Когда же я поняла, что вся превратилась в слух, что сердце мое словно раскрылось, готовое внимать его рассказу? Тогда ли, когда он ответил на мой вопрос о сне, или позже, когда стал рассказывать свою историю, или тогда быть может, когда попросил выслушать его? Я не знаю, да и какая разница? Важно было другое – я поняла, что начинается нечто значимое, может быть какое-то испытание в моей жизни, проверка на что-то, и от того, как я поступлю в данной ситуации, будет зависеть очень многое. С тех пор как, по сути дела, по моей вине погибла Таис, я стала бояться НЕ УГАДАТЬ, не увидеть, не понять, не выдержать экзаменов, которым подвергает нас жизнь. Таковым может обернуться что угодно. Например, вдруг появляется человек, которому плохо, и которому реально нужна помощь, или возникает ситуация, в которой ты должен принять важное и при этом молниеносное решение. Меня нередко подвергают испытаниям на прочность или силу, не суть важно на что именно, но я очень стараюсь быть внутренне готовой к подобным событиям, я боюсь… Ах, как же парадоксально это звучит – струсить в тот самый момент, когда от тебя требуется все на что ты способен, вся твоя вера и воля.

А бывает и так, что ты держишь в руках чью-то судьбу, как в детских сказках – волшебное яйцо, в котором заключена жизненная сила, нет ничего более хрупкого, чем человеческая жизнь, один неверный шаг, ты покачнешься и… Вдруг разобьешь? Я, возможно, слишком поэтично оформляю свои мысли. Однако если уйти от столь экстремальных ситуаций, и рассмотреть те, что попроще, те, что встречаются почти что ежедневно… Все ведь по большей части сводится к тому, чтобы помочь кому-то, поддержать, дать совет в конце концов. Это всегда похоже на испытание, и далеко не всегда очевидно при этом, выдержал ли ты его?.. А если нет, то чего тогда стоят все пройденные тобой пути, твоя слезами и кровью завоеванная империя, сотни прочитанных книг, спрессованных в мировоззрение, чего все это стоит, если ты не сумел помочь одному конкретному человеку?..

И сейчас я будто почувствовала, что разговор с моим виртуальным собеседником возник неспроста, и мир снова испытывает мою душу на «изгиб и кручение».

Слова, слова… Да, слов всегда слишком много, но иногда, хоть и нечасто, они складываются во что-то бесконечно важное. Есть такие моменты и такие встречи, при которых каждое слово становится священным, содержащим в себе имя Бога.

И, быть может, я как раз и молчала так долго, находясь наедине с собой, чтобы однажды превратиться в слух. И я внимала его рассказу, который был неровен и сбивчив, но даже через экран я чувствовала его состояние, и мне казалось, что даже буквы, возникающие на экране, набранные его рукой, были необычными, казалось, они дрожали от напряжения вместе с его голосом, хоть я, понятно и не слышала его. У моего виртуального собеседника, нервы были подобны оголенным проводам, разбрызгивающим жгучие искры, и я чувствовала это. Временами он куда-то исчезал, и я с волнением, ждала появления новых букв, следующих нервных, пронзительных строчек. И по мере того, как я узнавала все больше, я стала испытывать тревогу за этого человека. Казалось, он подошел прямо к самому краю пропасти и смотрит вниз. Может быть, его еще можно оттащить от этого края, а может быть, и нет. И тогда я решила встать на этот край вместе с ним и заглянуть в пропасть, а там… Будь что будет!

***

– Все, Наина! Уже светает. Мне нужно возвращаться. Продолжим завтра, если не возражаешь.

– Ладно, до завтра.

Я погасил экран, и размеренное гудение дисководов убежало куда-то по проводам вниз, словно вода в душевой. Стало совсем тихо. Я встал и двинулся к двери. Теперь главное – выйти незамеченным. Это, пожалуй, самое трудное во всей моей экспедиции, ведь я не вижу ничего, что там за дверью. Обычно, я приоткрываю ее, и в щель смотрю вперед. Видно, примерно, метров на десять, но это все же лучше, чем ничего. Затем делаю щель чуть пошире, и выставляю небольшое зеркальце, которое я стащил у стоматолога во время очередного осмотра.

