Прошла зима, радостно встретили Рождество Христово, Пасху. Жизнь успокоилась, опять появилась надежда, желание покоя, как бы ожидаемого от Бога в награду за трудную, полную лишений жизнь и пришедшую старость. Пришло письмо из Красноярска от сына Георгия, в котором он, успокаивая родителей, написал, что устроился работать фотографом, и у него всё хорошо. Омрачило радостное состояние известие о новом аресте Большеулуйского священника Никиты Сторожева, после того как он окрестил ребёнка крестьянина из деревни Сучково. Отца ребёнка, Гаврилова, тоже арестовали. Но принятие новой Конституции, вопреки опыту и здравому смыслу, вселяло надежду на то, что разберутся и отпустят…
В Ачинске отец Македоний сблизился с протоиереем Иоанном Поповым. В соборе тот служил уже десять лет, хотя ему было немногим за сорок. Отец Иоанн был номинальным настоятелем, хотя практически всеми финансовыми делами управлял архиерей. На день рождения Сташевского отец Иоанн пришёл в гости вместе с матушкой Марией. По обычаю, собрались вскладчину. Поповы принесли варёной картошки, сливочного масла, солёную рыбу. Лида достала из погреба солений, бутылку водки и немного красного вина…
За столом Лида спросила: «Матушка, а у вас деток нет? Бог не дал?». Матушка Мария заплакала. «Пойдём, подышим, отче», – сказал отец Иоанн. Вышли на крыльцо, была уже ночь.
– У тебя нет папиросы? – спросил отец Иоанн.
– Да, найдём, – отец Македоний принёс пачку «Беломора».
– Куришь?
– Иногда. После лагеря…
Закурили. Отец Иоанн закашлялся и бросил папиросу на землю: не привык.
– Вы спросили, есть ли у нас дети? И да, и нет… Вообще-то двое, но живут не с нами, давно. И фамилия не наша. Раньше с матушкой ездили пару раз в году, встречались. В 1928-м нас лишили избирательных прав. Сам знаешь, чем это для детей пахнет. После 1929 года, как побывал под следствием, понял, что этим не кончится. В 1933-м арестовали настоятеля, отца Владимира Гордеева. Прислал весточку из лагеря – получил «десятку». Перед этим, в 1931-м, арестовали всё духовенство Троицкого собора, вырезали под корень. Забрали и матушку Александру, жену моего товарища отца Евфимия Горячева, он в это время отбывал срок – «повезло». Отец Владимир Гордеев тоже был на том злополучном «контрреволюционном сборище» – дне рождения диакона Легкова. Таскали в ГПУ, но почему-то тогда не тронули. Видимо, задачи такой не было. В общем, картина неутешительная.
Детям решили сказать, что мы погибли при пожаре. Теперь они – «сироты». Сейчас тайно пересылаем деньги, передаём продукты. Больше ничего не спрашивай. Прости. Сам себе не доверяю. Знаю, что ты был под следствием, в лагере. Но у тебя статья была не политическая. Мне хватило двух недель знакомства с ГПУ в 1929-м. Если им нужно – сознаешься в том, что было и чего не было. А уж если что знаешь – не утаишься. Поэтому лучше тебе лишнего не знать. И своих детей спрячь подальше, письма и фотографии дома не храни. Не дадут нам жить нормально. Ни нам, ни детям нашим…
– Отец, а уйти из священства никогда не думал?
