Император Юлиан Отступник: сын Солнца

Глава третья

Посвящение

Высокое положение Галла безусловно должно было оказать влияние и на судьбу Юлиана. Констанций возвратил ему наследство бабушки. Осмелев, Юлиан попросил у двоюродного брата большей свободы для завершения образования. Император не стал возражать. В конце концов было предпочтительнее, чтобы этот угрюмец проводил все время за книгами и пребывал в бездействии, не думая об уничтоженной семье и положении своих предков. Юлиан, который, благодаря состоятельности и вновь обретенному блеску, уже в большей степени распоряжался собственной жизнью, решил отправиться в путешествие по Малой Азии, где неоплатоновское учение переживало расцвет. Он жаждал пройти посвящение в теургию прославленного Ямвлиха, чтобы узреть его свет…

В то время плеяда учеников сирийца Ямвлиха («божественного», как называл его Юлиан, помещая рядом с Пифагором и Платоном), популяризатора неоплатонизма, умершего двадцать лет назад, – Эдесий, Хрисанфий, Евсевий, Гимерий, Приск, Фемистий, Максим – собирали на своих лекциях юношей, жаждавших знания, – язычников и христиан. Эти последователи Плотина, развивая учение Ямвлиха, «совершившего извращение платоновских и аристотелевских сочинений, чтобы обосновать на них свой восточно-эллинистический религиозный синкретизм, дойдя до того, что называл это Наукой», как замечают в своей «Истории философии» Целер и Нестле, излагали систему идей, в которой древняя традиция эллинства сочеталась с нравственными ценностями, становившимися актуальными благодаря христианству, – ценностями, по мере распространения христианства занимавшими господствующее положение. Несмотря на то, что каждый из упомянутых ученых создавал своими «тезисами» особое отклонение («ересь») от основных положений Ямвлиха, который, впервые был вынужден привить к аристократической системе Плотина мистические элементы, чтобы противостоять христианству, тем не менее эта популяризированная смесь из различных учений, в которой «Разум» Аристотеля уживался с «Идеей» Платона, а последняя – с «Атомом» Демокрита, затем – с «Числом» Пифагора, с «Единым всеобщим» Гераклита и, наконец, это великое «Единое» – с «Ничем» киника Диогена (исключена была только школа стоиков), эта популяризированная смесь обладала сильным очарованием. В особенности этика с ее трехстепенной ценностной градацией добродетелей («политических», «очистительных» и «гностических») очень сильно напоминала посвящение пифагорейцев. Весьма естественно, что неоплатонизм, желавший объединить с безличным божеством Плотина «Единое» (от которого произошел «разум», от него – «душа», а от нее, словно тень, – «материя») платоновскую антиномию «бог – космос», вынужденный соперничать с очаровывавшим массы христианством, присваивать (и творчески ассимилировать) его элементы, чтобы привлечь их на свою сторону, подобно тому, как (конечно, уже на совсем ином уровне) буржуазное общество заимствует «программы» социалистического. Многобожие в высшем стремлении своем преодолеть вред, нанесенный ему христианством, усваивало элементы всех верований прошлого, вызывая из-за встречающихся противоречий насмешки у апологетов христианства. Таким образом, наблюдается следующее явление: обе противоборствующие стороны согласны друг с другом не только в обвинении своей эпохи (бренность земной жизни, несовершенство человеческой природы, трудность приближения к богу), но и в средствах спасения (молитва, духовное созерцание, божья милость). Тем не менее, швейцарский исследователь духовных течений эпохи Юлиана Навилл делает следующее тонкое замечание: христиане верили, что избавление человека является делом Спасителя Христа, который вочеловечился для этого, тогда как неоплатоники полагали, что человек, наделенный божественной душой, способен сам добиться милости, спасения и бессмертия после долгой духовной аскезы…

