–Наверное, не Блок, а Иисус Христос, – поспешила поправить ее Милена Леоновна.-"В белом венчике из роз
Впереди Иисус Христос…"
Теперь она нависла над первой партой.
–"Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…"
Вот, вот, именно новенькая, Даша Озмидова, сказала это.
И тут, о радость, прозвенел звонок.
Наши экзальтированные девицы окружили рухнувшую на стул преподавательницу, а мы с Борькой вышли поразмяться в коридор.
События, происшедшие на уроке "литры", не произвели на меня тогда
никакого впечатления, хотя вскользь я подумал, что эта "чернавка" отнюдь
не простая девчонка, раз такие стихи знает. Сам я "знаток поэзии Золотого века"
поневоле. Мне отец в детстве вместо сказок стихи читал, каждый вечер перед сном.
В пять лет невольное знание поэзии принесло мне некоторые дивиденды. На елке у отца в институте я по собственной инициативе продекламировал, стоя на стуле, отрывок из "Евгения Онегина":
"А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон…"
Все были в диком восторге, и я получил в подарок заводной луноход.
Не долго думая, я спихнул со стула нового чтеца и, вдохновленный успехом, изрек:
"Мы все глядим в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…"
Пунцовый от стыда отец стащил меня с пьедестала, но второй приз – большую конфету "Незнайка" – я все же получил.
Вечером в ожидании заслуженной похвалы я с гордостью показывал Стояну луноход и конфетный фантик. Но он жутко рассвирепел и заявил, что если я еще раз "буду искать легкой славы", то он зашьет мне рот нитками. Для пущего эффекта Стоян вытащил из кармана моток каких-то шнурков.
Про " легкую славу" я не совсем понял, но декламировать стихи по собственному желанию прекратил вплоть до этого урока.
Единственным поэтом, которого я "открыл" для себя сам во время коллективного посещения в третьем классе Поэтического театра, был Николай Гумилев.
Весь спектакль я просидел, открыв рот и, соответственно, пуская слюни. На сцене под звуки каких-то диковинных музыкальных инструментов ходили – нет, плавали, летали – удивительные существа в фантастических одеяниях и пели необыкновенные стихи.
Все это называлось "Веселые сказки таинственных стран".
Я упросил отца, и он, неподдельно удивленный, принес мне маленький пурпурный томик – "Муза дальних странствий".
Стихи Гумилева входили в меня без всякого насилия над памятью.
Стоян насмешничал, отец молчал, но я не сдавался.
Книги своего кумира я старательно укрывал от посторонних глаз.
Только однажды в прошлом году Стоян застал меня, когда я читал"
"И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще."
Склонившись надо мной, Стоян приподнял обложку и сказал насмешливо:
–А-а-а! Русский Киплинг.
Я положил согнутые в локтях руки на книгу и опустил голову.
Я уже знал, что Гумилева расстреляли после революции и что он
был единственным, кто не дал завязать себе глаза и улыбался палачам. И потому я почти ненавидел Стояна в эти минуты. А тот преспокойно щелкнул меня по макушке и отправился на кухню "замаривать" вечно голодного червячка.
Тогда я тихо-тихо прокрался в прихожую, оделся и ушел из дому.
На дворе стоял октябрь, но было тепло, как летом. В двух кварталах от нашего двора в парке протекала речушка. Вопреки грозным запрещениям родителей, мы часто слонялись по ее замусоренным берегам, находя всякие диковинные вещи. Где-то вверху по течению стоял протезный завод. Там же делали игрушки. Однажды Левка с Бобом выловили из воды пластмассовую кукольную руку, а я нашел глаз, совсем как настоящий. Поскольку отец все равно не позволил бы мне держать "эту гадость" дома, я обменял его на стопку фишек, которые тут же перекочевали Борьке в карман.
Уязвленный Стояном в самое сердце, я бродил по берегу, стараясь представить, что это не зловонный ручей, а прекрасная африканская
река. И смрад от тлеющих мусорных куч – "дымы бедуинских костров".
Но реальность быстро вторглась в мир моих мечтаний. Какие-то
укутанные в тряпки синюшные бродяги, переругиваясь сиплыми голосами, прочесывали склоны в поисках бутылок. Даже не пытаясь вообразить, что это "львы пустыни", я трусливо спрятался в кустах.