Сзади вроде бы тоже никого. Делаю щель пошире и убеждаюсь, что коридор пуст. Пустынное черное пространство, заполненное тишиной, и едва слышным звуком неведомо где капающей воды. Выхожу на цыпочках, прикрываю дверь. Замок едва слышно защелкивается. Проползаю мимо ординаторской – там тихо, затем на лестницу… Все, здесь уже никакой опасности. Даже если меня и увидят, я вполне могу сказать, что выходил в туалет. В общем, я дошел до своей комнаты без приключений и лег. Закрываю глаза.

…Желтый унылый пейзаж, пыльная дорога, петляющая между холмов. Я лежу в распадке между больших камней. Вся остальная группа немного поодаль. По дороге проезжает старенький совсем разбитый грузовик без одной дверцы. В кузове человек пять. Кабину видно хорошо. Там два человека. Прицеливаюсь, легко касаюсь спускового крючка. Выстрел, словно тихий хлопок… Крики. Грузовик остановился, люди высыпали из кузова и улеглись прямо на обочине…

Не могу спать. Погасил ненужный теперь свет ночника – рассвело совсем. Что же Наина? Ну рассказал я ей, и что дальше? Правда, говорят, что эффект не приходит сразу. Хорошо бы, чтобы выздоровление началось с возможности снова спать, или хотя бы не видеть те чужие смуглые лица в перекрестье прицела…

***

Прогулки мне тоже изрядно опостылели. Оно и понятно – один и тот же двор. Одни и те же люди. А вот и тот старик-философ. Подхожу поближе, и мы раскланиваемся.

– Как поживаете? – спрашиваю.

– Да ничего, живу вот пока…Как видите, – отвечает он довольно безразлично.

– Как продвигается ваша философия?

– Да, видите ли, молодой человек. Я все время кручусь около тезиса «Просите, и дано вам будет». Однако все не так просто как я думал поначалу. Вот, скажем, прошу я смерти. Уже пять лет слишком прошу и что же?– он поднес ладони к лицу.

– Ну, может быть просить надо как-то по-особенному?– предположил я.

– Просил я по-всякому, и уж отчаялся- было. Думал, что сам тезис слишком фигуральный, не годный к решению узких житейских проблем. А вот теперь я считаю по-другому, – старик замолчал, жуя губами и глядя куда-то вдаль, поверх моего плеча.

– И каково же ваше мнение теперь?

– Нельзя просить у Христа того, что противно Христу. Ведь, по сути дела, я хочу совершить самоубийство его руками. Понимаете? – сказал он тихо.

– И каков же выход? – его идея заинтересовала меня.

– Если бы я знал, молодой человек, выход, я бы с вами тут уже не разговаривал… Я не знаю, что делать, в том-то все и дело. Я понимаю так, что бывает так, что ставят нас в начале тоннеля, двери за спиною закрывают, и идти можно только вперед. Ни назад, ни в сторону выхода нет. Следовательно, не следует терять время на боковые поиски, на попытки открыть дверь у себя за спиной. Нужно напротив – бежать вперед изо всех сил. Что это значит в моем случае, я пока не знаю. Но думаю, вот об этом-то и можно спросить, руководствуясь тезисом «Стучите, и отворят вам».

Старик вдруг сел прямо на траву и обхватил лысую голову руками. Я отошел в сторону. Как просто и ясно. Но что же это может значить в моем случае? Интересно, что скажет на это Наина? Может быть, это значит, что должен вернуться обратно в армию? Да, пожалуй, это и стоит с ней обсудить…

Остаток дня прошел незаметно, и вот уже солнце, поиграв на стенах злобными красноватыми «зайчиками», укатилось за горизонт, унося за собой тяжелый липкий зной уходящего дня. Больница постепенно погрузилась в тишину, а к полуночи уже выкатилась Луна. Накидываю на себя одеяло и осторожно выхожу в коридор. Тишина…

***

Сегодня я села к монитору еще до полуночи. Пожалуй, я даже несколько волновалась – что, если мой ночной собеседник не объявится?

