дворянскую, где находился наш будущий дом, мы просили пустить нас посмотреть комнаты. Нас пустили, но из хозяев мы никого не видели: их не было дома. В доме было 10–11 комнат, и при доме небольшой садик. Нам всем он понравился, и я сожалела, что мы не скоро можем переехать.
Потом мы пошли делать разные покупки, порученные нам в Ясной Поляне. Был конец сентября, и мы уже встречали элегантные экипажи и прилично одетых дам на Киевской, глав» ой улице Тулы.
– И подумать только, что я со всеми ими перезнакомлюсь и, может быть, сойдусь в скором времени, – сказала я.
– И тебе не страшно? – спросила меня Маша.
– Страшно? Нет, но немного дико. А Левочка все говорит: живите уединенно. Зачем вам общество?
– А я, пожалуй, согласна с ним, – сказала Лиза. – Самое приятное, это самый близкий интимный кружок.
– Не знаю, – подумав, ответила я. – Да и где взять его?
– А вы счастливые: вы будете жить все вместе эту зиму, – сказала я.
– Да, это уж решено. Дмитрий Алексеевич нанял большую квартиру у Сухотиных, и Марья Николаевна согласилась жить с нами вместе, и учиться девочки будут вместе, – говорила Софеш.
– А я к вам приеду, когда поеду на свадьбу Лизы.
– Непременно, – закричали они, – у нас будет хорошо! Придя домой, мы играли с Варей в четыре руки, потом разбирали несколько романсов и, наконец, после обеда – мы стали детьми и затеяли жмурки, «волки и овцы» (это беготня вокруг дома) и пряталки. Все это затеялось будто бы, чтобы повеселить Машу и Лизу – меньших из нас, но должна сказать, что и мы, старшие, бегали и играли с большим азартом.
Помню комичный случай с Варенькой, где она вполне вырисовывается.
Мы должны были прятаться. После долгих колебаний, Варенька залезла в буфетный шкаф, на нижнюю полку. Софеш должна была искать. Всех нашли, кроме Вари.
– Таня, ты здесь? – окликнула меня Варя.
– Сиди, сиди, не разговаривай, – оказала я. Никандра прошел в буфет брать чашки.
– Никандра… – слышу я снова голос Вареньки. Ей, вероятно, надоело сидеть в шкафу. Никандра, не видя никого, все ж с удивлением отвечал:
– Чего изволите?
– Как тебя зовут? – шепотом проговорила Варенька.
Тут я не вытерпела и своим смехом выдала Вареньку.
Когда мы смеялись над ней, она даже сразу не поняла нас, что же смешного в ее вопросе?
– Ах, да! – протянула она, когда поняла нас. – Это у-ди-ви-те-ль-но, как это я спросила. У него такое имя мудреное. – И она стала от души смеяться над своей рассеянностью.
На третий день приехала за девочками карета, и Лев Николаевич верхом.
Радость наша была большая. Значит, и Соне лучше? – закидали мы его вопросами.
– Конечно, но лежать ей велено долго, – говорил он. – Мы завтра вас домой берем, а я – до вечера. Ехал полем и как раз русака спугнул, – говорил он.
– Ах, – простонала я, – и чего я лишена.
– А когда Саша приедет? – спросил он.
– Должно быть, завтра к вечеру.
Обед был веселый. Лев Николаевич был в духе.
– Все у тебя, Таня, с иголочки, новенькое, все блестит, все чисто. Мне бы страшно было иметь такую чистоту.
– Отчего? – спросили мы.
– А ну, как запачкается что? разобьется? И ан-ковский пирог, пустивший у тебя корни, пропал! Вот Варенька поймет меня!
Мы засмеялись.
– А что означает анковский пирог? – спросила Софеша.
– Это очень сложно, – сказал Лев Николаевич.
– Нет, ничего, я вам растолкую, – сказала я. – Профессор Николай Богданович Анке имеет жену, очень хорошую хозяйку. У них был чудный пирог, сладкий, из рассыпчатого теста.
– Который горло засыпал, – сказал Лев Николаевич.