– Да думал, особенно по молодости. Я, конечно, не на такую жизнь рассчитывал, когда учился в семинарии, получал первый приход… Да и кто мог т а к о е предположить? В 1919-м, в гражданскую, когда со всех концов епархии шли сообщения о новых убийствах священников, конечно, думал. Тогда только в 5-м благочинии Канского уезда убили священников Тасеевской, Заводской, Верхушевской церквей. Убит и сам благочинный отец Трофим Кузнецов в селе Суховском после своей проповеди. Расстреляли отца Димитрия Неровецкого – Апанского священника. Это только то, что я знаю. Но тогда была надежда, что скоро весь этот ад, сумасшедший дом закончатся. Ну просто не может такого быть в России, на Святой Руси. В страшном сне, ещё за год до революции, такого бы не приснилось… Сначала надеялись на Колчака. Потом – НЭП, оттепель. Думали, что постепенно всё уляжется, как-нибудь обойдётся. Потом какая-то внутренняя злость появилась и упрямство. Ах, вы так? А я всё равно служить буду! Теперь уже и не знаю, что сказать. Просто служу, ни о чем стараюсь не думать. Какое-то безразличие, что ли… Да и другой жизни уже не представляю. Одна в ней отрада – Божественная литургия…
Вернулись к столу. У обеих женщин глаза красные. Наплакались… Когда Поповы ушли, Лида сказала, что матушка Мария намекнула – дети у сестры, где-то под Канском, или в Канске. Немного рассказала о себе.
Матушка Мария на два года младше мужа, окончила Канскую женскую гимназию, работала учительницей в Канской начальной школе. В близком родстве известные ачинские купцы – Михаил и Калиник Круглихины. В 1916 году вышла замуж за симпатичного перспективного псаломщика Канского собора. Жизнь складывалась вполне себе удачно. В 1918-м отца Иоанна рукоположили и отправили в Троицкий приход села Канско-Перевозинского. Практически пригород Канска, в двух верстах. Матушка жила в Канске, у родителей. Отец Иоанн в свободные от службы дни также жил в городе, преподавал Закон Божий в Канском реальном училище.
В 1919-м начался кошмар. Священников убивали во всех окрестных сёлах. Матушка плакала ночами: «Просись в собор. Всё равно ты в Канске учительствуешь». Отец Иоанн сдался, поехал на приём к владыке. Спасский собор в Канске был переполнен духовенством. Владыка Назарий отпустил батюшку за штат, временно причислив к собору. Было начало мая 1919-го. Чтобы не оставить семью священника без средств к существованию, до начала занятий в реальном училище архиерей предложил исполнять пастырские обязанности на прежнем месте. Сказал: «Живи в Канске, можешь ездить только на литургию в воскресные дни. антиминс и богослужебные сосуды вози с собой, храни в соборе».
Но уже летом ситуация изменилась. Должность преподавателя Закона Божия в реальном училище упразднили, отца Иоанна уволили. С разгромом Колчака гражданская война окончилась, убийства священников стали реже, потом почти прекратились. А с победой Советов священнику в городе стало ещё опасней, чем в селе. Так и остался он служить в Канско-Перевозинском. У Поповых родился второй ребёнок, матушка ушла из школы, перебралась в село. Дом был хороший, просторный, правда, зимой холодноватый. Так до 1926-го дослужили. А потом владыка перевёл в Ачинск, на родину, в Казанский храм – вторым священником. Деток взять с собой не рискнули…
Ночью в камере отцу Македонию не спалось. Он думал над словами отца Иоанна. Попов тактично не спросил тогда: не было ли мыслей оставить священство у него, отца Македония? А что бы он мог на это ответить? Пришёл батюшка в Церковь не по возрасту фанатиком-идеалистом. Где-то в своих фантазиях он даже хотел пострадать за Христа. Потом вдохновения поубавилось. Было много разочарований, скорбей. Были ли мысли уйти? Да были, конечно. Мог уйти на гражданскую службу, даже в 60 его ещё ждали в Красноярской ГТС.
Но ответить определённо на прямой вопрос, будь он задан, отец Македоний не смог бы. Да и ответу Попова отец Македоний не очень-то поверил. Нет, он не подозревал собрата в неискренности. Просто его самооценка показалась батюшке поверхностной, неглубокой. Сердце человеческое – непознанная бездна. Чего там только нет! Делаешь дело, казалось бы, благое, а если внимательно и честно всмотреться в свои внутренние побуждения – ужас берёт. Помимо желания угодить Богу, там и самолюбие, и тщеславие, и желание доказать что-то себе или другим, и личный интерес, и финансовая заинтересованность, и страх, и человекоугодие…
Как в притче Христовой о плевелах. И если выдернуть из души всё злое, самолюбивое, неправильное – то останется ли живой душа? Больно мало там чистого добра, оно так перемешано со злом, так вросло, проникло в него, что отделить одно от другого может только коса старушки-смерти. Недаром Господь повелел Ангелам: «Пусть растут вместе с пшеницей и сорняки. Когда придёт время жатвы – разберёмся». Что-то останется от души Македона? Страшно впасть в руки Бога Живого!