В Пергаме, куда отправился Юлиан, преподавали неоплатоники Приск, Евсевий, Хрисанфий – словно яркие кольца ореола, окружавшие великое светило, Эдесия. Уже старый и очень больной, Эдесий, живя (как и все языческие философы) под наблюдением полиции, испугался, увидав среди своих учеников юношу из императорской семьи, поскольку наблюдение за ним становилось таким образом еще более строгим. Юлиан, сразу же оценивший своего нового учителя, желая выразить свою благодарность, стал делать ему роскошные подарки. Однако Эдесий не принимал их. В конце концов, поскольку Максим находился в Эфесе, а Приск путешествовал по Греции, Эдесий посоветовал Юлиану послушать лекции Евсевия или Хрисанфия, бывших его духовными сыновьями. Этот философ занимал весьма осуждающую позицию по отношению к мистическим нововведениям в своей школе, полагая, что только духовное освобождение, достигаемое благодаря философскому мышлению, может принести человеку избавление. Всякая теургия была для него шарлатанством. Юлиан почувствовал, что идеал его ранен.

На студенческих заседаниях этого небольшого университетского городка, куда его приглашали, полемика между различными учениками, отстаивавшими «тезисы» своих учителей, проходила весьма оживленно. Как-то в разгар пира один из учеников Хрисанфия, разойдясь, вдруг вызывающе протянул чашу в направлении учеников Евсевия, произнося импровизированное обвинение «блуднице материи». Ученики Евсевия, подражая жгучей иронии своего учителя, отвечали язвительными насмешками ученикам Хрисанфия, преподносившим платоновские идеи «под восточным соусом». В таверне стоял уже невообразимый шум от топота и хохота, когда один из пылких учеников Эдесия вскочил на сидение и, комически воздев ввысь руки, принялся молить дух Плотина удержать от падения извратителей его учения. Ученики Приска с тех пор, как учитель отправился в Афины, избегали возражать. Сдерживаясь среди этого шума и гама, христианские ревнители эллинской мудрости улыбками выказывали свое презрение к унижению неоплатонизма, который их великий Ориген считал родственным христианству, дойдя до того, что усматривал христианина во всяком эллине, видевшем логос во Христе. Возвращаясь поздно домой, Юлиан меланхолически думал о том, сколь неисчерпаемы сокровища христианства, которые просто не в силах разграбить полностью его противники. Он даже представить себе не мог, что через десять лет (уже будучи императором) он сам позаимствует многие элементы у христианства при восстановлении языческих культов…

В один из сияющих солнечных дней Юлиан поднялся на акрополь столицы Аттала Первого и Эвмена Второго, которая шесть веков назад была сердцем могущественного царства. Задумчиво стоял он среди дорийских колонн храма Траяна и святилища Афины, в алтаре Зевса. Затем он пошел на агору, где торговали знаменитым пергаментом, к городским фонтанам, в гимнасий, в Асклепийон, в Одеон, в Термы. Протекавший далеко на равнине вечно юный среброструйный Каик еще более подчеркивал бренность человеческого величия. Птицы весело порхали по его тенистым берегам, ящерицы грелись на солнце в щелях мрамора. Может быть, он говорил наедине с собой об эфемерности мирской славы, о тщетности стараний человека примириться с богом, о мачехе-истории… Какое несчастье родиться в эпоху, когда вихрь христианства увлек уже славное прошлое в забвение и пренебрежение! На глазах у него выступили слезы. Всякий раз, когда Юлиан узнавал о разрушении древнего храма и о постройке из его остатков церкви, на глазах у него выступали слезы. Вдруг до слуха его донеслись слова Христа из Нагорной Проповеди: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешениях их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших…». О, Зевс, сколь жалок обмен между верующими и их богом. И Юлиан, словно обезумев, бросился бежать среди развалин…