Однажды такие типы стащили куртку с одного парня из нашего дома и… помочились на нее. Так что куртку он им сам оставил… по собственному желанию.
Потом бродяги ушли, но я все еще не решался возвратиться домой.
Ходил-ходил, набрел на какое-то бревно и сел, в ожидании сам не зная чего.
Стоян нашел меня, когда уже смеркалось. Сел рядом молча. Потом поднял прутик и разворошил золу старого кострища.
–Прости, старик.
Я не ответил. Мы еще немного посидели, а потом он обнял меня за плечи, мы поднялись и пошли домой.
Когда я был маленьким и считал, что обязан отвечать на все вопросы взрослых, глупые тетки из нашего подъезда часто мучили меня, спрашивая: "Кого из двух пап ты любишь больше? "
Карабкаясь рядом со Стояном по косогору, я думал о том, что рядом с Гумилевым в той его жизни мог бы запросто существовать отец. Когда в "Африканских дневниках " я прочитал об ученых, "похожих на героев Жюль Верна", я сразу же подумал о папе.
Как там замечательно написано: "Принцы официальной науки…" И я часто придумывал всякие истории с Гумилевым, отцом и с собой, конечно.
Но вот сейчас только Стоян мог найти меня на реке отбросов, и только ему я позволил бы тащить себя как беспомощного щенка в мое безопасное домашнее Логово.
А бывало и наоборот.
Так кого я любил больше?
Итак, восьмая строфа прочитана, а я заблудился в своих воспоминаниях.
Прежде чем закрыть синий том Пастернака я нашел в нем папину колыбельную и как будто встретил родное лицо в толпе чужих:
"Снег идет густой-густой.
В ногу с ним, стопами теми,
В том же темпе, с ленью той
Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время?"
–Юра, тебе не пора за рояль? – позвал отец.
И я поплелся отсиживать за пожелтевшей от времени клавиатурой Бехштейна свой музыкальный минимум.
На уроке биологии наша Живодерка показывала однажды на экране
какой-то безумный эксперимент. Что-то там перерезали, и голова лягушки жила сама по себе, а конечности, соответственно, отдельно от нее. Нечто подобное происходило и со мной. Пальцы барабанили по клавишам, а голова была занята совсем другим.
Я вспомнил Старое зеркало. Такой невзрачный я в нем был. Что
Она во мне разглядела? Впрочем, я ведь и сам только после ее письма догадался, что Она особенная, а до этого казалась самой неприметной в классе. Но чем же все-таки заинтересовал ее я?
Когда часы пробили семь, я механически поднялся со стула.
В это же мгновение на пороге появился отец и назидательно изрек:
–Рекорд для Книги Гиннеса! Из шестидесяти минут – пятьдесят пять чистой воды валяние дурака!
Я хотел было поднять планку рекорда и на оставшиеся пять минут, но вовремя прикусил язык. А то еще заставит заниматься второй час да еще и сам рядом сядет.
Лег я поздно, захватив в постель любимых «Хранителей», но как-то
не читалось.
"Вот я один в вечерний тихий час,
Я буду думать лишь о вас, о вас".
Я печально вздохнул и воззрился на трещины в потолке, собираясь в думах "о девочке скромной" провести бессонную ночь.
Но тут в дверях появился отец и недовольно сказал:
–Мне надоело каждый вечер щелкать за тебя выключателем.
Я послушно закрыл глаза… на минутку, а когда их открыл, то оказалось, что пришел новый день.
Маленькая смуглая леди в ожидании сонетов…
("Знакомство". "Дом". "Мадемуазель Дана".)
ЗНАКОМСТВО
Три дня после получения загадочного письма я только и делал, что искал случая, чтобы Озмидова чем-то себя выдала. Но ничего не получалось.
Четвертым был день нашего с Борькой дежурства. Но он заболел, а сострадательной души в классе не нашлось, ведь была пятница. Так что помощи ждать не приходилось.
Некоторое время я сидел на краю учительского стола, как сталкер на обочине (кстати, отец обещал дать денег на восьмой том Стругацких).