Поступок отца Иоанна в отношении детей они тогда с Лидой не осудили, но и не поняли. Ох, прав был отец Иоанн насчёт осторожности! При аресте у Сташевских изъяли письмо с открыткой из Красноярска от сына Георгия, которое матушка пожалела сжечь, всё перечитывала. С обратным адресом… Как переживал теперь, в камере, отец Македоний об этом! Было такое чувство, что в сети попал.
События ускоряются. Отец Евфимий
Холодным сибирским мартовским вечером 1937-го к Сташевским приехал нежданный гость – старый знакомый отца Македония, Александр Турский. В отличие от Сташевского, он так и остался в обновленчестве. Теперь он носил титул архиепископа Красноярского и Енисейского, управляющего Красноярской митрополией и председателя Красноярского Краевого Митрополичьего Церковного управления. После обеда и обычных для старых знакомых бесед и воспоминаний, владыка заговорил о главной причине своего посещения – желании установить контакты с канонической Церковью, с целью возможного объединения. Зная крутой нрав владыки Сергия, Турский решил пока ограничиться посещением ачинских священников. Конечно, надеялся на поддержку старого знакомого.
– Честно скажу, отец Македоний, наши отношения с Советской властью зашли в тупик. Живая Церковь не оправдала ожиданий Советов, практически проиграв борьбу за умы и храмы. Но мы же все – православные! Ты же меня давно знаешь! Давай встанем вместе, на одну сторону, за Христа Спасителя! Мы же не чужие! Вспомни Белоцарск!
– Ты же понимаешь, отец (прости, не могу назвать тебя «владыка»), что главное препятствие к объединению – ваш белый епископат, второбрачие священства. Готов ли ты оставить жену или отказаться от епископского сана? Стать опять простым священником? Если готов – что мешает тебе вернуться в каноническую Церковь? Да и какой из меня переговорщик? Я считаю, компромиссы нужно искать на более высоком уровне. Ведь не пойду же я с этим вопросом к архиерею? Где я, и где он? Попробуй поговорить с протоиереем Иоанном Поповым, он всё-таки настоятель…
На этом и распрощались, дружески пожав друг другу руки.
Летом 1937-го отец Македоний заболел: прихватило сердце. Попов приносил скудную соборную панихиду, незаметно от батюшки совал Лиде деньги. Полного выздоровления не наступало, но на Казанскую отец Македоний решил послужить. Да так и вошёл в череду. На душе полегчало, служение литургии, причащение обновляло, укрепляло дух. Да, прав отец Иоанн Попов: если бы не служба… И ещё, конечно, прихожане очень поддерживали. Спаси их Бог!
И вот, 6 октября 1937-го отца Иоанна Попова арестовали. Ещё через две недели был арестован священник Спасского храма села Бирилюссы Евфимий Ячмень. С отцом Евфимием батюшка познакомился накануне Престольного праздника, в начале ноября 1936-го. В храм зашёл священник в простеньком потрёпанном подряснике[27], с таким же простым открытым, но с крестьянской хитринкой, лицом. На вид лет пятидесяти. Спросил архиерея. Владыка был в Красноярске, должен был приехать только на следующий день. Отец Македоний пригласил батюшку домой, тот с радостью согласился, сказав, что только неделю назад освободился из-под ареста.
У ворот храма стояла телега, в которую запряжена была хиленькая гнедая лошадёнка. Улица Саросека, где в доме № 47 проживал отец Македоний, была недалеко от храма. Матушка приготовила на стол, достала из шкафа шкалик с вином, припасённым на праздник. Отец Евфимий рассказал о себе.