Недовольный учением у Евсевия, он как-то посетил Хрисанфия, чтобы тот дал ему некоторые разъяснения по поводу столь еретических идей своего духовного собрата. Однако тот, по природе своей осторожный, ответил, что единственно компетентным в этом вопросе был сам его собрат. Наконец, как-то Юлиан дерзнул спросить учителя об обосновании его полемики с неоплатоновским мистицизмом. Тогда Евсевий рассказал ему следующий случай. Однажды, когда он сопровождал Максима в святилище Гекаты, тот, совершив воскурения и прошептав молитву, сотворил чудо: статуя богини внезапно ожила и улыбнулась ему, а факел ее засиял… Какой смысл содержал уклончивый ответ Евсевия? Юлиан не мог понять этого. Несомненно, софист насмехался над чудотворством. Он резко поднялся с места и сказал: «Сиди и впредь над своими книгами. Ты указал мне того, кого искал я столько лет!…». Он простился с Хрисанфием и уехал в Эфес.

В те годы Эфес переживал свой великий расцвет. В порту его стояли десятки кораблей, привозивших товары и людей со всех концов света. Построенный полководцем Александра Македонского Лисимахом в центре огромного полукруга, образованного окрестными горами, город казался золотой чашей дня фруктов. По зеленым склонам гор богатые эфесяне, славившиеся своим коммерческим дарованием, построили роскошные виллы, окруженные цветниками роз. Сохранившаяся до сих пор Лисимахова стена, дерзко взбирающаяся от вершины к вершине, представляла собой неповторимое зрелище для тех, кто смотрел на город с моря. Огромный театр эллинистической эпохи, рассчитанный на двадцать пять тысяч зрителей, напоминал просторную чашу. По городской агоре, где торговали знаменитыми ювелирными изделиями из золота и серебра, прогуливались, беседуя о делах, граждане всех национальностей. Храм Артемиды (одно из семи чудес света, сожженный в ночь рождения Александра Македонского, а затем восстановленный) в полтора раза превышал размерами Кельнский собор. Крышу храма поддерживали 127 ионийских колонн, в основании которых находились искусно изваянные рельефы. Святилище украшали статуи Фидия, Поликлета, Скопаса и Праксителя, статуя Александра работы Лисиппа. Великие художники Парасий, Апеллес, Зевксис создали здесь замечательные росписи. Пестрые толпы паломников со всех концов земли двигались с песнями и танцами из города в храм, путь к которому занимал полчаса. Целое полчище жриц вместе со жрецами-евнухами охраняло статую богиню. Верховный жрец, так называемый мегабиз, был распорядителем храма, а храмовые служители – музыканты, жезлоносцы, волшебники, блудницы – предавались вакхическим оргиям и пляскам, с воплями и восторженными восклицаниями, напоминавшими одержимость мусульманских дервишей. Огромная статуя богини, вырезанная из почерневшего ствола винограда, согласно преданию, упала с неба, как и черный камень Матери Богов Кибелы в Пессинунте. Во время празднества богини, происходившего раз в четыре года (знаменитые «Эфесии», на которые собирались паломники со всех концов языческого мира), появлялась ее грубо высеченная статуя с магическими заклинаниями, начертанными в нижней части, несметным множеством грудей, с диадемой в виде крепостной стены на голове, с мощными руками, опирающимися о палицы: среди множества посвятительных даров возвышался образ древнейшей богини природы. Этот образ напоминал не эллинскую деву-охотницу, но сладострастное финикийское божество. Благодаря слепой вере, внушаемой богиней, храм ее использовали в качестве банка. Позади статуи, под ее покровительством богини хранилась сокровищница провинции. Жрецы вверяли ей казну и свои сбережения…