Вдруг эта связь, только начавшись, уже порвалась, и что если прошлой ночью я упустила что-то очень важное, не сумела найти нужные слова, и не смогла помочь ему, что тогда? Где он и что с ним?

Я долго сидела у горевшего экрана, думала о происходящем, временами бросая тревожные взгляды на экран, словно бы пытаясь мысленно вызвать своего ночного знакомца на разговор. И вот, наконец он объявился!

Я вздохнула с облегчением: «Слава богу, с ним ничего не случилось!»

–Привет, Наина!

–Привет! Я уже стала волноваться, куда ты подевался?

–Почему? – спросил он.

–Не знаю. Просто хотелось дослушать до конца твою историю.

–До конца? – на какое-то время он замолчал. – Но я, ведь, уже, в общем-то, все рассказал…

Теперь замолчала я.

–Эй, ты чего молчишь?

– Я здесь, здесь… Интересный поворот! Признаться своими словами ты меня здорово озадачил. Мне кажется, история еще и не начата, толком, а ты говоришь, что рассказал все до конца, это очень странно.

–Наина, я…

–Кирилл, а ты можешь ответить на вопрос: «Что такое «Я»?»

– Странный вопрос…

–Но я не жду от тебя ответа, я просто хочу, чтобы ты ответил на этот вопрос себе сам.

–А что такое «я» для тебя, Наина? – спросил он, выдержав некоторую паузу.

– Хм… забавная манера – отвечать вопросом на вопрос. Ну ладно, попробую ответить, вот только получится ли складно, не знаю. Я – это широкое понятие, Кирилл, неплохо было бы его сузить для большей ясности. Пожалуй я бы сказала, что Я – это ты, мой дорогой, Я – это ветер в липах, Я – это монотонные капли дождя, Я -это свет далеких звезд, Я- это твои погибшие друзья, Я -это те, кто их убил, Я – это тот полковник, пославший тебя в эту мясорубку, Я – это те, кого ты убил, Я – это те, кого ты убиваешь в своем воображении каждую ночь, Я – это миллионы мертвых, и миллионы живых. Может, чем черт не шутит, Я – это и тот, кто спасет тебя. А ты… Ты – то я, Кирилл. Бредовый получается ответ, да? Скажи вообще, Кирилл, могу я быть с тобой откровенна?

–Да, Наина, конечно. Иначе просто нет смысла.

–Ну и хорошо! Я тут подумала, а ты не пробовал отнестись ко всему происходящему, как к какой-то данности, не окрашивая это эмоционально: плохая данность, хорошая. Это же натуральный бред – потому как данность она и в Африке данность, просто случилось именно так, а не иначе. Не пытался ли ты объяснить себе, почему вообще остался в живых, что стоит за этим событием?

А может быть, тебе следует отнестись к своему состоянию, просто как к болезни? Ну знаешь, люди иногда болеют – работал организм, а потом – хоп, пошел вразнос. Не пробовал ты увидеть это именно так? Что об этом думаешь?

–Я пытаюсь понять, как мне жить дальше, как суметь избавиться от своего прошлого.

–А так ли надо это делать, приятель? Подумай.

Наверное, если бы я говорила вслух, голос мой звучал бы жестко и уверенно. Но на самом деле я чувствовала себя канатоходцем, балансирующим на канате, шаг влево, шаг вправо – и все пропало. Я знала, я чувствовала всем своим существом, что то, что происходит – это также и мое испытание, и я… Да, я и сама хотела понять что-то очень важное, и помощь Кирилла была мне также необходима, как и моя ему.

– Своим вопросом ты хочешь сказать, что возможно следует принять его? Я правильно понял тебя, Наина?

– Я рада, что это сказал ты. Я бы еще хотела спросить кое-что: скажи, Кирилл, кто поведал тебе пошлую вещь, что все мы непременно должны быть счастливы? Тебе было послано испытание, стало быть, о тебе помнят, понимаешь? Может, тебе просто попробовать пройти этой отпущенной дорогой, не сворачивая и не уклоняясь в стороны, подставить лицо этому сбивающему с ног ветру? А вдруг, мой друг, в конце пути ты обнаружишь нечто необычное?