Из многодетной крестьянской семьи Черниговской губернии, он пришёл в Сибирь ходоком в 1905 году вместе с отцом. Построили дом из лиственницы в деревне Ивановке. Разработали большой огород. В 1906 году родился первый сын Павел. Всего у отца Евфимия было семеро детей. Последней, Прасковье недавно исполнилось 13. К 1930 году у них было семь лошадей и четыре коровы. Вместе с Ефимом жила старшая сестра Евдокия с мужем. Они были бездетны. Когда пришли в их двор раскулачивать, сестра сказала, что всё хозяйство принадлежит ей, а брат с семьёй – у них в батраках. Евдокию с мужем Алексеем выслали из деревни.
Недалеко от Ивановки, за речкой, в селе Коробейниково, был храм, построенный в 1864 году в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Ефим Ячмень по воскресеньям и праздникам ходил в храм, пел на клиросе, по необходимости даже замещал псаломщика.
На окраине села ещё сохранилась избушка-келья, которую в 50-х годах прошлого века своими руками построил Феодор Кузьмич, человек необыкновенной, святой жизни. В этой келье, в День памяти старца, 2 февраля по новому стилю, священники ежегодно служили панихиду. Старца в селе помнили. Марфа, внучка Фёклы Коробейниковой, лично знавшая Фёдора Кузьмича, много рассказывала отцу Евфимию о подвижнике. О его посещении в Коробейниково епископом Парфением, о приезде к старцу явно венценосных особ и долгих беседах с ними. Стойкая народная легенда-предание считала Феодора Кузьмича никем иным, как императором Александром Первым Благословенным, совершавшим в Сибири свой покаянно-молитвенный подвиг. Говорили в селе и ещё об одном старце – Данииле, который примерно в это же время подвизался в Ачинских землях.
Служил в Коробейниково старенький священник Михаил Севастьянов с матушкой Натальей. Родом из Томской губернии. 19 февраля 1930-го батюшку арестовали, увезли в Ачинск. Больше его никто не видел… Храм остался без священника. Чтобы не закрыли храм, Ефим, по просьбе прихожан, поехал в Томск, где митрополитом Димитрием (Беликовым) был рукоположен в сан пресвитера. Жил тогда отец Евфимий с семьёй в деревне Ивановке, на службу ходил пешком, через речку.
19 августа 1936 года на Преображение, прямо во время службы, в храм зашли НКВДшники, за бороду вытащили отца Евфимия и увезли в Ачинскую тюрьму. Через два месяца, за недоказанностью преступления освободили из-под стражи. Когда батюшка приехал домой, храм в Коробейниково был уже закрыт. И вот батюшка приехал в Ачинск просить у владыки Сергия места.
На следующий день отец Евфимий встретился с владыкой, который предложил ему свободное место настоятеля Спасской церкви села Бирилюссы.
18 октября 1937-го батюшку вновь арестовали.
Арест, 4 ноября 1937 год
Теперь каждая служба для отца Македония была сопряжена с особым риском, с ожиданием неминуемого ареста.
4 ноября – Казанская. Храмовый праздник. Владыка служил литургию архиерейским чином. Верующих – полный собор. После службы, как положено, крестный ход вокруг храма. Боковым зрением отец Македоний увидел за оградой двух сотрудников НКВД в форме. Праздничное настроение сразу померкло. Отслужил молебен, пошёл домой, праздничную трапезу владыка отменил – какая там трапеза… Поздно вечером в двери постучали…
Когда отец Македоний служил литургию, он готов был к любому исходу для себя. Даже смерть в этот момент казалась совсем не страшной, даже желанной. Но сейчас, дома, в темноте позднего ноябрьского вечера, такой решимости уже не было. Было смущение, непонимание, страх. НКВДэшники предъявили ордер на обыск и на арест. Перевернули всю квартиру, забрав документы, фотографии, письма. Среди них была и неосторожно сохранённая матушкой весточка от сына Георгия из Красноярска. Отцу Македонию не разрешили надеть подрясник, и это почему-то теперь особенно смущало его, вселяло чувство незащищённости, как будто воплотился часто повторяющийся ночной кошмар: начинается служба, а он никак не может найти облачение…
Глава 7. Последнее испытание
«Иисус сказал ему (Петру): истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоёт петух, трижды отречёшься от Меня».
