В нашем садочке есть много цветов

– Он что, тоже тебе снился? – с иронией спросила Листовская, которая не любила рассказов о снах, тем более отягощенных ненужными воспоминаниями.

– Нет, нет, – торопливо сказала Нина, – это я к слову. Так вот, идет Татка к самому краю, а я стою с белым вафельным полотенцем в руках в жгут скрученным наподобие веревки и не могу сдвинуться с места. А она идет и как бы не видит, что обрыв впереди. Я крикнуть ей хочу, предупредить, а голоса нет. Проснулась оттого, что Аня меня трясет. "Ма, – говорит, – ты меня напугала. Кричишь, а у самой глаза закрыты!" После этого я стала думать, а что, если сон в руку, и с Таткой что- то случилось. Значит, никакое чудо не поможет мне встретиться с ней и все объяснить.

– Ты, подруга, кончай в платочек сморкаться, а то и я, глядишь, подхвачу эту заразу, и будем мы с тобой до утра соплями заливаться и по соннику гадать, – произнесла Листовская твердо. – Мне, сама знаешь, тоже есть, кого вспоминать. Кроме того, друзьями, насколько я знаю, тебя судьба не обделила.

– Тетя Лиза, родненькая! Это же была особенная дружба. Вот как воробышки и зверьки всякие узнают, что они одной породы? Посмотрят – и все. Мы с Таткой за руки взялись, посмотрели друг другу в глаза – и все. Хотя характеры у нас были разные.

Татка сразу же пыталась пробовать свои силы в каждом новом деле – и в играх на улице, и в школе. Безоглядно. А я часто сомневалась в своих силах. Все на перемене играют вместе, а я в сторонке стою. Боюсь подвести команду, попасть в неудобное положение. Потом стала "болеть" за Татку. Кричала: «Татка, давай! Татка быстрей!» А однажды не выдержала, сорвалась с места, и побежала от "волка" вместе с ней и остальными "гусями". И оказалось, что я в ловкости никому не уступаю, бегаю не хуже других и с Таткой могу состязаться.

Жалко, что сейчас таких игр нет. Чтобы подвигаться, все в "секции" какие- то записываются, куда ведь далеко не всех берут. А мы, как только звонок на большую перемену прозвенит, – сразу все мчались во двор, даже зимой: пальто ведь в классе на стене висели. В помещении – власть взрослых, а на улице – свобода. Заводилами в играх бывали почти всегда не тихони и отличники, а самые что ни на есть «отстающие». Татка была исключением. Не от честолюбия. Просто очень увлекалась игрой, беготней и всегда за команду сражалась отчаянно. Вечно у нее локти и коленки до крови были сбиты.

Занимались мы одинаково. Две отличницы. Но Татка всегда была занята какими- то фантазиями и часто бывала рассеянной. Буквы пропускала, в столбиках ошибки делала, а я – нет. Тут Татка стала на меня равняться и со мной состязаться.

Мы и после школы почти все время проводили вместе. Почти – это потому что она в музыкальной школе училась, а я – нет. А жили мы рядом. Улицу перейти, потом мостик через грязный ручей (он от бани стекал) – и Таткин дом в Студенческом переулке среди сиреней. Целая роща из сиреневых деревьев. Нигде больше таких не видела.

Раньше всех расцветали белые и светло- сиреневые. Перед экзаменами в четвертом классе мы "на счастье" до того наелись с них цветков с пятью лепестками, что у нас животы разболелись. Потом распускались темно- фиолетовые махровые. Таткина мама раздавала всем огромные букеты – знакомым и незнакомым. Вот приходили с улицы люди, и тетя Луня дарила всем сирень.

Елизавета Петровна прямо- таки вздрогнула.

– Тетя Луня?

– Ну да, так Таткину маму звали в семье – "Луня".

«Вот это уже интересно», – подумала Листовская.

– А как мы замечательно играли в этих сиренях! Они же были как настоящие деревья: высокие и с толстыми стволами. Ветки наверху смыкались, и между кустами получалось что- то вроде шалаша или индейского вигвама. В одном стоял маленький детский столик и скамеечка для ног. Там мы играли в книжных героев, потому что Татка читала так же запойно, как и я. Мы редко спорили, но всегда по одному поводу. Я старалась придерживаться того, что было в книгах, а Татка вечно напридумывает новых приключений.

Мы в "Таинственный остров" играли и в "Остров сокровищ", но особенно любили представлять, что мы Робинзон и Пятница. Делали луки, стреляли в яблоки, как будто это дичь. Татка была Робинзоном, ходила на "охоту": за хлебом – в дом, за помидорами – на грядку, а я любила готовить в хижине « дичь».

Татка и в другие игры любила играть, не в саду, а в переулке.

Это была узкая улочка на шесть одноэтажных домиков. По краям ковром трава "спорыш", а по середине булыжники всех размеров. Я не знаю, почему переулок официально назывался Студенческим, но в то время там действительно почти в каждом доме жили студенты. Летом они съезжались домой на каникулы из разных городов и каждый день играли в круговой волейбол. Иногда в центр ставили кого- то, кто должен был перехватывать у игроков мяч. Его называли "собачкой". Татка просто обожала прыгать в середине круга и спасать любые мячи. Болячки на ее коленках никогда не заживали, и ей за это дома доставалось. Но я не помню, чтобы она когда- нибудь плакала от боли. Упадет, вскочит и, как ни в чем не бывало, продолжает играть, а по ноге кровь течет. Я срывала для нее подорожник. Она перед тем, как идти в дом, поплюет на него и приложит к ранке. Я вот рассказываю и вижу все это так ясно, как в кино.

Больше всего мне нравилось приходить к Татке зимой. Уроки мы делали быстро, а потом рисовали, картинки переводили… Это же было целое искусство: стереть намокшую бумагу сверху и не повредить рисунок. Не то, что теперь, потянешь верхний слой за уголок и готово. Теневой театр у нас был. "Дюймовочка". Мы сами все вырезали и наклеивали на картон.

Еще Татка "кино" изобрела. Ей тетя прислала из Москвы небольшой такой аппарат с увеличительным стеклом, чтобы его у глаз держать и диафильмы прокручивать. Так вот она взяла коробку от обуви, прорезала дырку для окуляра, пристроила в нее этот аппаратик, а сзади настольную лампу. На стене получалось большое изображение. Мы много фильмов пересмотрели. Чаще других крутили ленту о фрегате "Диана", капитане Головине, мичмане Муре с большими желтыми зубами и японцах. Мур был злодей и предатель. Это по книге Фраермана.