Естественно, что Юлиан, испытывавший сильную ностальгию по эллинскому миру и восстанавливавший в воображении древние развалины, испытал сильное волнение, оказавшись на улочках Эфеса. Его охватывал восторг при мысли, что здесь бродил слепой «божественный» Гомер с мальчиком-поводырем, державшим его за руку. Отсюда был родом аристократический и невыразимый Гераклит «Темный», впервые открывший божество внутренней жизни в своих высказываниях «Я познавал самого себя» и «Я один и великое множество». Здесь у Пифагора возникла идея основать на родном Самосе братство учеников, которое он впоследствии перенес в южно-италийский Кротон. Здесь творил свои «чудеса» Аполлоний Тианский. Здесь возникли оккультизм и черная магия, астрология и теософия, о чем свидетельствуют «эфесские письмена», как называли магические папирусы. Однако с весны 54 года, когда сюда прибыл апостол Павел, чтобы провозгласить слово Христово и обессмертить город в «Послании к эфесянам», традиционно склонные к мистицизму эфесяне ревностно обратились к христианству. На одной из здешних узких улочек написал свое Евангелие и Послания Иоанн. На другой – Павел диктовал свое великолепное «первое» из двух «Посланий к коринфянам», в котором по существу дал обоснование церкви. Однако в течение трех следующих веков, несмотря на поразительное распространение новой религии, Эфес не переставал издавать благоухание утонченного эллинского интернационализма, основанного на орфико-оккультных верованиях, которыми некогда жил город. Немногочисленная община язычников не переставала смотреть на «гнусных» христиан с тем же презрением, с каким взирают на плебеев обедневшие аристократы эпохи, слава которых осталась в истории, аристократы, знавшие, что под влиянием их эпохи все еще продолжается развитие человеческого духа…

Среди эфесских идолопоклонников Максим пользовался славой святого. Евнапий, заставший его уже с длинной белоснежной бородой, сохранил в предисловии к своей биографической хронике его характерный портрет: «… Даже тогда голос его еще был подобен голосу Афины или Аполлона. Ни с чем не могли сравниться блеск его зениц и его глаза, указывавшие на волнение души его. Зрение и слух впадали близ него в соблазн. Трудно было следить за его живым взглядом и его красноречием. Даже самые опытные и умелые собеседники не дерзали возражать, отдаваясь ему и слушая его, словно оратора, – столь сильное очарование струили уста его». Юлиан со всей страстью души своей отдался его учению. В «Ненавистнике бороды» он признается, что Максим сформировал его характер. Он обуздал стремление Юлиана к преувеличению, к неистовству. Как и другие языческие софисты, Максим учил, постоянно испытывая страх оказаться жертвой доноса. Поэтому он потребовал, чтобы Юлиан был сдержан и осмотрителен в его среде. Он главным образом и посвятил Юлиана в тайный культ, который посредством очищений, постов, изнурений тела и плотской воздержанности пытался освободить душу от материальных уз, чтобы та, ничем не ограниченная, соединилась с божеством. Все более углубляясь в посвящение, Юлиан убедился с радостью, что некоторые основные ценности – такие, как любовь к ближнему, приобретение духовных благ, самоограничение, заимствованные христианством у пифагорейцев, он опять находит в стоящем на крайних позициях неоплатоническом мистицизме, который обладал тем преимуществом, что превозносил земное существование, значение которого уменьшало и презирало христианство. Учение Максима было столь привлекательно, что Юлиан (как и все его соученики), слушая его, испытывал такое чувство, «будто лакомился лотосом». Сколько благородства содержало в себе соединение платонизма и мистицизма! Наконец, Юлиан открывал то, что скрывали от него годами – эллинский дух…