Евангелие от Матфея 26:34
г. Ачинск. Городская тюрьма,
20 ноября 1937 года
– Сташевский, к следователю!
«Вот. Ты же этого ждал… Не бояться… Не сказать лишнего… Ничего не знаю… Только общеизвестные факты… ПОМОГИ, ГОСПОДИ!!!»
За воротами стоял чёрный служебный «воронок». Повезли в город.
Следователь вначале говорил спокойно, даже, казалось, равнодушно. Задавал простые вопросы: когда пришли на службу, кого знаете в приходе, с кем общались из священников, у кого бывали? Отец Македоний старался отвечать, чтобы назвать минимальное число фамилий, но скрывать, скажем, знакомство с членами церковного совета, сослуживцами – было бы просто глупо. Спокойный, почти доброжелательный тон следователя успокаивал, приглашал к откровенности. И вдруг – зло и резко:
– Вы признаёте, что являетесь членом контрреволюционной организации?
???
– Отвечать! Как Попов Вас завербовал туда? Сташевский, давай без протокола. Попов сознался во всём. Вот послушай, как он рассказывает о твоей встрече и беседе с епископом Александром Турским. Ты ведь не хочешь, чтобы за тебя взялись всерьёз? Твой-то вопрос уже, считай, решён. Но у тебя же дети. Ладно, старший успел за границу сбежать. Но младший-то в Красноярске, недалеко. Хочешь, завтра будет сидеть напротив тебя? И для старухи твоей пуля найдётся. Давай, подписывай – и в камеру. Не заставляй меня прибегать к крайним мерам…
Да, о его встрече с епископом Александром Турским не знал никто, кроме отца Иоанна… «Скажу, что требуют, оговорю себя, всё равно уже всё решено, никому хуже не будет…».
– Да, я являюсь членом контрреволюционной организации, мне Попов поручил вести антисоветскую агитацию, новых членов я не вербовал. Больше ничего не знаю.
– Кто ещё является членом контрреволюционной организации? Куминский, Кармальский, Строкачинский? Отвечать!
Ну ничего, посидишь ночку в «холодной», по-другому заговоришь.
Отца Македония затолкнули в каморку рядом с кабинетом следователя. В ней не было ни нар, ни стула, ни отопления. Было очень холодно. Единственное спасение – входная деревянная дверь, снаружи оббитая листовым железом. Батюшка прислонился, вжался в неё всем телом, ловя частицы тепла, проникающего сквозь неё из коридора. Каменный пол был ледяным, о том, чтобы лечь или хотя бы сесть, не могло быть и речи. Попробовал присесть на корточки, не выдержал и пяти минут, еле встал…
Шли часы. Видимо, прошла ночь. В голове помутилось, глаза закрывались, окоченевшие ноги подкашивались. По оживлению в коридоре понял, что утро. Сознание путалось…
Македон бежит по улице. Ему недавно исполнилось два года… Смотрит на солнышко. Солнышко бежит рядом с ним. Папа с мамой смотрят на сына и улыбаются. Так бы бежать далеко-далеко. Споткнулся… Колени в кровь… Плачет…
Македон в поле играет с мальчишками. Разожгли костёр. Бросают горящую головёшку вверх. «На кого Бог пошлёт». Македон бежит. Подальше, подальше… Бах, головёшка – прямо на новую фуражку. Что скажет мама?
Сын Георгий в военной форме с винтовкой наперевес бежит по полю. Вспышка, взрыв, падает… Юра!!!