Итак, я сидел и угрюмо взирал на безмолвных свидетелей бурно прожитого учебного дня: какие-то скомканные бумажки на полу, банановую кожуру, обертки от жвачек и даже одинокую кроссовку, уткнувшуюся в порог стертым носком.
Рядом со мной стояло ведро с водой, а в руке была крепко зажата швабра щеткой вверх. С нее свисала цветная тряпка, похожая на польскую хоругвь.
В конце-концов, издав клич "Honor i Ojczyzna", я ринулся в бой.
Озмидова появилась в тот момент, когда я, застегивая пуговицы на рукавах рубашки, оглядывал убранный класс, как пан Кмитиц поле битвы с крестоносцами.
–По-моему, сейчас ты выглядишь гораздо мужественней, чем у доски, – сказала она неожиданно низким голосом и засмеялась.
Я вспомнил свое блеяние на алгебре, и щеки мои, судя по ощущению, приобрели цвет зрелых помидоров, выращенных в открытом грунте. И все же, по инерции оставаясь внутри себя бравым паном Кмитицем, я не опустил глаз и посмотрел ей прямо в лицо.
Оно было узкое и смуглое. А глаза, которые раньше казались мне черными, были серыми. Черными их делали широкие провалы зрачков.
–Закончил?
–Да.
–Проведешь? Знаешь, где я живу?
–Не знаю, но проведу, конечно.
–А я даже код твоей квартиры знаю. Удивлен?
–???
Мы смешались с толпой старшеклассников, которые смели кордон дежурных в гардеробе и занялись самообслуживанием.
Озмидова одевалась неторопливо, тщательно обматывая пушистым шарфом трогательно тонкую и длинную шею и старательно застегивая на все пуговицы короткую бежевую дубленку. Потом достала из кармана и натянула до бровей белую вязаную шапочку.
–Похожа на Пэту Уилсон?
Я пожал плечами.
–Ты смотришь "НикитУ"?
–Еще чего! – ответил я с демонстративной развязностью. – Да отец меня из окна выбросит вместе с ящиком, если я только посмотрю в ее сторону!
Я сказал чистую правду, от души надеясь, что она будет воспринята как шутка. Но этого не произошло.
–А я ни одной серии не пропускаю. Как все в вашем классе. – Ответила Озмидова, а потом добавила иронично. -Один ты не от класса сего!
Я открыл было рот, чтобы спросить, почему она сказала о классе как о чужом, но захлебнулся горячей воздушной струей, которой в этом году придумали отсекать при входе уличный холод, и закашлялся.
Еле-еле отдышался на улице.
–А почему ты назвала класс "вашим", а не "нашим"?
–Я странница, Юра. Я птица залетная, и у вас в классе больше не появлюсь. Мы с мамой завтра улетаем. Потому я сама и объявилась, не стала ждать, когда ты ко мне подойти догадаешься.
А провожать меня не надо. Я вон в том доме живу, напротив школы.
–Так давай пойдем к нему длинной дорогой, побродим по улицам или зайдем ко мне.
Мы уже стояли на тротуаре возле ее подъезда. Я тронул ее за рукав.
–Неужели мы так и расстанемся… не познакомившись…
Озмидова потупилась, помолчала, ковыряя носком ботинка снег, а потом решительно подняла голову и посмотрела мне в лицо.
– Послушай, Юра. Жди меня завтра. Около полудня. Мы сможем встретиться у тебя? Ты не против?
–Мое Логово – твое Логово! – мы рассмеялись.
И вдруг она приподнялась на носках, коснулась горячими губами моей щеки, потом приложила к замку магнитный ключ и исчезла.
Как мираж… за железной дверью.
Я постоял еще немного возле ее дома и поплелся к себе.
Дойдя до нашего шестиэтажного гиганта эпохи послевоенного барокко, больше похожего на бетонную корзину для фруктов, чем на жилое здание, я становился.
Вот завтра в полдень Даша подойдет к нему, поднимется на пятый этаж, переступит порог квартиры номер сто пятнадцать, и что же наш Дом (я вдруг подумал о нем, как о человеке) расскажет о себе?
"Дом"
Прихожая.
Дом, как и театр, начинается с вешалки.