– В моем случае, таким испытанием была армия, значит, идти прямым путем, не сворачивая с дороги, означает – вернуться туда?

– Я не знаю, Кирилл, да и откуда мне то это знать? Скажи, а ты сам не думал об этом?

–Думал, Наина, думал, – ответил он немного грустно, как мне тогда показалось.

– Ну так, а в чем тогда проблема? Интересная штука, а вдруг вернувшись туда, ты сможешь найти некую точку, можно называть ее центром, от которого и стали расходиться круги твоего будущего, всех событий, случившихся с тобой.

– А что, если центр находится где-то еще раньше? Да и потом, зачем его искать? Ты ведь сама говоришь, что важно держаться направления, подставив лицо ветру. Что, если центром был мой военком? Зачем мне его искать? Это будто бы дверь, которую закрыли у меня за спиной… Нечего уже туда тарабанить. Там уже пусто… А насчет армии, я даже не знаю. Перед тем как попасть в этот «санаторий», я встретил, было, одного человека. Когда я служил, он был капитан. Сейчас майор. Предлагал вернуться. Обещал устроить инструктором туда же в Краснокутскую учебку. Думаешь, стоит?

– Не знаю, подумай, – ответила я и почему-то почувствовала в душе какую-то необыкновенную легкость, если не феерическое веселье. Это было так странно…

– Странно, но мне почему-то радостно от этого разговора с тобой… Представляешь, я уже много лет не испытывал подобного чувства. Знаешь, Наина, я попробую, если меня возьмут, конечно. Все-таки, много времени прошло. Возможно, придется потрясти наградами.

– Что ж, потряси. На то они и награды.

– Мне пора, Наина! Я должен идти!

–Я бы хотела сказать тебе на прощание одни слова. Кирилл, когда-то они просто пронзили меня:

«Освобождение в оковах, утешение неумолимо», подумай над этими словами, и… Возвращайся! Следующей ночью я обязательно буду ждать тебя.

***

Прошло уже более недели с тех пор, как я ее нашел. И действительно, многое изменилось. Во-первых, вернулся сон. Видимо, что-то во мне все-таки изменилось, поскольку доктор по нескольку раз в день теперь заглядывает мне в глаза, бьет молоточком по коленям, и будто бы с удивлением говорит себе под нос: «Славно-славно». У меня же и впрямь все теперь иначе. Появился какой-то вектор, направление, и я, не колеблясь, определяю, что мне нужно, а что нет. Паша, мой давешний товарищ, хлопотал над моими документами, и теперь уже почти все готово, чтобы снова надеть погоны. Это, наверное, одна из последних моих прогулок в этом больничном дворике. Хорошо сегодня, тепло, весело по-весеннему, хотя и лето, но почему-то не видно старика. Он сегодня приснился мне в каком-то странном балахоне. Подозвал меня пальцем, и сказал шепотом:

– Все очень просто, молодой человек. Все так просто, что даже говорить совестно…

– Что просто? – удивился я.

– А, терзания ваши, да и мои тоже. Все так надумано и замысловато, а между тем, ответ элементарен и давно написан. Однако мы себе вообразили, что достойны чего-то большего. Зауми нам подавай!

– О чем это вы? В чем ответ-то?

– Ответ в том, что каждый из нас должен придерживаться своего пути. И словом нашим в случае согласия должно быть – «да», а в случае несогласия – «нет», а все, что сверх того – то от лукавого. Понятно вам, наконец?

– Да не очень как-то…– ответил я.

– Ну, ничего, мой дорогой. Скоро поймете. Это просто. И с этими словами, он стал не то удаляться, не то растворяться…

Надо бы поискать его. Подхожу к «старшей».

– А где старик этот… Михаил…Черт, отчества не помню…

– Это из пятнадцатой что ли?

– Наверное…

– Так он умер сегодня ночью. Царствие небесное! Он тебе кто?