Дверь открылась, отец Македоний, не удержавшись, вывалился в коридор, получил пинок сапогом в бок. Ноги занемели, идти не мог. Конвоир затащил в кабинет, бросил на стул. Следователь, другой…
– Подписывай!
Отец Македоний, как в тумане, почти не глядя, подписал пять листов протокола. На последнем вдруг задержался, попытался вчитаться, понять уплывающим сознанием, что написано. Он увидел незнакомые имена священников. В ужасе он скомкал лист и бросил на пол. Следователь больно ударил кованым сапогом под коленную чашечку.
– Ах ты, гад! Государственные документы портить!
Липкий страх разлился по всему естеству батюшки.
– Ну, ничего, я перепишу, но тебе это дорого обойдётся! Подписывай, сволочь!
Воля отца Македония была парализована, сломлена. Он не глядя подписал протокол.
Следователь нажал кнопку под крышкой стола, покрытого зелёным сукном. Вошёл молоденький конвоир с винтовкой на плече.
– Встать! Руки за спину! На выход!
Отец Македоний с трудом поднялся со стула. Ноги не гнулись, в голове – туман, всё тело болело. Следователь вышел из-за стола, подошёл к батюшке и легко, без размаха, ткнул кулаком под рёбра.
– А это тебе от меня лично за испорченный протокол, поп!
Батюшка скрючился, задохнулся. Конвоир крепко взял его за плечи и вывел за дверь. «Лицом к стене!». И шёпотом, на ухо отцу Македонию: «Постой, отдышись, батя». Сколько раз вспоминал этого паренька отец Македоний до конца своей жизни? Трудно сказать. Он даже не знал его имени и в мыслях не произнёс ни слова молитвы о нём. Но это был один из тех редких случаев, когда батюшка был уверен, что молитва ушла к Богу, услышана и будет выполнена.
Что потом? Он помнил полутёмный коридор, помнил, как вели его в камеру задыхающегося, с подкашивающимися ногами. Одна мысль сверлила его воспаленный мозг: как это?
Сташевский вошёл в камеру. На него глядели сочувственные лица сокамерников. Они ни о чём не спрашивали, по виду отца Македония, догадавшись, что произошло что-то страшное. Он был измотан, едва держался на ногах. Но самое главное – глаза. Глаза были потухшие, безжизненные, с застывшим выражением ужаса и какой-то внутренней тоски. Отец Македоний молча лёг на нары, отвернулся к стенке и затих. В голове крутилась всплывшая откуда-то из подсознания строка из Апокалипсиса: «Пал, пал Вавилон великий», только вместо «Вавилон» почему-то произносилось «Македон». Он ни о чём не думал, его воля стояла на страже, отражая даже начатки любой мысли, которая могла бы прийти в его голову. Он запретил себе думать. Единственное спасение – уснуть, забыться. С надеждой, что, вот, он проснётся, и всё, что произошло, окажется просто страшным сном.
Спал недолго, несмотря на чудовищную усталость. Отец Македоний проснулся посреди ночи. Первая мысль, которая пришла вместе с пробуждением: «Это был не сон…». Ему вновь захотелось уснуть, но усилием воли он заставил себя подумать, вспомнить, осознать. Это осознание было страшным.
«Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием, в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и законному Его Императорского Величества Всероссийскаго престола Наследнику Алексею Николаевичу, верно и нелицемерно служить, и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови… О ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допускать тщатися и всякую вверенную тайность крепко хранить буду… и Его Императорского Величества именем от предуставленных надо мною начальников определяемым инструкциям и указам, надлежащим образом по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против должности своей и присяги не поступать, и таким образом себя весть и поступать как верному Его Императорского Величества подданному благопристойно есть и надлежит, и как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу… В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».