Когда наша классная впервые знакомилась с тем, как живут в своих семьях ее "первачки", она умилилась, увидела у нас на вешалке специальный низко укрепленный крючок, а на нем мою шапку и что-то там еще.
Между тем, когда приколачивалась эта рогулька, отец и Стоян меньше всего думали обо мне. Их волновали исключительно собственные удобства.
Дело в том, что до того, как меня устроили в детский сад, я какое-то время жил дома без няни, как узник замка Иф.
Уходя на работу, отец и Стоян перекрывали воду и газ, закрывали дверь в кухню и кабинет какими-то особыми запорами, а выход на балкон забили гвоздями. Все острые предметы перекочевали в стол отца, а желтый портфель Стояна с непредсказуемым набором опасных вещей – на антресоли.
Но и этого им показалось недостаточно. Я не мог сосредоточиться ни на одной игре – будь то тайная забава с бумажными корабликами в раковине или дозволенная возня с машинками. Не мог, потому что они звонили мне по очереди слишком часто. Не долго думая, я решил для себя эту проблему, положив трубку рядом с аппаратом.
Через полчаса отец и Стоян примчались оба на двух такси.
Но и телефонного террора им было мало. Днем дополнительно засылалась соседка с третьего этажа. Она кормила меня обедом, а потом обходила дозором всю квартиру.
Поэтому выдворение меня в детский сад было похоже на освобождение заложника из рук террористов.
Я бурно радовался жизни среди детей и готов был идти ради этого на любые жертвы послушания. И раз воспитательница Сталина Ивановна требовала, чтобы дети вешали свою одежду после прогулки сами, то значит, так должно было быть всегда и везде.
Впрочем, самостоятельность моя проявлялась несколько своеобразно.
Дома я спокойно позволял вытряхивать себя из верхней одежды, но вешать ее на крючок не разрешал никому.
Потворствуя мне, отец и Стоян вынуждены были каждый день терпеливо отрывать меня от пола и вместе с разнообразными предметами одежды делать жим на уровне плеч. Нормальное решение этой проблемы пришло совершенно неожиданно. Однажды доктор Дагмаров, вымотанный суточным дежурством на Скорой, позабыл меня раздеть, и просто поднял и подцепил вместе с шубой и шарфом на крюк , как доктор кукольных наук Карабас своих артистов.
В результате моих конвульсий мы вместе с ним рухнули на пол, и
доведенный до отчаяния Стоян заорал с такой силой, что до смерти перепугал отца.
–Все! – кричал Стойко. – Хватит с меня упражнений с этой сопливой гантелей!
Оскорбленный словом "сопливой", поскольку насморка у меня в то время не было, я стал реветь и лупить Стояна ладошками, пока под носом у меня действительно не стало мокро.
И тогда профессор Мещерский совершил тринадцатый подвиг Геракла и, твердой рукой оторвав подвернувшийся под нее крюк, прибил его на уровне своих колен, предполагая, вероятно, что такая разница в росте будет оставаться между нами независимо от моего возраста.
Вот почему уже следующей весной на этой загогулине болталась только моя шапка. А все прочее я научился забрасывать наверх с ловкостью любимца детсада номер тридцать семь актера Карлоса – Чарльза – Чака Норриса.
Оторванные вешалки терпеливо пришивали к моей одежде детско-садовские нянечки. Они ничего не знали о подвигах Чака Норриса, но с большим почтением относились к загадочной двухметровой личности – профессору Роману Ильичу Мещерскому.
Коридор.
Раньше там был замечательно скользкий линолеум.
Когда у отца в кабинете не было второго аппарата, к телефону в прихожей первым мчался я. Это было так классно – оттолкнуться от порога гостиной и скользить через весь коридор, резко тормозя у стены, как хоккеист у бортика. Отца мои пируэты не особенно беспокоили.
Правда, пару раз он выговорил мне дежурно строгим голосом. И только один
раз я получил желтую карточку: когда мастерски сбил с ног доктора Дагмарова
на его пути из туалета.
Но, в конце – концов, я доигрался, вернее «доскользился»!
Не рассчитав силу толчка, я врезался в стену и выбил себе плечо.
