Атлантический Штамм

Начо Видаль. Крепость дю-Ре.

Скрежет ключа в замке оказался ложной тревогой. Вошел мой милейший адвокат Филип Пергон. Одет он был в куртку и джинсы, что свидетельствовало о неофициальном статусе его визита. Так что я моментально успокоился? В петлю сегодня меня точно не потащат.

Он принес ворох газет для меня. В тех местах, где писалось обо мне и моем деле, адвокат подчеркнул красным карандашом.

– Ну-с, посмотрим! – я погрузился в чтение.

Большинство журналистов и представителей «прогрессивной общественности» требовали моей головы. Причем самым извращенным образом. Читая призывы всех этих учителей, инженеров, врачей, таксистов, артистов и прочих я поражался насколько сильно эти люди могут ненавидеть. Причем метаморфозы с ними произошли буквально за несколько дней, когда суд опубликовал материалы следствия.

Да, моя вина была неоднократно доказана. Да, я убивал людей и делал это цинично и за деньги. Но клянусь дьяволом, я готов биться об заклад, что предложи любому из них те гонорары, которые получал я за свою грешную деятельность, то каждый второй (если не чаще) тотчас же согласились бы.

Ненависть, как и любовь была продажной девкой цивилизации!

Я отшвырнул газеты. Мне показалось что Филип как-то самодовольно улыбается. При этом заговорщицки подмигивая.

– Что? – не сразу понял я.

– Я решил Вас слегка подбодрить сегодня, мсье Видаль, – с этими словами мой адвокат поставил на стол блестящую фляжку.

– С этого и надо было начинать. – потирая ладони, мой алкоголический чертик, живущий внутри последние годы неимоверно возрадовался.

Наливать было не во что, поэтому мы хлебали прямо из фляги. Закусывали принесенными Филипом же карамельками. Дымили сигаретами, коих он принес целый блок (а стало быть, мне еще сидеть в камере времени вполне себе порядочно).

Расслабившись неимоверно, я спросил:

– Вы очень веселы сегодня и уверен, что не только коньяк этому причиной. Может скажете?

– Что ж, не хотел говорить раньше, хотел посмаковать. В общем, дело такое, мсье Видаль. Вчера, вернее позавчера состоялось внеочередное заседание парламента, посвященное вопросу Вашего дела.

– Я польщен неимоверно столь высоким статусом моего дела, раз ему посвящают свое время наши законодатели.

– Именно. Обсуждение длилось целый час. В итоге примерно треть депутатов высказалась за замену Вашего приговора пожизненным заключением. Вы понимаете, к чему это может привести?

– Не совсем. С чего бы проявлять в отношении меня гуманизм?

– Видите ли, – Пергон встал и прошелся по камере, смачно покуривая принесенный им же Мальборо, – через семь месяцев выборы в парламент. Сейчас в силу непопулярности социальной политики последних пары лет действующей партии власти большую силу набрал Левый фронт, и они грозятся на грядущих выборах забрать половину мест в нижней палате.

– И? – я по-прежнему не понимал, к чему он.

– Как известно из материалов Вашего дела, подробностей которого не знает, наверное, только последний бомж с кладбища Пер-Лашез, Вашими жертвами всегда становились представители буржуазии. Всякого рода финансовые воротилы, банкиры, крупные мафиози и прочие, которые, в глазах масс, не кто иные как враги трудового класса. И после невероятной газетной шумихи последних месяцев у Вас нашлись почитатели среди Левого фронта, чей председатель мадам Стефани Легранд во время последнего своего спича в парламенте заявила, что приговор в отношении Вас является в высшей степени несправедливым и требует тщательного дополнительного расследования.

– Если Вы шутите, то зря! – я был крайне взволнован сказанным и тоже заходил по камере.

Некоторое время мы молча курили, скидывая пепел прямо на пол. Далее я взял фляжку с коньяком и сделал внушительный глоток прямо из горлышка.

Подошел к адвокату, вперив в него взгляд. Я уже порядком был нетрезв и чествовал что внутри меня снова просыпается адский чертик.