В голове отца Македония вдруг почти дословно всплыл из глубин памяти этот текст присяжного листа, зачитанного, а потом подписанного заведующим Красноярской телефонной сетью Македоном Романовым Сташевским при вступлении в должность. Он подписал его тогда, почти не задумываясь, как назойливую, не очень приятную необходимость, как некий атавизм, пережиток прошлой эпохи. А теперь отец Македоний стоял мысленным взором перед этим листком бумаги, как перед Грозным Судьёй: «Клянусь Всемогущим Богом…». А ведь потом была ещё одна очень похожая клятва – при вступлении в священный сан. И опять эти страшные слова: «Клянусь Всемогущим Богом». Вся глубина падения вдруг открылась перед батюшкой. Ужасная правда о себе, которую он не мог вынести. Это был Страшный суд, суд над всей его жизнью.
Он вдруг почему-то отчётливо, в красках, вспомнил случай, бывший в реальном училище. Гуляя за городом, они с друзьями поймали суслика, привязали его к колышку и соревновались по бросанию камней в живую мишень. Было очень увлекательно и одновременно противно… И ещё – желание поскорее добить жертву. Отец Македоний даже не помнил, исповедовался ли он в этом подлейшем поступке, и сейчас это до боли беспокоило его… Что чувствовал, и чувствовал ли что-то этот несчастный зверёк?
Вспомнилось из детства: Македону 5–6 лет. Старшие ребята на улице мучают щенка. Македону жутковато, но он подходит к ним и просит, настаивает отпустить собаку. Ребята, выше его на голову, смеются, полушутливо стукают в плечо, но щенка отпускают.
Как же произошла эта трансформация? Откуда пришли жестокость, ложь, злоба? Действительно, «если не обратитесь и не будете, как дети…».
«Я думал и говорил другим, что Бог Вездесущ. ЗДЕСЬ НЕТ БОГА! Он остался там, за стенами тюрьмы». Человек… Кто он? Писание говорит, что он мало чем умален от Ангела.
Однажды, ещё в Белоцарске, отец Александр Турский говорил ему, что человек даже важнее Ангела в устройстве мироздания. Человек создан по образу и подобию Божию. Он имеет, кроме свободной воли, творческий дар. Он может создавать, творить то, чего не было прежде. Ангелы же – служебные духи, лишь исполняющие волю Божию.
«Так кто же я? Я выше Ангела, но хуже шакала? Любой хищник, самый жестокий, убивает свою жертву, движимый инстинктом жизни, по необходимости. Я же издевался над сусликом просто из интереса, без всякой нужды. Да ведь я хуже того суслика… Да нет, я и есть тот суслик, привязанный к колышку, в которого кидают со всех сторон камни, и нет помощи ниоткуда. Но суслик не предавал никого!»
Мысли путались в голове отца Македония. Он опять впал в забытье… Ему снился сон, настойчивый, повторяющийся уже давно с завидным постоянством. Он в алтаре. Открывается северная дверь, и потоком в алтарь идут какие-то люди. Среди них – женщины, полные, с накрашенными губами. Берут что-то с престола. Македон выталкивает их, выталкивает… И просыпается в холодном поту.
Начинается служба. Македон не может найти облачение. Бежит куда-то, ищет среди разной одежды. Выходит на амвон в гражданском платье, чувствуя себя голым. Нужно читать Евангелие. Он никак не может найти нужное зачало[28]. Наконец, находит, но слова расплываются, он ничего не может понять….