– Никто. Так, знакомый…

Отхожу ошарашенный. На душе грустно и радостно одновременно. Значит, выход есть, и старик прав, что все должно быть как-то очень просто. Все ответы должны быть рядом с нами, если не внутри нас. Надо бы с ним попрощаться, и я направился к главврачу, спросить разрешения пойти в морг.

***

– Привет, Наина. Сегодня последний день моего пребывания здесь. Страшно и непривычно выходить в мир, после столь долгого перерыва.

Я вот думаю, как начать действовать?

– Какого черта, Кирилл! Тут либо думать, либо действовать! Почему ты вообще вообразил себе, что с тобой происходит что-то исключительное и небывалое? Со своими соплями и стенаниями мы, дорогой, как пылинки в масштабах космической пустоты. И какого черта, ты думаешь, будто твоя беда и эти твои дурацкие переживания значительнее, чем беды других людей? Что ты вообще о себе воображаешь?

– Почему ты так говоришь со мной? Признаться после всех наших разговоров я не ожидал от тебя такого.

– Мне плевать на твои ожидания, Кирилл. Знаешь, я начинаю уставать от тебя. Ты до сих пор не понял слов: «Освобождение в оковах». Может быть, ты боишься, Кирилл? Ты боишься избавиться от своих страхов? Или ты боишься понять и принять на веру, что твои страдания ничуть не значительнее страданий других людей, любых – кого ни возьми, без исключения?

Прости, но ты будто сидишь в лодке, которая идет ко дну, и тупо, как барашек на заклании смотришь на то, как вода все прибывает. Ты боишься броситься в воду, и поплыть. Потому что кто-то сказал тебе однажды, что ты не умеешь плавать. И ты послушно принял это на веру! А ты не думал о том, Кирилл, что возможно ты умеешь плавать, но просто забыл об этом. Что если остается только вспомнить.. Но для этого надо прыгнуть в воду.

–А если я не выплыву, что тогда?

–Ну значит, не судьба! – ответила она спокойно, – Одним утопленником будет больше.

По крайней мере, попытайся это сделать. Да, и вот еще что… Знаешь, больше не вызывай меня на связь, я не вижу больше смысла в наших разговорах. Теперь только ты сам и можешь себе помочь.

Если ты действительно этого хочешь – то, стало быть, ты сможешь сделать это. Один мудрый человек сказал, что любое желание дается нам с энергией на его осуществление.

Только смотри – воды все больше, вряд ли у тебя остается время на раздумья.

Пока, Кирилл! Удачи!

Я разорвала связь, и почувствовала дикую усталость и грусть. Мне стоило больших усилий сказать ему, что наше общение следует прекратить, за это время он стал мне бесконечно дорог. Но я знала, что иначе нельзя, ведь плавать учат только так – бросают в воду, выплывешь – не выплывешь, этакий дзен…

Но я знаю, что буду помнить о тебе, мой дорогой друг, и молиться за тебя, и желать тебе выплыть. И конечно ждать – а вдруг когда-нибудь я получу весточку от тебя? Кто знает…

***

– Привет, моя дорогая Наина. Глупо и странно благодарить за спасение жизни. И всегда подобные благодарности идут в одном флаконе с каким-то неуместным пафосом. Вместо всех слов, я думаю, просто нужно всеми дальнейшими поступками дать понять, что на тебя можно рассчитывать. Ты можешь рассчитывать на меня всегда, подружка. Пока что – это просто слова, но только лишь потому, что я далеко, и поступки мои тебе не видны. Прошел уже год, с тех пор как я познакомился с тобой, и ты спасла меня от неминуемой гибели. Теперь все изменилось. Жизнь течет себе и течет. Я растворяюсь в новых курсантах, тренировках, службе. Счастлив ли я? Не знаю, я теперь не думаю об этом, ибо никто не обещал нам счастья ;-) Я живу себе и все, просто живу. Пожалуй, лет пятнадцать назад, ни в каком кошмарном сне я не смог бы увидеть свою судьбу такой. Но пришло время, и мир перевернулся, а точнее, это меня в нем перевернули… Однако, все относительно, и если мир вокруг тебя переворачивается, то разумнее всего не плакать, а просто встать на голову.

Твой Кирилл.

Марсель, 1999

Смерть

(Аркан XIII)

…Когда всё, что ты умеешь, и можешь, и создаёшь доброго, – отягощено злом…

А.,Б.Стругацкие

Начать, пожалуй, следует с того, что плакать Виктор Васильевич не умел с детства. Даже в третьем классе, когда его били восемь человек, и, казалось, что он уже дошел до предела человеческой прочности, слезы все равно так и не пришли. Хотя, один раз, что-то такое, отдаленно напоминавшее слезы, было. Однако тогда он, скорее, испытал потрясение от обиды, или, если угодно – от невозможности предугадать. Впрочем, он очень скоро понял, что вероломство вообще никогда невозможно предугадать, или, вернее, его и не стоит предугадывать, иначе вся жизнь превратится в сплошное подозрение и тотальное неверие. И с этого момента он стал относиться к своей обиде как к ссадине: поноет, да и пройдет со временем. Впрочем, даже тогда это были не слезы, а, скорее какой-то перехват дыхания, словно бы от дурного чуда, или как бывает, когда ударили по печени, глубоко, с размаху, от всей души.

Сегодняшний случай не был связан ни с предательством, ни вообще с чем-то неожиданным. Напротив, все было ясно как божий день, и сегодняшнее заседание кафедры являлось лишь вопросом времени, но, тем не менее, Виктор Васильевич на что-то в глубине души все-таки наделся. Как тогда в лагере он надеялся на то, что обязательно доживет до конца своего срока, и выйдет не спеша за ворота, подталкиваемый в спину толстым вертухаем Хомой. А иногда он верил и надеялся на чудо, каковым представлялась, например, смерть генсека. На это действительно стоило надеяться, ибо новая «метла» всегда метет по-новому, и бывало, что «выметала» по амнистии всех прежних мелких зэков, а вместе с ними и политических – врагов прежнего «врага». Надо сказать, к слову, что, в конце концов, все так и произошло.

Однако, сегодняшняя ситуация была куда более запутанной и непонятной. Страшнее всего была полная неизвестность, похожая на черную дыру, которая тянула к себе неотвратимым потоком времени, сливающимся где-то в мировую бездну. Попытки обрести хоть какую-то ясность казались нелепыми, ибо парадокс состоял в том, что было ясно главное: ЭТО КОНЕЦ. Но при этом внутри что-то восставало: что значит – «конец»? Это как? И потому это внутреннее течение, требовало ясности, ибо действительно было решительно непонятно, что впереди, куда идти и что делать дальше. Темой, которой Виктор Васильевич занимался вот уже десять лет, более не занимался никто, а потому он остался один на один со всем миром. В ученом свете он был один уже давным-давно, и только яркий финал исследований, которого ждали в этом году, мог бы спасти ситуацию. Однако результат оказался, увы, на «уровне фона», и вскоре неизбежно наступил сегодняшний день, с его заседанием ученого совета и очевидным последующим приговором. Но и это бы не так страшно.

Сегодня к нему в коридоре подходил Квазимодо – всем известный университетский стукач и редкая сволочь. Подошел и, с эдакой иезуитской ухмылочкой, осведомился:

– А вы, Виктор Васильевич, все народные средства транжирите? И это когда такая международная обстановка? Нехорошо, знаете ли, не хорошо… – да так и пошел себе по коридору.

Квазимодо был тщедушен и уродлив, с непропорционально длинными руками, вечно слезящимися глазками и каплей на носу, которую он время от времени смахивал платком. О нем ходили страшные слухи, будто в юности он лично расстреливал кулацкие семьи, а после подвел под расстрельную статью собственного отца и мать, и даже получил за это какой-то орден. Говорят, что отец, стоя уже у стенки прохрипел какие-то жуткие проклятия в его адрес, после чего Квазимодо переболел подряд тифом и оспой, следы которой и теперь ярко видны на его и без того уродливом морщинистом личике.

Но это все легенды. А вот то, что он ухайдакал уже третьего завкафедрой, легендой, увы, не было. Его мотив был абсолютно неясен. Сам стать завом он не мог по определению, поскольку был лишь жалким ассистентишкой, и вдобавок – ни при ком. Видимо, в этом было для него некое иррациональное удовольствие тайной власти. Возможно, он становился ярче в своих же глазах, ибо зло может быть мерзким на вид, а может и не быть, но оно всегда ярче любой добродетели, которую зачастую еще нужно уметь разглядеть.

Перед тем, как арестовали последнего зава академика Митрофанова, Виктор Васильевич сам видел, как Квазимодо подошел к нему в коридоре и нагло взяв за пуговицу, выговорил примерно то же самое, что сказал сегодня Виктору Васильевичу. Митрофанова тогда забрали через три дня… А дальше, по кафедре ходил зловещий шепот: «Двадцать лет…», «Шпионаж в пользу Японии…». В данном случае для Митрофанова это означало скорую и верную смерть, поскольку у него был весь «цветник» болезней пожилого человека. Так, в общем, и случилось: он умер еще на этапе, так и не доехав до настоящей зоны.

Конечно, для большинства людей земли этот день почти ничего не значил, и был лишь очередной серой страничкой календаря, безликим пятном, похожим на железнодорожный вагон, сцепленный с другими такими же, в многочисленные однообразные составы месяцев и лет, пролетающих мимо мутных окон облупленной гостиницы на каком-то безымянном полустанке. Для Виктора Васильевича этот день, разумеется, не был «серым», и даже начался он особенно. Во-первых, этот странный сон! А ведь раньше сны его почти не посещали… Увиденное же было странным до невозможности, даже немного пугающим: он стоял в белом перед зеркалом и сбривал бороду, а за спиной ходил кто-то, тоже в белом, кажется Анюта, но, впрочем, это было неясно.

– Все это похоже на смерть,– думал он, медленно бредя по аллее, усыпанной желтыми листьями.– А раз так, то умирать нужно достойно, без стонов и причитаний. А что потом? Говорят, можно попробовать родиться снова. Да-да…Родиться снова… Вот только нужно в это верить… Как это малодушно помышлять о смерти, будучи здоровым и сильным… – словно бы одернул он себя.

Затем он остановился и несколько раз тряхнул головой.

– Как же так, ведь я не помышлял о смерти даже в лагере. Даже когда отсидел пять месяцев в карцере, что вообще не каждому дано… Иные сламывались уже через две недели, а я скрежетал зубами, но все-таки выстоял… Даже Аршин меня тогда зауважал… хм… стакан водки поднес… А теперь… Как же я так? Ну понятно, что осталось мне от силы дня два-три… Анюта, вот тоже как почувствовала… все одно к одному… Ну и хорошо, что ушла… Может, ее и не тронут…

Он стиснул зубы и изо всей силы слепил веки. Кулаки сами собой сжались и затряслись…

– Ничего… Пускай.

Он сел на лавочку.

– А может быть, это шанс? Или же я что-то упустил, не доделал… И с Анютой, и с темой…

– Ой, ну только не надо себя обманывать…– отвечал он сам себе, – Анюта уже давно была «не здесь». Все эти опоздания с последующими нелепыми объяснениями… Вся эта чушь… Значит… прошлое попросту изжило себя.

– Значит, я нынче словно младенец. Также беспомощен и глуп, и все надо начинать сызнова… Господи, и это почти в сорок с лишним…– стенал некий внутренний страдалец.

– И что? Кому какое дело до твоих «сорок с лишним»? – отвечал ему менторским тоном «другой» внутренний собеседник.

А ведь, если разобраться, то, чтобы умереть, достаточно лишь уничтожить собственное прошлое, и вместе с ним зачеркнуть прежнее «Я». Его попросту не должно больше существовать. И тогда момент, когда прошлое уйдет в небытие, станет неотличим от смерти. Это как, например, когда ты звонишь, звонишь… день, месяц, год… но никто не отвечает, не берет трубку. Тогда ты и решаешь, что, видимо, того человека уже больше нет.

А затем нужно выковать всего себя заново, деталька за деталькой, по тем чертежам, что уже сложились в голове за эти самые «сорок с лишним».

В самом деле, подспудно ведь каждый думает о какой-то другой жизни, даже когда ему очень хорошо. Человеку свойственно идеализировать и пространство, и время. Вот «там-то» живут же люди: ни войн, ни преступности, и зарплаты, говорят – о-го-го, а налогов, почти вовсе нету… Хотя, насчет последнего – это вряд ли, врут, скорее всего. Или, скажем: «Вот раньше были врачи! Не то что теперь… Раньше они лечить умели, понимали суть происходящего, а теперь кроме антибиотиков и знать ничего не знают…» Так в общем, каждый, где-то внутри себя идеализирует все, что находится вне его поля зрения, и потому у соседа почти всегда все хорошо и просто, и вообще: мне бы его заботы…

А между тем, если разобраться, мир построен так, что не то что царства божия на земле, но даже какого-то абсолютного бытия, или, ладно, еще проще: даже стабильно приятного существования в отдельно взятой квартире, попросту не существует и существовать не может. Каждый предмет, существо или явление уже с первых наносекунд зачатия поражены ростками смерти! И это касается не только живого. Все, за что бы ты не брался, каким бы лучезарным и интересным твое дело ни казалось, изначально отягощено упадком и смертью. И эти ростки прорастают, развиваются все больше и больше, и уже скоро оборачиваются чем-то таким, что непрерывно мучает, ввергает в сомнения, устрашает последствиями, но, впрочем, и заставляет двигаться, шевелиться. Жизненное движение – это, по сути, и есть бег от смерти, точнее, от страха, что она настигнет и растопчет. Склонность человека к идеализации будущего или прошлого, мечты о дальних странствиях, это своего рода бегство от настоящего, попытка освободиться, обмануть, зайти «с черного хода», или же просто хоть немного отдохнуть. Да…– думал Виктор Васильевич, – Выходит, что даже жизнь дорожного булыжника точно также отягощена смертью как и жизнь мотылька-однодневки…разница лишь в скорости их бегства от смерти, которую замечает лишь смертный…

Брак с Анютой, видимо, стал пахнуть чем-то мертвым еще в самом начале. Ведь они с ней такие разные. Не то, чтобы кто-то был лучше, а кто-то хуже, но просто интересы были различными настолько, что между ними никак не могло завязаться никакого общего дела. Пусть это было бы, ну хоть что-то: скажем, походы в горы, фанатом которых был Виктор Васильевич, или же что-нибудь еще, пусть просто для души – бог с ней с наукой, не в ней дело вообще. Общее дело является иммунитетом отношений, их ангелом-хранителем. Если же дела нет, то ростки смерти развиваются стремительно и беспощадно.

Что и говорить, их отношения завязались на фоне большой страсти. Это – совсем неплохое начало, но это всего лишь – воспламенитель жизни, и не более. Строить дальнейшие отношения лишь на страсти также глупо, как пытаться ехать в машине лишь за счет стартера и батареи. И лишь общее дело, интересы соединяют людей по-настоящему, дают возможность идти вместе вперед без усталости сколь угодно долго и всего лишь потому, что люди не ждут друг от друга чего-то грандиозного, поражающего воображение. Они довольствуются такими простыми вещами, как, например, то, что им интересно сидеть у огня и разговаривать друг с другом… Нет, конечно, смерть все равно рано или поздно одолеет кого-нибудь. Более того, может умереть и само дело, но, все это обычно происходит совсем не так скоро, как увядает страсть…

– Да, но что же теперь? – думал Виктор Васильевич, – Что теперь… что теперь… Скорые похороны нынешнего бытия- это понятно, а затем надо на что-то решаться…

** ** **

Утренний холод, пропитанный серым осенним туманом легко забирался под куртку, и даже толстый свитер от этого почти что не спасал. Лев Николаевич, поеживаясь и переступая с ноги на ногу, ждал на берегу, пока Матвей – здешний егерь и, по совместительству, паромщик – наладит мотор и можно будет двинуться вверх по реке к заветному Антипову плесу, перед которым был широкий и очень глубокий омут- обиталище огромных, словно бревна, тайменей.