– А почему бы нам не перейти на «ты»? – спросил я вкрадчивым своим голосом, тем самым, от которого женщины как правило, сходили с ума от страсти.

– Окей, – он явно малость ошалел, но надо дать должное его адвокатской выдержке, быстро взял себя в руки.

– Филип! Ты мне симпатичен. Как человек и специалист, естественно, а не как мужчина, хех.

– Взаимно, мсье… хм, Начо. Ты мне тоже. Я считаю, что преступления, которые тебе приписывают, они, мягко говоря, не так уж ужасны.

– Да ты что? Серьезно? То есть то, что я натворил в с этим продюсером, это, по-твоему не так ужасно?

Он слегка сморщился, но тут же заставил себя улыбнуться.

– Я думаю, всему можно найти объяснение.

– Да ты красавчик! – я похлопал его по плечу и отошел, дабы больше не смущать бедолагу. – Все будет шикарно, ты здорово меня взбодрил. Не забывай, если ты сумеешь отмазать меня от петли, то твой гонорар будет увеличен в пять раз.

Мы посидели еще полчаса, беседуя о пустяках, после чего он откланялся. Явно было, что мой адвокат слегка обескуражен моим столь резко изменившимся поведением, но я лишь посмеялся после его ухода, ведь я как никак чудовище!

Надо спать, коньяк здорово ударил мне в голову. К вечеру засяду за продолжение своего автобиографического опуса.

Глава третья.

Враги и друзья.

Из школы меня все-таки не выперли. Благодаря отцу. Он долго ходил и договаривался с директором, долго и яростно о чем-то они спорили, а я в течение этих дней отлеживался на своей мансарде, на уроки не ходил, а лишь смотрел в потолок и играл в пинг-понг.

Наконец отец вернулся как-то вечером, уставший и здорово выпивший, чего с ним давненько не случалось. Молча сел за стол на кухне и позвал меня.

Я сел напротив, предчувствуя грозу.

Отец долго молча смотрел на меня, сверля взглядом, потом вздохнул и вытащил из-за пазухи плоскую флягу. Поставил на столешницу два деревянных стаканчика. Смотря на меня, налил в оба.

– Пей! – его тон не подразумевал возражений.

Я не спеша поднес емкость ко рту, гадливо сморщился, воняло как из преисподней. Жуткая гадость этот треклятый самогон. Мой умоляющий взгляд не произвел никакого действия на моего сурового родителя. Взглядом он приказал мне выпить.

Выдохнув, я зажмурился и выпил в два глотка огненную жидкость. Моментально прослезился и закашлялся. Из глаз побежали слезы.

Отец молча наполнил до краев второй стаканчик. Кивнул мне: пей, мол.

Сопротивляться было бесполезно. Я выпил и с удивлением понял, что вторая порция пролетела мне в желудок гораздо комфортнее. Вдобавок резко зашумевшая голова и поплывшая картинка перед глазами создали мнимое, но чертовки приятное ощущение комфорта.

Слезы, однако ж, продолжали течь. Не знаю, насколько крепко было это пойло, но жгло оно нестерпимо, в животе у меня словно заработала жаркая кузница.

– Плачешь? Слезы текут? Тяжело тебе и противно? – грозно начал отец.

Я кивнул, вытирая слезы кулаком.

– А думаешь, мне было не противно унижаться перед этим вашим Грюни? Умоляя его не выгонять тебе, сорванца эдакого, пока не получишь аттестат зрелости! Мне было противнее и хуже в десятки раз!

– Прости! Ты же знаешь, что моей вины там нет вовсе.

– Ну неужто ты до сих пор не понял? Что в жизни не мы решаем, кто виноват, а кто прав. Все уже предопределено до нас и за нас. Люди во власти решают всё, они могут втоптать тебя в грязь, а могут вознести до небес. Какого черта только делали революцию, если всё осталось по-прежнему?