Утром у отца Македония началась лихорадка. В бреду ему чудились страшные, жестокие, безжалостные морды. Потом они превратились в кривозубого суслика, который голосом следователя спросил: «Отец Македоний! Зачем ты меня мучил?» Жуткий страх окутывал всё его существо. Особенно резануло душу слово «отец», которое в «устах» суслика-следователя прозвучало предельно издевательски. Какой он отец, мразь последняя…
Сокамерники помогали, как могли, давали воду, прикладывали ко лбу смоченные водой тряпки. Стучали в камерные двери, безрезультатно звали врача…
Через пару дней отцу Македонию стало легче. Он немного поел, температура спала, мысли прояснились. Но физическое облегчение не принесло радости. Реальность была хуже бредовых кошмаров… Сокамерники сообщили, что пока он болел, забрали безвозвратно ещё троих, двоих вызывали на допрос. Были и новые люди в камере, какой-то печник со станции Шира и рабочий из села Белый Яр. Отец Македоний не проявлял интереса, как прежде, к новым сокамерникам, но лицо поселившегося рядом с ним белоярца показалось ему знакомым. Оказалось, это бывший казак из отряда Распопина – Сидор Каренькин, и встречались они в Белоцарске. До ареста Сидор работал в колхозе «Красный Октябрь», а до этого уже успел получить срок. Спросил, не знает ли он чего-нибудь о сыне Александре? Нет…
Уныние и самоедство никак не отпускали. Сколько раз он говорил, как казалось ему тогда, утешительные слова своим прихожанам: «Не унывай! Всё наладится! Бог милостив!» Но теперь почему-то эти слова не утешали его. Он не сомневался, что Бог милостив, но никак не мог применить эту спасительную мысль к себе…
Вера. Верит ли он в Бога? Он знает, что Бог есть, что Он милостив, что Он всегда рядом. В этом его убедили сотни примеров из личной жизни, из жизни других. Но верит ли он Богу? Никогда прежде отец Македоний не задумывался, что можно знать – и не верить. Ведь знает же он, что вселенная бесконечна? Но верит ли? Оказывается, вера – важнее знания! И если бы все люди знали, что Бог есть, если бы даже могли видеть Его – ничего бы это не изменило в их жизни! Только привлекло бы большее осуждение и позор. Они так же сомневались бы, так же носили бы своих больных детей к бабкам-шептуньям, и так же, как праотец Адам, искали бы кусты, где можно было бы от Бога спрятаться…
Перед обедом отец Македоний написал жалобу на недозволенное ведение следствия, передал конвоиру. Правда, никакой надежды на то, что его услышат, не было. Но нести этот груз в бездействии было просто невыносимо…
г. Ачинск. Городская тюрьма.
Последняя надежда. Газета в камере,
ноябрь 1937 года
Размышления отца Македония прервал страшный, ненавистный звук лязгнувших замков камерной двери. Все заключённые, без исключения, вздрагивали в ужасе, когда дверь в камеру открывалась в неурочное время – не во время завтрака или обеда.
– Сташевский, на выход!
Недаром говорят, что самое быстрое на свете – человеческая мысль. За несколько секунд, пока отец Македоний натягивал сапоги и шёл по камере, целый рой, легион мыслей пронёсся в его воспалённом мозгу. Что, опять к следователю? Отказаться от показаний, потребовать другого следователя! А если ещё что-то нужно из него выбить, выдержит ли? А может, на расстрел? Или объявят приговор? И где-то в глубине души – малодушное, почти неразличимое: «А вдруг, разобрались и отпустят? Домой, к Лиде?» Мысль о расстреле утвердилась на самом верху сознания.
Они шли по мрачному обшарпанному коридору, тускло освещённому несколькими лампами. Он сразу узнал его. Вернее – почувствовал. Это был тот самый коридор, который вёл в расстрельный подвал. Отсюда вывозили трупы, прикрытые рогожкой на телеге, запряжённой лошадью с обмотанными тряпками, чтобы не создавать шума, копытами.
Он шёл по этому коридору, как по минному полю, в любую секунду ожидая выстрела в затылок. «Ну вот сейчас, ну вот сейчас. Скорей бы уж». Но коридор закончился дверью, а выстрела всё не было.
– Лицом к стене!
За дверью белая комната. «Та самая! В ней электрический стул» – мелькнуло в голове.
Это был медпункт… Вздох облегчения.
– Вы жалобу писали?
Пожилой, усталый фельдшер велел раздеться до пояса, постукал молоточком по груди, достал из коробочки фонендоскоп, послушал лёгкие и сердце, спросил о жалобах, хотя и так прекрасно видел состояние, в котором находился батюшка. Отец Македоний почти бессознательно выговорил заготовленную и тысячекратно произнесённую мысленно фразу:
– Я должен изменить показания, на меня оказывали давление, принудили сказать неправду.
На это фельдшер безразличным голосом ответил: