Однажды днем, когда они с Костей были в редакции, разозленные городские партийные власти подогнали технику, а потом позвонили на работу. Сообщили об ордере на однокомнатную квартиру и дали двенадцать часов на сборы.
Пастух и пастушка были первым, что Елизавета Петровна сунула в свою сумку. Они достались ей и брату от деда Ивана.
Что еще они с Костей успели вынести из дома, над которым уже повисла чугунная "баба", такая же бесчувственная, как все городское партийное начальство? Костины рукописи и военный архив, белье и одежду в узлах. Посуду и мебель помогали вытаскивать соседи. Кое- что при этом осело в чужих домах. Часть потом вернули. Говорили: "Думали вас заберут, как в тридцать седьмом, так будет о вас память…" Впрочем, некоторые так и продолжают жить с этой "памятью" при живой хозяйке.
Елизавета Петровна и Нина напились чая с обещанным яблочным пирогом, поболтали о пустяках и перебрались в комнату на диван.
Долгий апрельский день никак не хотел переходить в вечер.
Листовская посмотрела через отливающие синевой стекла в балконной двери на золотисто- зеленые сережки берез и вдруг ощутила внутри себя внезапный толчок радости, знакомый по молодым годам. Какое- то мгновенное и бурное ощущение счастья существования своего "Я". Она долго не переживала таких минут после того, как не стало Костика. Многие месяцы она жила… нет – существовала со смертной тоской в сердце. Из этих месяцев уже начали слагаться годы, как вдруг, независимо от каких- либо перемен в ее судьбе или ее душевных усилий, тоска стала превращаться в тихую печаль воспоминаний. Горе, конечно, не ушло. Оно до сих пор оставляло на сердце шрамы от своих ядовитых укусов. И если бы не такие мгновения безотчетной радости жизни, как сегодня, она давно ушла бы вслед за Костиком.
Нина молчала, и Елизавета Петровна с благодарностью приняла от нее в подарок эти тихие минуты. Они сидели, почти касаясь друг друга, и слушали, как резкие звонки детских велосипедов рассекают промытый дождем весенний воздух; как непривычно громко после зимы звучит и торопливая дробь женских каблуков, и недовольный визг электродрели, и бестолковые воробьиные ссоры. Вместе с ними слушали эту весеннюю разноголосицу высокие тополя, терпеливо ожидающие рядом с березами, надевшими сережки, когда же май заменит их полупрозрачный флер надежными зелеными фраками.
Наконец Нина выпрямилась и стала развязывать тесемки на картонной папке.
– Ну и что там у тебя? – иронично спросила Листовская, увидав стопку разрозненных пожелтевших страниц. – Десятая глава "Онегина" или второй том "Мертвых душ"?
– Это "Робинзон Крузо", – серьезно ответила Нина. – Сразу после войны издали…в Минске. Сами знаете, на какой бумаге тогда печатали.
– Знаю, – вздохнула Елизавета Петровна. – Мы на такой заводскую малотиражку верстали. Закрутки из нее хорошие получались… "козьи ножки". Костя курил, и я баловалась. Так что, ты для своей Анюты нормальную книгу не можешь купить? Хочешь, я ей шикарное издание достану из последней "Библиотеки приключений"?
– Не надо, тетя Лиза. Есть у нее. Да и не собирается она ее перечитывать. Она у Саши Булгакова выклянчила, теперь Набокова выпрашивает – ей же семнадцать.
– Так для кого же переплетать эту древность?! Или это
ты
по ней, как Бэтэрэдж из «Лунного камня» гадаешь?
– Я, – ответила Нина. – Только не гадаю. Просто иной раз открою на любой странице, прочту и все.
– Ты … религиозные размышления имеешь в виду и все такое? – не зная, что обо всем этом думать, спросила Листовская.
– Нет. Это же детское издание. Сокращенный вариант. Нет там никаких размышлений.
Елизавета Петровна только головой покачала и уставилась на собеседницу широко раскрытыми от удивления глазами.
– Тогда, скажи на милость, с чего же у тебя такая маниакальная привязанность к "бедному Робину"?
– Мне эту книгу девочка одна подарила.
Самая первая моя подруга.
Нина замолчала. Пауза затягивалась.
– – Ну, и когда же появилась в твоей жизни легендарная подруга?
– Во втором классе.
Зимой после каникул к нам пришла новенькая. Таня, Татка. Ее привела завуч, и стали говорить, что ее папа какой- то важный городской начальник. Это было видно по поведению нашей учительницы Марии Афанасьевны, �