Я забыл упомянуть, отец мой в эпоху своей ранней юности был активным членом движения «Красный май» 1968 года, когда десять миллионов человек вышли на самую массовую в историю страны забастовку, дабы выразить протест против голлизма и общей политики государства в отношении молодежи и рабочего люда. С тех самых пор он всегда ждал чего-то более волнительного и интересного в жизни, но вышло как вышло. Он сидел передо мной, пьяный и грузный, рыбак безо всяких перспектив в жизни и мне стало его смертельно жаль. Ведь он дико переживал что я, его единственный отпрыск, пойду по его стопам. Ведь тогда уже был телевизор, мы часто смотрели передачи и фильмы, видели как живут люди в других странах, как многого можно достичь при нужном градусе желания.

Но он проиграл в этой гонке. Он понимал это и сил у него уже не оставалось.

Он тяжко взглянул на меня, но уже безо всякой злобы и раздражения. Налил себе еще один стакан и медленно выпил, после чего встал и пошатываясь, ушел в спальню. Я услышал, как грузно его тело повалилось на кровать и через несколько минут я услышал его могучий храп; как обычно после выпивки он сильно храпел.

Я сидел, обхватив голову руками и не мог справиться с эмоциями. Было гадко и одновременно радостно, что отец все решил за меня. Жалость и презрение разбирали меня по отношению к его жизненному пути, в котором он ничего не добился. Самогон внутри меня рвал и метал, я почувствовал, как к горлу подступила тошнота и выскочил на крыльцо, дабы основательно прочистить желудок.

Долго блевал с крыльца. Утерся рукавом, глядя в сырую землю.

Вроде отпустило. Какая же гадость этот самогон.

Я вернулся обратно в кухню и остолбенел.

Прямо на столе, грациозно закинув ногу на ногу, сидела Мария. Одета она была в легкий халатик, волосы были перехвачены на затылке резинкой, открывая взору сережки в ушах. Ноги были одеты (о боги) в черные чулки в крупную сетку, снизу завершали это великолепие туфли на шпильке.

Сказать, что я был сражен наповал, значит промолчать!

К слову, Мария к описываемому времени весьма похорошела. На работе ее повысили в должности до администратора отеля, теперь более не приходилось убирать за клиентами грязные простыни, и она могла позволить себе носить макияж и каблуки. Ей уже не требовалось вставать ни свет, ни заря, она регулярно высыпалась, и казалось, стала цвести еще сильнее, превратившись в зрелую и дико сексуальную женщину. Неизвестно, замечал ли отец происходящие с ней метаморфозы, все-таки он продолжал стареть, она же, наоборот, с каждым годом распускалась словно запоздалый цветок, источая вокруг дивные ароматы греха.

Не стану отрицать, что я на нее засматривался уже пару лет. Когда я осознал, что моя мачеха влечет меня к себе отнюдь не материнским инстинктом, а совсем другим, диким и ненасытным, я конечно же, опешил. Все-таки она была женой отца и посягнуть на то, что было ЕГО, было для меня табу, я был примерным сыном и возжелать свою мачеху – для меня это было немыслимо!

Но деваться было некуда, она хорошела с каждым днем и явно это понимала, к тому же, как мне показалось, она несколько раз игриво смотрела на меня во время ужинов, кокетливо поворачивалась ко мне свой восхитительной попкой, особенно когда словно нечаянно роняла что-то на пол. Страсть и похоть источала она и вот сейчас, увидев ее в таком сногсшибательном наряде, я живо вспомнил своих любимиц из журнала, в которых я был несколько лет назад по-детски влюблен.

Увидев мое смущение, тихо рассмеялась. Провела пальчиком по пухлым красным губам, маняще обнажила зубы.

– Тебе страшно, малыш? – и сделала движение, показывая, что хочет встать со стола.

– Я… ты….ээээ! – я покраснел как свежеcваренный рак, голова дико зашумела, в висках стало стучать. Я шёпотом проклинал себя последними словами за свою нерасторопность, но мое стеснение только забавляло ее.

– Милый Начо, – проворковала она, медленным движением (о, Иисус всемогущий) будто нечаянно распахивая полы халатика. – Как же ты мне нравишься! Такой сильный и мужественный. И при этом такой стеснительный мальчик…

– Мария, я, наверное, пойду, может кофе … – я нес полную чушь, при этом мысли мчались словно ураган, творя в голове невообразимый кавардак.

– Ну хочешь, я сделаю тебе кофе! Только подумай, что интереснее: кофе или вот это… – при этих словах она потянула пояс халатика и он упал к ее стройным ножкам, открыв моему взору картину, достойную кисти Да Винчи (а может, Боттичелли, я не очень понимал в искусстве)

Её тело представляло собой идеальные «песочные часы». Конечно же, тогда я не знал всех этих модных формулировок, но она действительно выглядела как сошедшая с постамента греческая богиня; у нее были стройные, но при этом сильные ноги с маленькими пальчиками и хорошо выраженными мышцами, очень крепкие лодыжки (все-таки рыбачка), большая и стоячая грудь, от вида которой я впал в экстаз. Безумно притягательно смотрелись ее ключицы, а большая сочная попа в тот момент мне показалась эталоном красоты! Плоский животик и красивый пупок, легкие завитки волос над её «вратами рая», сильные и при этом длинные пальцы на руках. На правой руке было надето кольцо: ИХ обручальное кольцо.

Я зажмурился как от яркого солнца. Открыв глаза, я чуть не сошел с ума: она приблизилась ко мне на расстоянии вытянутой руки.

– Тебе нравится то, что ты видишь, Начо? – ее голос снизился до низкого рокочущего шороха океанских волн.

Я кивнул, ощущая себе при этом полностью околдованным идиотом. В чреслах у меня происходило в этот момент нечто невообразимое. Она конечно же, это заметила. Ухмыльнулась. Черт, как привлекательно она это сделала.

– Ты стал большим и мощным, не так ли? – игриво промурлыкала она, встав ко мне совсем близко. – Может проверим, кто больше, ты или твой отец?

В голове у меня бушевал шторм!

– Хочешь поцеловать меня? – ее губы стали совсем близко к моим. – Или хочешь, чтоб я взяла дело в свои руки? Или еще лучше в рот?

Далее произошло то, что нельзя назвать иначе как цунами! Ибо назвать это соитием у меня не поворачивается язык.

Это было ДЕЙСТВО, бешеная и умопомрачительная схватка двух животных, мощнейшая энергетическая битва, выброс вулканической энергии, соревнование двух темпераментов, да черт побери, можно подобрать сколько угодно эпитетов для этого священного, да, я не побоюсь этого слова, священного соития двух словно обезумевших от похоти индивидуумов.

Мозг у меня полностью отключился, уступив место разнузданному животному бескомпромиссному желанию. Казалось, всё то, о чем втайне мечтал в своих подростковых фантазиях, сбылось одномоментно. Я не занимался сексом, нет! Я пил ее нектар, а ее божественная энергия нисходила на меня словно откровение на апостолов Христа две тысячи лет назад; я, позабыв всё на свете, наслаждался этим фонтаном новых ощущений, новых чувств и эмоций, этим невероятным океаном нежности и одновременно дичайшей иссушающей страсти. Из самых недр моей чувственной натуры всплыли дерзкие и смелые фантазии, которые Мария, как оказалось, взахлеб стремилась удовлетворить!

Да она и сама превратилась словно в огнедышащего дракона, он нее буквально пахло развратом, набросилась на меня с жадностью, ополоумевшей от страсти похотливой самки. Её бесстыдно красные губы целовали меня везде, пальцы раздирали одежду на куски, ногти царапали кожу на моем теле, оставляя кровоточащие рубцы. Она рычала низким рыком дикого зверя, подвывала волчицей, в моменты бесчисленных оргазмов извивалась словно змея, шипя и брызгая слюной; обзывала меня грязными словечками и умоляла в ответ называть ее также. Она просила пожестче бить ее по заднице и шлепать по роскошной груди, хватать за волосы и называть грязной потаскухой! Скидывала со стола посуду и нам обоим было глубоко все равно на то, если вдруг нас застукает отец; в жесточайшем экстазе взаимных ласк мы вели себя как обезумевшие одичавшие звери, страсть лилась водопадом нескончаемых эмоций, затапливая действительность вокруг нас.