В те времена язычники, отправлявшие свои религиозные обряды с риском для свободы, были исполнены мессианского ожидания – ожидания того, что некто, посланный богами, сумеет восстановить древнюю религию во всем ее блеске. Эта вера воодушевляла их, помогая переносить гонения властей, как несколько десятилетий до того вера помогала христианам идти на мученическую смерть. Поэтому, когда среди язычников Никомедии стали распространяться слухи, что Юлиан склонялся к многобожию, Либаний с воодушевлением приветствовал решение своего ученика, видя в этом «спасение» империи, переживавшей тяжкие дни во время непоследовательного правления Констанция. Ученые, совершившие посвящение Юлиана, консервативного по своей природе и верившего, что возрождение империи связано с возвращением к религии предков, зная, сколь соблазнительной была для него такая надежда, не упускали случая напоминать Юлиану о его историческом предопределении. Впрочем, будучи по натуре своей деятельным и к тому же раздражительным из-за множества душевных травм, Юлиан непрестанно испытывал боязнь внезапного убийства и чувство одиночества и, вполне естественно, возбуждался, думая часами о том, что это может произойти… Итальянский исследователь Негри в своем выдающемся труде, посвященном Юлиану, сумел за аллегориями одного из гимнов Юлиана заметить его признание, что боги предопределили ему спасти империю, упразднив христианство, виновное якобы во всех ее бедам. Итак, вполне естественно, что Юлиан не испытывал чувства «отступничества», переходя в ряды язычников. В конце концов, как замечает Аммиан Марцеллин, если кто и заслуживал определения «отступник», так это Констанций, отказавшийся от традиций предков ради служения христианской религии…

Нужно подчеркнуть, что в тот период, когда христианство еще только формировало свое учение в страстных столкновениях православных и ариан и их взаимных анафемах, отступничества от новой религии к старой были столь частыми, что заставили (несколько позднее) Феодосия издать указ, угрожавший отступникам суровыми карами. При этом Церковь, осознавая опасность, начала предавать их яростному осуждению. Отступничество, становившееся в случае Юлиана особо тяжким в связи с его происхождением, для обычного гражданина не имело бы никакого значения. Так, Юлиан оказался типичным представителем определенного периода развития христианства, стремившегося сделать своими последователями всех граждан империи. Далее, помимо всякой политической целесообразности, обстоятельством, привлекшим Юлиана в лагерь язычников, было его отвращение к религии убийц его семьи и прежде всего – восхищение эллинской культурой. Отказываясь от христианства, Юлиан был настолько верен самому себе, что никто из его порицателей не может обвинить его в корыстолюбии. Верно, впрочем, отмечает Биде, что Юлиан, взяв себе в качестве идеала Марка Аврелия, душевно был слишком взволнован, чтобы воспринимать, подобно императору-философу, свою судьбу с беспристрастием стоика. В течение всей своей жизни тревога за собственную судьбу, за то, что должно было произойти, столь удручала его, что в конце концов стала будоражащим стимулом к преобразовательской деятельности. Так, его отказ от христианства был действенным протестом против его прозелитизма к религии, произошедшего без его согласия, протестом, получившим столь сильное выражение в его трактате «Против галилеян». Аргументацией ему, вполне вероятно, послужило то, что сохранилось в его памяти после многих часов чтения греческих текстов, а также (что еще более вероятно) некоторые заметки полемического характера арианского епископа Георгия в библиотеке Макелла. Что прозелитизм Юлиана в каппадокийской усадьбе мог стать более последовательным и в конце концов захватить его, однако арианские наставники с их сухостью не сумели передать ему свежести от живительных соков Нового Завета, как то полагают исследователи Негри и Аллар, маловероятно. Душевная травма детских лет была слишком глубока, чтобы Юлиан мог примириться с религией убийц его семьи…