Я, конечно, здорово орал, когда Стоян вправлял мне руку. Но недолго. Гораздо дольше Стоян отпаивал отца какими-то каплями, одновременно демонстрируя ему взмахами своей руки, как хорошо я буду владеть своей травмированной конечностью в самом ближайшем будущем.
На следующий день отец и Стоян приволокли домой нечто похожее на короткий толстый столб, бесцеремонно затолкали меня в мое Логово и принялись шумно возиться в коридоре.
Высовывая нос в полуоткрытую дверь, я мог наблюдать, как, то один,
то другой выползают в гостиную на четвереньках, переругиваясь или подбадривая, друг друга.
Часа через два я услыхал, как Стоян издал победный клич, и понял, что таинственная работа окончена.
Осторожно передвигаясь боком здоровым плечом вперед, я приблизился к коридору. Там, на отвратительно шершавом ковровом покрытии, раскинув руки, лежало два неподвижных тела с закрытыми глазами.
Поскольку мне давно уже было пора туда, куда все ходят пешком, я осторожно
обогнул отца и только собрался перешагнуть через Стояна, как услышал
грозный окрик доктора Дагмарова, верного своим школьным суевериям:
–Сдай назад, парень, или ты хочешь, чтобы я больше не вырос и остался лилипутом?!
И он с наслаждением потянулся во весь свой ста восьмидесяти пяти сантиметровый рост.
Гостиная.
Эта самая большая комната состоит из двух различных по назначению половин.
В одной – салонный Бехштейн. Два окна во двор. Между ними стоит деревянный ящик вроде перевернутой усеченной пирамиды, где, вопреки всем невзгодам, растет и даже цветет китайская роза.
У стен – за и перед роялем – книжные шкафы. На нижних полках ноты.
Целая библиотека нот. От "Дешевого изданiя въ томах п. Юргенсона въ Москвъ", Rob. Forberg. Leipzig. начала века, издательства "Тритон"?! на проспекте 25 Октября от 30 годов» до небезызвестного в очередной раз нового и дополненного издания "Школы игры на фортепиано" А. Николаевой» тысяча девятьсот сорок четвертого года.
Верхние полки шкафов отданы книгам бабушки и дедушки и их родителей: толстым томам в кожаных переплетах Ранке, Ратцеля, Кернера с волшебными рисунками диковинных растений, животных и дикарей, всяким "Вестникам знаний" и отдельным томам энциклопедий. Там были книги не только на русском языке, но и на украинском, белорусском и польском.
Лет одиннадцати, когда я приканчивал третий том Карла Мэя, отец все еще не догадывался, что я читаю по-польски. Он спокойно созерцал, как я том за томом таскаю к себе в комнату книги о похождения Шаттерхенда, уверенный, что все дело в занимательных ковбойских картинках. Но когда Стоян, в очередной раз выдворяя меня из туалета, где я отсиживался во время занятий музыкой, вытащил из-за бачка "Дана Древера", на кухне состоялся настоящий суд.
Отец, препоясанный в чреслах кухонным полотенцем, стоял как прокурор. За ним, опираясь рукой на спинку стула, в позе обвинителя – доктор Дагмаров. Вещественное доказательство лежало на столе, перед которым застыл я с плохо заправленной в треники рубахой.
Отец торжественно раскрыл книгу, на обложке которой храбрый Дан пришпоривал половину коня. Другая половина мустанга на странице не уместилась по очень хитрому замыслу художника.
–Прочитай, – сказал отец спокойно, но все же с каким-то обвинительным оттенком.
–Ну! – стал торопить меня Стоян.
–Вверх ногами не могу!
–Вот поганец! – Стоян демонстративно перевернул книгу и придвинул ее ко мне.
–Читать по-польски не буду, буду по-русски, – поставил я новое условие, потому что, понимая смысл написанного, совершенно не представлял, как произносить отдельные слова.
–"Стало быстро темнеть, и земля поменяла краски: с осенне-золотых…
на синие и… и…"
Папа перегнулся через стол:
–Черные.
–и черные. Кони уже устали. Шли медленно, опустив головы…"
Тут Стоян шлепнулся на табуретку рядом с отцом и захохотал:
–Читает, пся крев! Изучает на толчке иностранные языки.