– Мама взяла его рецепт, и у нас его с уважением заказывали. А Левочка прозвал вообще все хозяйственное, заботу о комфорте, о хорошем столе и удобстве жизни – «анковский пирог». Поняли, Софеша?
– Поняла, конечно. Но мы же все любим это?
– Нет, далеко не все, – сказал Лев Николаевич. – И к тому же одни придают этому большое значение, как Таня, а другие – меньшее, я – никакого.
– Да, вот это правда, – сказала Лиза.
– Да, а я придаю большое! – сказала я, – и смело сознаюсь в этом.
После обеда мы пошли сидеть в кабинет мужа, и там понемногу начались, как всегда, интересные разговоры. Кто-то из нас сказал:
– Когда я вечером забуду помолиться Богу, я вижу дурной сон.
– Я это понимаю, – сказала Маша, – со мной это бывало.
– Молитва в простых, необразованных меня часто трогает, – говорил Лев Николаевич. – Я знал одну бабу красивую и распутную. Муж ее привязал за косу к хвосту лошади и так приволок домой.
– Ох, Боже мой! – простонала Варенька.
– Однажды, проходя вечером деревней, я увидел в окно избы огонь. Я взглянул и увидел ту же самую бабу. Она стояла на коленях и молилась, шептала что-то. Я стоял несколько минут, и она все время молилась и шептала что-то. И вера ее тронула меня. А брат Сережа рассказывал, что, бывши юношей в Казани, он был неравнодушен к очень молоденькой девушке Молоствовой и вечером, проходя однажды мимо их дома, случайно увидел, как она после бала молилась Богу.
Около нее стоял стул, а на стуле стояли конфеты. Она делала земной поклон и брала конфетку в рот, потом, проглотив ее, снова делала земной поклон и брала другую конфету, и так повторяла несколько раз. И он все стоял и смотрел на нее.
Софеш и Варя одобрили Молоствову.
Затем заговорили о молитве просительной.
– Это самая плохая. У нас в доме две старушки, – говорил Лев Николаевич. – Одна молится: «Да будет твоя святая воля!» А другая: «Подай мне, Господи!..» и т. д.
Конечно, мы не стали спрашивать, какая из старушек как молится. Мы это знали.
– А я молюсь тоже: «Подай мне, Господи!» и прошу его счастья, мира, спокойствия душевного.
– И шелковое платье! – сказал Лев Николаевич. Все мы дружно засмеялись.
– Не говори глупостей! – закричала я. – Раз сказано в святой книге: «просите, и дано будет», я и буду просить. Зачем тогда обманывать людей, если этого нельзя?
– Ну и проси, никто не мешает тебе, – говорил Лев Николаевич, продолжая добродушно смеяться.
– Ах, Танюша! Ну какая ты смешная, – целуя меня, говорила Варенька. – Ты всегда остаешься верна себе.
Я велела подать чай и ужин, зная, что Лев Николаевич любил ужинать, и что он должен был сегодня же ехать в Ясную.
Все прошли в столовую, а я задержалась в кабинете, когда Лев Николаевич подошел ко мне.
– Что же, вы хорошо живете? не ссоритесь? – полушутя, полусерьезно спросил он.
– Мы не ссоримся, но был очень неприятный разговор.
– Неужели? как это жаль, о чем же?
– Не могу сказать, – тихо сказала я.
Он не настаивал, только, подумав, сказал:
– Избегай этого. Всякая ссора делает надрез в ваших отношениях. Знаю по себе. И всякий надрез ведет к разъединению. Я говорю это и Соне.
– Ну, иногда молчать нельзя. По крайней мере я не в силах.
Он ничего не ответил мне. И мне казалось, что он догадался, о чем шла речь.
После ужина, который все хвалили, вероятно, чтобы доставить мне удовольствие, Лев Николаевич собрался ехать. Мы все вышли провожать его.
– Таня, присылай девочек завтра утром, – говорил Лев Николаевич, – и потом приезжай сама с мужем. Соня должна лежать, и ей скучно. Она будет так рада вам.