Да, я в ту ночь стал мужчиной! Стал им со своей мачехой! Женой моего отца.

После нашей схватки мы лежали словно побитые псы, прямо на полу. Выйди отец на кухню в тот момент, он бы увидел картину, которая его удивила бы и возмутила безмерно.

Вокруг лежала разбитая посуда, осколки чашек и ложки были разбросаны по всем углам. Ночной торшер валялся у крыльца. Кофе пролилось прямо на плиту и тягучий черный напиток стекал на пол. Пахло молоком (оно каким-то чудесным образом выпало из холодильника и тоже пролилось), мужским семенем и самым что ни на есть грубым соитием.

Мы валялись посреди этого всего, измазанные в кофе и молоке, расцарапанные, Мария была растрепана словно попала в шторм, у меня была порвана рубашка и шла кровь из оставленных ею рубцов на моей спине.

Веселая картина, должно быть представилась бы тогда моему родителю.

Но отец спал пьяным сном. Слышен был его могучий храп под тиканье настенных часов в его комнате.

Мы встали и не глядя друг на друга разошлись спать. Мария ничего не стала убирать, а мне было все равно. Я не знал, что скажем отцу наутро, но та священная гамма чувств, испытанная мною, перечеркнула собой любые элементарные правила безопасности.

Я спал тревожным, не приносящим покоя сном. Еще бы, со мной произошло то, что у других мальчишек моего возраста происходило с грязными шлюхами в Нанте, для чего они отправлялись в редкие воскресные экспедиции на пароме.

А я, а Мария…. Господи, это было дерзко и чарующе! Не знаю, знал ли я тогда что такое влюбленность, но самую что ни на есть животную страсть я испытал именно тогда, в самый первый раз своей жизни. Ох, подозревал ли я тогда, куда меня эта страсть в итоге приведет!?

Едва услышав шум на кухне, я бегом спустился вниз. Отец стоял, держа в руках осколки посуды и с удивленным и одновременно виноватым взором обозревая беспорядок. Мария стояла поодаль, сонно потягиваясь, лохматая и абсолютно лишенная ночного флера сексуальности.

– Это всё я? – отец явно ничего не помнил.

– Ну а кто же еще, Адри, – Мария прекрасно играла роль послушной жены – пытался побить Начо, на меня замахнулся. Еле-еле тебя мы вдвоем одолели, ты ж тут устроил Варфоломеевскую ночь.

– Черт меня дери, господи! – отец искренне переживал, его глаза был полны слез. – Вот я скотина, ведь знаю, что мне абсолютно нельзя пить этот треклятый самогон. Ведь я столько лет ни капли в рот… да и пальцем никогда….никого..

Он отвернулся. Мне стало дико и безумно жаль его и одновременно вспыхнул какой-то приступ ненависти к Марии, которая столь беззастенчиво лгала ему, зная, как сильно он всегда переживал из-за своей пагубной привычки. Ведь он действительно ни разу меня тронул даже пальцем, да, он мог крикнуть, мог грубо сказать что-то, но НИКОГДА не позволял себе рукоприкладство. А тут…?

Пока он не видел, она смотрела на меня с усмешкой и вновь открывшейся похотью. Я стиснул зубы и стараясь не смотреть на нее и на ее халатик, подошел к отцу и тронул его за плечо.

– Отец, это всё такая ерунда. Мы с Марией уберем и всё вымоем.

– Можешь сегодня не выходить в артель вечером. Справлюсь сам, – с этими словами отец нахлобучил кепку и не завтракая, выскочил на улицу. Через несколько секунда хлопнула выходная калитка. Гавкнул на прощание наш пес.

– Что смотришь так? Презираешь? – она села на стул, непринужденно зевнула. – Налей-ка мне лучше хорошего крепкого кофе.

Я стоял недвижно.

– Гордый? Или правдолюб? Хи, да ты должен в ногах у меня валяться за то, что я нас обоих отмазала. Или по-твоему, лучше было ему сказать правду? Понравилась бы ему такая правда, Начо? А? Жена кувыркается с сыном, эка невидаль, по-твоему? Да еще как, полкухни разнесли.

– Я прошу тебя помолчать, – я начал умолять.

– Что, не нравится? А чего тогда вылупился на меня словно я враг? Или тебе было плохо вчера? Не понравилось?

Я промолчал, мои губы дрожали и предательски, черт побери, моя мужская сущность снова стала давать о себе знать при виде ее нечаянно распахнувшегося халатика.

Она, разумеется, не преминула это заметить. Рассмеялась каким-то своим особенно развратным смехом.

– Шалун! Да ты многозарядный мальчик, вот это да. Супер! Твой отец дай бог меня дважды в неделю имеет. А мне мало. Мало, понимаешь? Я люблю, обожаю это дело. Люблю чтоб каждый день, везде и всегда. Чтоб драли как последнюю шлюху!

– А ну заткнись!! – закричал я и набросился на неё с целью закрыть ей рот рукой.

Далее все пошло явно не по моему плану. Она немедленно укусила меня, но так что лишь раззадорила. Я схватил ее за плечи и сам того не понимая, начал жадно целовать, покрывать всю ее целиком поцелуями, жадными, страстными, шепча в уши какую-то несусветную чушь про любовь и чувства. Она тотчас же приняла условия игры, вернее, она сама и играла со мной, а я лишь принимал ее правила.

Наш роман разгорелся ярко и страстно, как олимпийский огонь. Два дня в неделю у нее были выходные, и они выпадали на будние дни. Отец рано утром уходил в артель, а я в эти дни пропускал школу. Это были самые сладкие и невыносимо прекрасные дни в моей жизни. Мы занимались с ней любовью везде, где заставала нас страсть, мы пили наш нектар любви жадно, взахлеб, стараясь не проронить ни капли. Мы съедали друг друга, выжигали души взаимной испепеляющей страстью, растворяясь в бешеном круговороте бесчисленных оргазмов. Мы тонули в океане необычайной, как мне тогда казалось, любви друг к другу и водопад бесконечных ласк возносил нас на самый пик блаженства.

В школу я ходил как пьяный. Перед глазами была только она. Я сносно учился, старался не выделяться в нашем прибрежном братстве, перестал ездить на своем байке на гонки. Одновременно я выполнял условия, на которых меня оставил в школе наш непреклонный директор: сидеть тише воды, ниже травы.

Поэтому очень быстро про злоключение на пляже с коленкой Антона Дюбуа все позабыли. Ну как позабыли? Делали скорее всего вид, что все позабыто. Сам Антон не появлялся на учебе с того самого случая. Я не знал где он, а спрашивать не хотел. Ходили слухи что отец его переправил на материк в отличную больницу для детей чиновников, потом стали говорить, что он перешел в другую школу и останется в Нанте.

Я равнодушно реагировал на всё это. Моя жизнь стала яркой и насыщенной вне школы и моих бывших привязанностей. Страсть к мачехе одолела меня как наркотик, она забрала мою душу и сделала из меня зависимого от её ласк слугу. Я делал для неё все что она попросит: убирался по дому, бегал для нее в магазин, стирал ее вещи. В прямом смысле слова она стала для меня богиней, абсолютно безгрешным существом, той самой сущностью что давала мне тот животворящий наркотик страсти и секса, без которого я не мог жить. Ради этих двух дней в неделю я был готов целовать землю под ее ногами, вести себя как последний раб, подметать двор и выносить навоз из коровника, а ведь раньше это делала она.

Спустя много лет сейчас, сидя в камере в преддверии казни, я понимаю, что во многом начало грешному пути, на который я встал, положила она. Не потому что она злодейка. А потому что я очень здорово подсел на этот дурман страсти и похоти, ради которого я потом стал сливать в унитаз свою жизнь.

Все те дни, когда отец бывал дома и мы ужинали вместе дружной семьей, Мария никоим видом не подавала даже намека на то что меж нами горит бешеная страсть. Никаких соблазнительных жестов, поз, словно нечаянных наклонов за чем-то упавшим на пол. Она смотрела на меня, как и раньше, как любящая добропорядочная мачеха, целовала меня в щеку, желала хорошего дня утром перед школой и перед сменой в артели. Любовно смотрела на моего отца, помогала ему бриться по утрам, заботливо вытирая ему пену полотенцем. По-прежнему готовила прекрасные завтраки, варила горячий кофе и всем своим видом показывала насколько она прекрасная супруга.

Сначала я дико стеснялся перед отцом. Несколько раз порывался подойти к нему, рассказать. Но смелость моя испарялась ровно в тот момент, когда я вспоминал прекрасное тело Марии, ее стоны, ее безумные глаза, ее жаркие дикие объятия. Я не мог себе отказать в возможности владеть ею, самой прекрасной женщиной на Земле, как мне тогда казалось. Я был околдован её телом, голосом, её нешуточными навыками в постели (сдается мне, не просто так она стала админом отеля). Я готов был молиться на нее, и потому молчал, никоим образом, не выдавая отцу даже намека на то, что происходит в нашем доме.

К тому же я дико боялся, что она меня бросит. Я стоя на коленях, пил её сущность, источающее безумный нектар любви и шепотом умолял ее быть со мной всегда. Она должно быть, смеялась в душе надо мной, но голосом нежно обещала мне любовь до гроба, целовала меня в голову, при этом вдавливая её глубже между своих ножек, заставляя ублажать её еще слаще, а я радостью штурмовал «райские врата».

На фоне этого своего сумасшедшего романа я как-то совсем перестал обращать внимание на свою школьную жизнь. А тем временем в ней происходили изменения.

Я незаметно для себя стал неформальным лидером класса и не только, а скорее всего всей школы. Ко мне постоянно подходили ученики из младших классов, спрашивали совета в своих спорах, со мной здоровались все без исключения и даже «шакалы» стали относиться ко мне с неким подобием уважения, ведь Антон пропал и не выходил на связь уже два месяца с момента случая на пляже, а подросткам был нужен командир. Никто как я не подходил на роль этого, так как я, во-первых, был физически крепок, а во-вторых и третьих все видели, что именно я побил бывшего лидера и это сыграло свою роль. Конечно же, я мог начать вовсю пользоваться своей новой властью: гонять младших за сигаретами и пивом, устраивать гонки на байках по своим правилам, наказывать и поощрять! Но мне это было не нужно. Я был настолько поглощен романом с мачехой, что всё происходящее в стенах школы проплывало мимо меня словно серые бретонские облака, абсолютно не вызывая эмоций.

От меня как-то отдалился мой друг Франциск Канье, ради которого я пошел тогда ва-банк. Было это в высшей степени странно, и я поначалу переживал и пытался у него выяснить причину столь изменившегося ко мне отношения: он перестал приходить ко мне в гости и звать меня к себе в гараж, в школе конечно же, он здоровался за руку и отвечал мне на односложные вопросы, но не более.

Может, заболел?

Черт с ним, подумал я и полностью отдался стихии разнузданного разврата со своей прекрасной Марией.

Был канун Рождества. Далее начинались каникулы, после которых для учебы оставалось всего два месяца и далее шли выпускные экзамены. Надо сказать, что школа на Бен-Иль Мер была небольшой и поэтому сдавать их выпускники ездили в Нант вместе с другими островитянами бретонских архипелагов. Там, в большом кампусе Нантского университета на берегу реки Эрдр, вчерашние школьники Бретани показывали свои знания и заодно тут же, «не отходя от кассы» проходили вступительные испытания в университет. Факультетов там было много, на любой вкус и цвет, образование при условии получения высшего балла было за счет государства, в остальных же случаях необходимо было оплачивать учебу и не каждому это было по карману. Именно поэтому большинство рыбачьих детей возвращались обратно на архипелаг и занимались до конца жизни тем, что продолжали жизнь и ремесло своих отцов: таскали тунца в артелях.

Перспектива остаться рыбаком до скончания века меня отнюдь не радовала, как я писал выше. Потому я очень активно засел за учебу, штудировал историю, географию и классический французский, намереваясь поступить на факультет гуманитарных наук и языков. Не знаю, почему я выбрал именно это направление, наверное, потому что на остальные требовались знания химии, физики и математики, к которым я с младых ногтей испытывал неприязнь.

Отец, сам ничего не добившийся в этой жизни кроме как должности артельного старосты, мало что смыслил в новом образовании, но надо отдать ему должное, никоим образом не препятствовал мне в подготовке к сессии. Он даже освободил меня от работы в артели при условии, что сдам «на отлично» выпускные экзамены. Про университет он старался не говорить, но как-то обмолвился что если уж я завалю испытания, то «мол, ничего страшного, тебе тут всегда рады».

Я отмалчивался, в душе понимая, что даже при провале не вернусь на остров, слишком уж осточертел мне гвалт чаек и запах рыбы из каждого угла.

Самое неприятное было то, что проверять результаты моих знаний было некому. Отец ничего не понимал, вернее, он понимал когда-то в бытность свою студентом, но все позабыл в силу того, что его выгнали с учебы за демонстрации 68 года, а четверть века, проведенные на острове явно не способствовали его интеллектуальному развитию.

Я пыхтел, осваивая склонения и спряжения, корпел над грамматикой, зубрил правила. Нелегко мне это доставалось, ибо как я писал выше, у нас в ходу был бретон, диалект кельтского языка, завезенный сюда еще в раннем средневековье бежавшими от викингов британцами. Вывески конечно же, на всех зданиях и на всех улицах названия были начертаны исключительно на французском, но все жители болтали только на бретоне, и лишь в Нанте переключались на разговорный французский, но какое отношение разговорный имел к языку Вольтера?

Мне было сложно, я потел, запоминая правила, ибо отбор в храм высокой науки был жестким, я понимал, что при провале никто не будет за меня платить и потому старался изо всех сил, не спал ночами, постоянно повторяя про себя треклятые правила.

Буквально за день до сочельника у нас был последнее занятие в школе в старом году. Директор месье Грюни, похоже, уже крепко поддавший коньяку, сказал пафосную речь в стиле 60-ых годов. Несколько раз он задумчиво останавливался и взгляд его становился недвижен, но мы все, прыская в кулаки, уважительно молчали, ветеран как-никак.

Окончив наконец торжественную часть, Грюни покачнулся и поддерживаемый своим коллегой, нашим учителем физкультуры, труда и по совместительству, биологии, объявил, что во внутреннем дворе школы стоят накрытые столы с рождественскими пирогами, в подарок нам, выпускникам от какого-то ресторатора из Морбияна. Мы, ясно дело, не стали себя долго упрашивать и ринулись во двор. Естественно, одними пирогами дело не обошлось, праздник закипел буквально моментально, так как практически все притащили с собой бутыли с коньячным спиртом или самогоном и начался пир, благо все учителя ушли, оставив нас на попечение старенького сторожа, которому тотчас же налили стаканчик, и он благополучно завалился спать.

Не скажу, что я грустил. Это была чертова прекрасная юность!

Совсем скоро заиграла музыка из принесенных кем-то колонок, появился мяч, и несколько десятков юнцов, изрядно разогретых алкоголем, вовсю ударились в веселый разгул.

Я пил крайне немного, стараясь контролировать ситуацию. Как-никак со мной все обращались как с лидером, хоть и непризнанным и я ощущал свою ответственность за происходящее здесь, к тому же в памяти были свежи угрозы нашего директора касаемо моего поведения. Я старался общаться со всеми сдержанно, самым отъявленным хулиганам велел вести себя потише, дабы мячом не разбили какое из окон, и сев за дальний угол стола, накрытого буквой П в нашем внутреннем дворе, потягивал лимонад, изредка разбавляя его самогоном.