Естественно, что мир язычников, злорадно наблюдавший за раздорами в среде христиан, подрывавшим основы их религии, тогда как эллинство, все столь же незыблемо стоявшее на своем пьедестале, привлекало к своей религии новых последователей и почитателей, естественно, что этот мир тайно организовывался для устранения (в результате «контрреволюции») «навязанной» религии. Такого рода «великая идея» вовсе не была беспочвенной в ту эпоху. Напротив, заговоры и попытки язычников упразднить официальную религию были обычным явлением. На это указывает успех восстания языческого полководца Магненция. Вскоре после гибели Юлиана его двоюродный брат полководец Прокопий и новый Феодор впоследствии попытались, как и Юлиан, восстановить многобожие. Впрочем, и плану полководца Луция убить Феодосия с целью восстановления идолопоклонничества пытались подражать в Риме Евгений, Максим и Анфемий. В Египте фанатичные язычники организовывались с такой же целью в вооруженные группы. Наконец, недоверие христианству со стороны личностей этой эпохи было весьма характерным явлением. Некий христианский священник вместе со своей женой утверждал, что одной только религии для того, чтобы приблизиться к богу, не достаточно. Другой епископ тайно верил в бога Гелиоса. Историк Созомен рассказывает случай с Аполлинарием, который шокировал христиан, посещая обряды язычников, чтобы послушать музыку дионисийских гимнов. А впоследствии (об этом нам напоминает Биде) епископ Синесий, друг знаменитой женщины-математика и философа Гипатии Александрийской, пройдя посвящение в неоплатоновский мистицизм, отказался принять руководство церковью в Киренаике, если ему не разрешат продолжать преподавание учения старой религии…

Эти «случаи» указывают на «контрреволюционный» дух, возбуждавший язычников. Было ясно, что язычники вновь собирали силы, выжидая удобного случая для упразднения христианской религии. К этому решению (с надеждой на прозелитизм в свои ряды) их подталкивала наблюдавшаяся нестабильность религиозных воззрений в значительной части безымянной массы христиан, которые в случае любого, даже малейшего бедствия (землетрясения, наводнения, неурожаи, эпидемии) немедленно утрачивали веру в единого бога (затрудняясь даже уверовать в его всемогущество) и обращались за заступничеством к старым богам, все еще жившим в их подсознании. На Западе, особенно в Риме (как показывает переписка родителей с учителями того времени) аристократия доверяла воспитание детей педагогам-язычникам, считая христиан отсталыми и реакционными. В эпоху Возрождения (в Италии и Франции) многие ученые в своем преклонении перед эллинским духом известны стали менее преданы христианской вере. В Мистре Гемист составляет в середине XV века гимны в честь неоплатоников, а поэт и ученый Михаил Марулл Тарханиот, отправившись в добровольное изгнание в Италию, пишет в ту же эпоху гимны древним богам и заявляет о своем предпочтении политеизма. Аббат Рейрак в XVIII веке, вдохновляется на составление гимна богу Гелиосу. Вот всего несколько известных обращений в политеизм вследствие углубленного классического образования.

Когда Юлиан находился еще в Никомедии, преемники Ямвлиха, не проповедовавшие таинства Исиды, Кибелы или Митры, проявили особое рвение к культу, основанному на оккультном произведении халдейского мага Юлиана «Халдейские слова». Этот тезка будущего императора, теософию которого усвоил Ямвлих, был сыном некоего вавилонского чудотворца, прибывшего в Рим, когда победы Траяна породили среди римлян интерес к экзотике живописной страны персов. В этой книге содержалась методичное посвящение в культ огня, которому мистицизм Востока приписывал божественное свойство открывать двойственность вселенной, противопоставляя – неизменно в соответствии с диалектикой платонизма – духовный мир чувственному.

Культ, начала которого (восточные и эллинские) восходили к теориям Пифагора и Платона, естественно, был охотно воспринят неоплатониками-мистиками Пергама и Эфеса. Выдающийся исследователь Юлиана Биде пишет: «Как те примиряли Аристотеля с Платоном, так и Ямвлих в своих знаменитых схолиях сочетал теософию «Халдейских слов» с теософией других мистерий, пытаясь открыть общий смысл, скрытый в откровениях греческих, под влиянием Орфея, и прочих почтенных теологов». Объясняя свою теургию, Ямвлих обращается к пифагорейской теории «всемирной симпатии», в которой божественное в гармонии числа открывает звенья в апокрифической генеалогической цепи, соединяющей различные элементы мира – от звездных высей до земных недр. А боги для этого открытия не требуют ничего, кроме простого признания верующего, что он готов принять их приход, который они предвещают восклицанием, дуновением, пламенем, светом – знаками, способными очистить его разум и приготовить его тем самым к их восприятию. «Иератическое искусство Ямвлиха, – поясняет Биде, – использует генеалогическую взаимосвязь между земными и небесными явлениями, чтобы достичь снисхождения богов к нам с целью нашего просвещения или, если угодно, с целью нашего приближения к ним и открытия их посредством богосозерцания и богоявления и соединения нашей мысли с их мыслью в духовном общении посредством интеллектуальных гимнов».

Несмотря на отсутствие письменных свидетельств и Юлиана и других авторов о стадиях посвящения будущего императора, совершенного Максимом, мы располагаем язвительным описанием их, составленным обвинителем Юлиана Григорием Назианзином, которое, хотя и является рекламой, остается свидетельством христианина. «Юлиан спустился в одну из тех подземных пещер, недоступных для многих и ужасных, вместе каким-то знатоком лживых чудотворств, более мудрствующим (софистом), чем мудрецом. Действительно, люди этого рода занимаются своего рода мантикой, для которой, чтобы открыть будущее, требуются темные места и подземные демоны. По мере продвижения нашего героя, к нему приближалось нечто ужасное, огромное и страшное. Говорят, что был слышен поземный грохот, чувствовались отвратительные запахи, являлись призраки в пламени и не знаю какие еще бессмысленные измышления этих пройдох. Поскольку он был посвящаем в эти глупости впервые, необычайное видение пугало его. Чтобы заставить причину своего страха удалиться, он прибегнул к старому лекарству – перекрестился. Таким образом он унял свой страх. Однако продолжение оказалось еще страшнее. Крестный знак дал свои последствия: демоны отступали, ужасы прекращались. Грешник собрался с духом, осмелел. И снова двинулся вперед. Однако ужасный шум раздался снова. Снова крестное знамение, снова молчание демонов. Снова посвящаемый почувствовал растерянность. Однако находившийся рядом посвящающий на свой лад объяснил происходящее: «Мы внушили им страх, но не испугали их. Зло побеждено». Этими словами он убедил своего ученика и тем увлек его в глубину гибельной пещеры. Что еще сказал ему вожатый? Что сделал ему? Чем еще обманул прежде, чем подняться снова на поверхность земли? Все это тайны, ведомые лишь посвящаемым и посвящающим. Как бы то ни было, с того дня Юлиан стал жертвой этого злодеяния, демоны возобладали внутри него…». Но вот Либаний, дух которого не имел ничего общего с мистицизмом, после долгих бесед с неоплатониками Никомедии приходит защитить эти священнодействия и символы, которые использовал в своем посвящении Максим. «Юлиан обрел (нравственное) спасение, когда встретился с людьми, усвоившими теории Платона, услышав, как они говорят о богах и демонах, о существах, сотворивших мироздание и хранят ее, узнав от них, что есть душа, откуда она приходит и куда уходит, что приводит ее к падению, что возвышает, что угнетает ее, что ее возносит, какое значение имеют для нее рабство и свобода, как она может избежать первого и как ей надеяться на вторую. Таким образом он отказался от несуразностей, в которые верил прежде, чтобы утвердить в душе своей свет и истину, словно восстановив в великом храме статуи богов, поруганные в прошлом». Был ли пристрастен в своей защите язычник Либаний, как в обвинениях христианин Назианзин? Как бы то ни было, в этих «посвящениях» утешением Юлиану служило то, что взгляд бога Солнца (как явствует из его гимна «К царю Гелиосу») был обращен к нему, обещая свое покровительство, очищение его семьи, напоминая о его божественном происхождении и о великом посмертном мгновении, когда он воссоединится с ним! Биде, подозревая, что истина не была ни на стороне Либания, ни на стороне Назианзина, создает в своем воображении слова, которые якобы бы были произнесены в пещере неизменно незримым иерофантом внушающим тоном: «… Обрати внимание, какая опасность грозит империи, как страдает ее правящая династия! Этот истинный бог, непобедимое Солнце, спаситель, расточающий дары свои по всему мирозданию, создавший лето и зиму, животных и растения, движущий сонмом звезд и управляющий божественной гармонией сфер, Гелиос, пребывает в презрении, а жрецы его преданы поруганию (христианами). Но кто же ты, в конце концов, если глумящийся преследователь (Констанций) низвел тебя до уровня гнусного (христианского) жречества? Ты – последний представитель самой божественной из всех династий, которому предопределен ее славный скипетр. Душа твоя спустилась сюда с искрой божественного пламени, властной над жизнью даже отца зримого солнца. Бог устремил на тебя свой взгляд. Он призовет тебя в надлежащий миг к спасению эллинства и империи…».

Действительно, надежда, что Юлиан обретет когда-нибудь силу и восстановит многобожие начала становиться мессианским чаянием среди тайных язычников Эфеса. Конечно, ошибкой было бы полагать, что Юлиан, увлеченный своими метафизическими поисками, с безразличием узнавал о столь благочестивых чаяниях. Совсем напротив. Либаний утверждает, что Юлиан желал получить власть – не из желания обладать могуществом, но из честолюбивого стремления воспользоваться этой властью для восстановления былого блеска древней религии. Он верил вместе со всей языческой интеллигенцией, что в упадке империи виновен злой демон – «христианство».

* * * * *

Тем не менее, несмотря на все старания скрыть свое обращение к многобожию за маской набожного христианина, учение у Максима и других теургов не замедлило вызвать подозрения у христиан. Проведав об этом, обеспокоенный Галл отправил из Антиохии, где он находился вместе с супругой, в Эфес доверенное лицо, по имени Аэций, вразумить брата. Аэций представлял собой невероятное смешение воспитанного на эллинской культуре арианина и обворожительного авантюриста. Он побывал во многих городах и сменил множество профессий, прежде чем обратился в христианство и вошел в доверие к цезарю. Однако в подсознании его (как и многих клириков того времени) сохранился восторг перед божественной диадой Платон-Аристотель. Оба эти поклонника классической культуры с первой же встречи пришли в восторг от знакомства. Беседам их не было конца. Юлиан столь убедительно сыграл роль доброго христианина, что обманутый Аэций составил доклад, полный похвал благочестию оклеветанного юношу, успокоивший Галла.

Поступок Галла, естественно, заставил Юлиана быть более осторожным, а его друзей – более обеспокоенными. Часто у них возникало чувство, что в Эфесе их окружают доносчики. Испытывая такого рода опасения, Юлиан чувствовал себя более свободно только в своем имении в Никомедии. Во время отдыха он всякий раз отправлялся туда, чтобы свободно думать и беседовать без предосторожностей. Часто за ужином, на который он приглашал друзей и философов, атмосфера напоминала платоновские симпосии. Это были дни счастья, поскольку, наряду с душевным отдыхом в прекрасной приморской местности он радовался также своей популярности среди вифинян – популярности, созданной его простотой и человечностью, без какой-либо корыстолюбивой цели, в чем его подозревал Констанций, когда его тайные агенты обнаружили существование этой популярности и в Константинополе. В конце концов разве было еще что-нибудь более подобающее христианину, чем просить у своего брата цезаря поддержки бедным и нуждающимся? О, конечно же и язычники и христиане, зная по сколь огромному числу трупов пришлось пройти Констанцию, чтобы достичь единовластия, и в какие бедствия повергнуть при этом государство, молились, чтобы два брата поскорее сменили его на престоле. При этом один из софистов, Гимерий, даже сравнивал Галла с утренней звездой, освещающей престол, а Юлиана – с гордым быком-вожаком в стаде своих молодых ровесников… К сожалению, Юлиан не мог даже представить себе, что те счастливые дни были обманчивым предвестием звонкого дождя, среди которого гром еще страшнее молнии.