Потом он сграбастал меня в охапку, и началась такая возня, что после нее
у меня совершенно отшибло память о "кухонном экзамене".
Я вспомнил о нем только спустя несколько дней, когда заметил, что польских книг на полках стало гораздо меньше.
Приблизительно в это же время у меня на столе появился зеленый футлярчик с тоненькими книжечками внутри: "Учебник польского языка".
Я с интересом узнал, как произносятся буквы с хвостиками, но вскоре понял, что если буду стараться произносить их по правилам, то догадаться, о чем читаю, уже не смогу.
"zab" – это зуб, но если прочитать слово как "зомп", то в жизни до этого не додумаешься. "Piec"для меня «пять», а "пеньч" – непонятно что.
Недели через две отец собрал по всей квартире девять книжечек, аккуратно
сложил их в футлярчик и унес к себе в кабинет.
–Похоже, Стойко, – огорченно сказал он доктору Дагмарову, – Юрка
склонен выбирать легкие пути.
–Роман! Ты с ума сошел! малолетнего пацана со своими аспирантами сравниваешь, так что ли. Если у него на глазах ты одну конфету положишь сверху, а вторую закопаешь, какую он схватит первой? Проголодается – выроет и другую, неужели непонятно?
Вскоре Стоян притащил мне истрепанный польско-русский словарь и нравоучительно изрек:
–"Учись, мой сын, наука сокращает…"
Я потом долго думал, что она сокращает, и решил, что время на перевод.
Но почему он так торжественно сыном меня назвал не догадался.
Словарь, кстати, прижился.
Теперь о нотах. Среди них были старинные фолианты с именами
многих музыкальных титанов. Но и популярной дребедени было достаточно:
вальсов каких-то, романсов, маршей. И, разумеется, бесчисленное количество "Детских альбомов" и "Азбук". Отдельно стояли ноты для скрипки. На скрипке играла мама. Отец тоже играл, но после маминой гибели убрал скрипку в бездонные глубины книжного шкафа в своем кабинете. Только один раз он достал ее при мне. Раскрыл футляр, и я удивился: скрипка, спеленутая какой-то
мягкой темно-вишневой тканью, лежала там, как ребенок в колыбели.
Папа и на рояле играл, легко читая с листа. Садился за инструмент, ставил ноты и играл без ошибок. Даже с многоголосием без труда справлялся, а мне неделями приходилось его расплетать.
Я любил слушать папину игру из своей комнаты, лежа на полу.
В детстве это бывало довольно часто, а теперь очень редко.
Под роялем стоит неприметная такая табуреточка с потертым бархатным верхом. На ней отец усаживается рядом со мной, если я уж очень явственно "навираю" в нотах, ритме или темпе. В далеком детстве мы играли с ним в четыре руки. А сейчас я играю концерты, и на одной клавиатуре места для двоих не хватает.
У меня хороший "относительный" слух, пальцевая беглость, растяжка и еще что-то там неплохое. Неплохое, но и не отличное.
Поэтому, несмотря на интриги Стояна, на "Элегию" Рахманинова я не замахиваюсь, услаждаю его слух исключительно Мендельсоном.
А для себя подбираю что-нибудь из рок-опер. В этом году мне очень понравился "Собор Парижской Богоматери", и я долго возился, подбирая "Бель" под звуковой аккомпанемент доктора Дагмарова, который орал: "Ты заткнешься, наконец, со своей испорченной шарманкой, савояр фальшивый!"
Стояна в детстве в музыкальную школу не приняли, потому что тогда голос и слух существовали у него как бы отдельно друг от друга. Наконец совместились… мне на беду. Теперь и при нем я играю, как на зачете:
он не только фальшивое место услышит, он еще и пропоет, как надо правильно сыграть.
Ужасы нашей квартиры!
Теперь о другой, по моему определению северо-западной части гостиной. Окна ее выходили на улицу. Вплотную к ним был приставлен огромный овальный стол, фигурные ножки которого соединялись крестовиной. В месте пересечения планок была еще одна опора, веер какой-то, крепившийся к столешнице. В детстве я возлежал на этом веере, воображая себя путешественником в хижине папуасов. Вообще жить под столом
было сказочно прекрасно, пока я не стал набивать себе шишки на темечке.
На этой же половине стоит телевизор "Шарп", а перед ним журнальный столик,
диван, на котором спит Стоян и два кресла.
На столике куча макулатуры: какие-то древние выпуски "Матадора",
"Вок" и еще чего-то такого, смешанного с медицинскими журналами,
тетрадками и ручками с исписанными стержнями.
Под столиком обычно стоит новенький кейс с кодовым замком, а вот за диваном … за диваном живет «Желтый портфель» из свиной кожи. Он как бы дремлет с открытым ртом, из которого веером торчат листы бумаги, исписанные крепкими круглыми буквами. Там же помещаются: вылинявшая футболка, грязное полотенце в пакете, начатая пачка печенья, обмылок в половине мыльницы, старый солдатский ремень с надорванным концом и дешевые карамельки россыпью.
Маленьким я тайно делал набеги на этот "портфель сокровищ", выуживая то жвачку, то конфету. Но один раз слопал какой-то черствый пирожок, и у меня здорово прихватило живот. Стоян отпаивал меня марганцовкой и одновременно устрашающе потрясал перед моим носом ремнем. С тех пор я в портфель и носа не кажу.
Кабинет отца.
Комната отца – это святилище, куда я делаю вылазки только за всякими энциклопедиями и справочниками. Там все необыкновенно: и сами предметы и их названия. Трехстворчатое окно-фонарь – «эркер», огромный диван с боковой тумбой для белья – «лотербед». На стенном ковре две старинные боевые сабли и парадная шпага с надписью по-польски «Честь и Отчизна».
Между ними рожки козули и полый бычий рог для вина, окантованный серебром.
Напротив лотербеда – старинный сборный шкаф для книг и всего на свете с какими-то стеклянными башенками, выдвижными ящиками и ящичками, полками всех размеров, резными колонками. И все это украшено головками амуров и виноградными лозами.
Перед шкафом – огромный стол с двумя необъятными тумбами. Между ними удобное для работы старое кресло, больше похожее на широкий стул с подлокотниками. На столе горы папок, тетрадей, книг. И отец все сидит и сидит за этим столом, как затворник в келье каждый вечер и все выходные.
Там же помещается и престарелый Пентюх. Новый – с лазерным принтером – у отца на кафедре, там и по Сети полазить можно, а на этом мне дозволено лишь доклады для школы набивать и в первую версию «Цивилизации» играть.
Да и то, потому что ее дядя Геня подарил – Песталоцци и компьюторщик в одном лице. В остальные игры мы с Бобом играем у Левки.
Возле лотербеда стоит платяной шкаф и старинная напольная вешалка для той одежды, которая снимается дома после работы. Я маленьким немного боялся ее. Стоит такой безголовый человечек с длинными руками и короткой ножкой. И молчит.
В платяном шкафу-гардеробе все отделения для белья поделены между отцом, Стояном и …мамой. Мамина полка – верхняя. На ней лежит что-то завернутое в голубой платок и зашпиленое английской булавкой.
А там, где висит одежда отца, у Стояна только один пиджак, белый, клубный, который ему в Болгарии подарили.
Даже когда отца дома нет, я чувствую себя в этой комнате ну…как если бы незаконно очутился один в тронном зале.
Вообще, я такой разный рядом с отцом. То младенец – младенцем, рта не раскрою, чтобы оправдаться. То он сам покажется мне беззащитным и одиноким, и опять не находится у меня для него нужных слов.
Со Стояном проще. Он всегда старше, но ровно настолько, чтобы, не боясь его, отчаянно защищать свою независимость. Он тот еще тиран! И, если попадешься ему под горячую руку, может так наподдать, что мало не покажется. Потом только разбираться начнет, бегать за тобой будет, обнимать, прощения просить.
Но когда он без предупреждения исчезает на несколько дней, я просто места себе не нахожу.
Однажды зимой, не спросясь отца, я направился к нему в коммуналку.
Дверь открыл сосед, бывший корректор Моисей Рафаилович. За годы нашего знакомства он скормил мне вагон ментоловых пастилок, а теперь смотрел с такой ненавистью, будто я был личным уголовным врагом капитана Губина из его любимых «Ментов».
–Здравствуйте, – проблеял я. – Мне Стояна.
Моисей Рафаилович ничего не ответил, и мне даже показалось, что он собирается захлопнуть дверь перед моим носом. Тогда, используя опыт Арчи Гудвина (любимого литературного детектива доктора Дагмарова), я всунул в щель ногу.
–Послушайте, юноша! – громким шепотом сказал сосед. – В мое время приличные люди предворяли свой визит телефонным звонком.
–Я предворял! Но вы же сами сказали, что сейчас он подойти не может!
–Так зачем же вас сюда принесло?! – раздраженно ответил Моисей Рафаилович, стараясь выпихнуть назад мою ногу.
–Дядя Мойша! Кто там? – вдруг послышался голос Стояна.
–НИ-КО-ГО! – драматическим тенором объявил вероломный старик,
энергично выпихивая меня за дверь.
–Стоян! Стойко! Это я, Юра!
Спустя несколько минут доктор Дагмаров уже стоял в коридоре…в трусах и босой!
– Юрка! Что-нибудь с отцом?
–Нет! Я…мы…Я думал…с тобой…
–Ясно! Моисей Рафаилович, приютите молодого человека у себя. Ненадолго.
Старик повернулся и молча пошел к себе в комнату. За ним, совершенно сбитый с толку, отправился и я, ведомый за плечи нисколько не смутившимся Стояном. В комнате, где нестерпимо пахло кошками, сосед сел спиной ко мне, лицом к телевизору. Голова моя была свободна от каких бы то ни было мыслей.
Стоян появился минут через десять в куртке и сапогах.
–Моисей Рафаилович! Век благодарности!
–Я не доживу, – мрачно ответил старик, не оборачиваясь.
Стоян проводил меня до автобуса, не снимая руки с моих плеч.
На остановке развернул, поцеловал в щеку.
–До завтра! И не вводи профессора в штопор. А главное, помни: много будешь знать – рано состаришься.
Мое «Логово».
Сейчас это хоббитанский Шир, эльфийский Лориен. А до этого, чем только ни была моя детская: островом Робинзона, пещерой доисторических людей, да мало ли еще чем. Но это была наша с ней тайна.
Только однажды случилось непредвиденное, и комната, помимо моей воли, обрела имя собственное. И все из-за того, что Стоян вытащил у меня из-под подушки девчоночью книгу «Добывайки», которую мне принесла Сонечка.
Не то, чтобы книга мне не нравилась, хотя взял я ее исключительно из чувства любви к ее хозяйке. Но все-таки я уже сознавал, что для девятилетнего пацана это сомнительное чтение. Изъяв у меня книгу, Стоян прочел ее залпом и радостно объявил за ужином, что она открыла ему глаза на правду жизни.
Пошарив по углам моей комнаты, он нашел полдюжины предметов, которые давно были в розыске у него и отца. И с тех пор, если что-нибудь пропадало, Стоян говорил:
–Пойдем, потрясем Логово Добывайки!
Или просто «Логово».
В моем Логове три окна, и в ясную погоду солнце передвигается в ней, как на земле алеутов, целый день по горизонту.
Вплотную к стене отцовского кабинета стоят два старых книжных шкафа и гардероб для одежды. За ним – кровать. Я давно борюсь за право заменить ее диваном, но у отца «пунктик»: ребенок должен иметь постель для сна, а не место для валяния днем. Поэтому днем я валяюсь на старой медвежьей шкуре у кровати либо на ковре посреди комнаты.
Слева от двери самодельные полки от пола до потолка – настоящая «Лавка древностей». Чего там только нет! Ближе к полу стоит древний проигрыватель и целая гора пластинок. Повыше – отцовская Библиотека приключений. Отдельно выстроились все возможные переводы Толкиена – Толкина, вплоть до дурацкого детского издания, которое мне вручили в классе по окончании третьего класса. Такое же уморительное сокращение «Трех мушкетеров» в этот же день вручили Бобу и Левке. Вся эта серия называлась «Открываем великих классиков». Вероятно, многие наивные дети после знакомства с подаренными книгами так и остались в неведении, что же такое они открыли.