Целую тебя, мой Пьер

– Так точно, ваше благородие, – лениво кивнул он.

– Ты чего такой сонный? Небось, опять полночи читал?

– Читал, читал, окаянный, – подала скрипучий голос Агафья, наливавшая чай, – все свечи извёл, ирод. Уж сколько раз ему сказывала – економь, а он… жжёт и жжёт, полуночник…

– Смотри, не проспи у меня, – погрозил Пётр, – а то пойдёшь обратно в полк.

– Не сумлевайтесь, ваша милость, я не подведу.

В полку оказалось много дел. Пётр с удовольствием позанимался в манеже с новобранцами. Потом посидел пару часов над рутинными документами. В полк вдруг приехал брат Павел, и они с приятностью провели обед в обществе друг друга. День катился как обычно, но всё время, где-то глубоко внутри Петра будто невидимые часы отщёлкивали минуты, оставшиеся до свидания. Он говорил, ел, проводил занятия в манеже, а часы тикали и тикали, приближая час, ставший уже ненавистным .

До последней минуты Пётр не мог решить, ехать или нет по столь неприглядному делу, но ровно в четыре тридцать он уверенно оседлал Каурку и отправился на Садовую, раздумывая, куда спрятать лошадь, пока будет стоять в засаде.

У Гостиного двора было ещё людно, но купцы уже постепенно закрывали свои лавки, провожая последних покупателей. Извозчики рядом с лавками ожидали нагруженных товарами горожан, и Ланскому пришло в голову пристроить кобылку возле одного из них.

– Послушай-ка, братец, – обратился Пётр к ближайшему извозчику, – у меня к тебе просьба.

– Слухаю, ваше высокородие, – встрепенулся мужик. – Чего изволите?

– Мне надобно отлучиться ненадолго, без лошади… Посмотришь за кобылкой? Я заплачу за простой, – Ланской пошарил в кармане и нашёл пятак.

– Давайте повод, ваша милость, – с готовностью наклонился к нему извозчик.

Ланской легко спрыгнул с Каурки и сунул повод мужику.

– Здесь будь, чтобы я тебя не искал.

– Слушаюсь, ваше высокородие.

С бьющимся сердцем Пётр быстрым шагом пошёл в сторону дома Полетики, одновременно опасаясь, что опоздал. На другой стороне улице лавка бакалейщика уже была закрыта. Пётр, как настоящий сыщик, встал около неё, спрятавшись за небольшую колонну, и стал ждать.

На Думской башне часы пробили пять часов, и тут же показалась одинокая пролётка. Извозчик ехал с мучительной неспешностью, а Ланской всё пытался разглядеть седока, досадуя на сгустившиеся сумерки. И всё-таки он узнал Дантеса, отчасти по росту и римскому профилю, но скорее, оттого что ждал его. Тот вышел из коляски и позвонил в дом Идалии.

Вот и всё… Если барон задержится на какое-то время, то можно больше ничего не выяснять.

Ноги и руки Ланского похолодели. Ему безумно, до дрожи в груди, до темноты в глазах было жалко и своего времени, и своих чувств, так пошло попранных, будто он играл роль в дешёвой пьесе… Однако дверь тут же открылась и… из неё выскочила Идалия. Как? Она вышла, а Дантес, значит, приехал не к ней?

Кликнув того же лихача, который словно её поджидал, Идалия вскочила в коляску и куда-то помчалась. Ланской ничего не понимал и в задумчивости продолжал наблюдать. Ждать пришлось недолго. К дому Полетики подъехал ещё один экипаж, из которого вышла дама. То, что это была не Идалия, Ланской понял сразу – слишком высокая… Но рассмотреть незнакомку он не успел – сумерки сменились почти полной темнотой. Единственное, что Пётр разглядел – дама была в плотной вуали.

– Ваше высокоблагородие, – вдруг услышал он за спиной шёпот Федьки.

– Тьфу ты, чёрт, – сплюнул Пётр, оборачиваясь, – напугал. Курьер был?

– Да, Пётр Петрович, вот письмо велел передать.

Денщик подал плотно запечатанный конверт с печатью канцелярии Его величества. Вот оно – наказание… Но как ни странно, волнения в душе Петра почти не было, словно переживания за свою любовь и радость, что не нужно от неё отказываться, пересилили неприятность, скрывавшуюся в этом пакете.

Он перешёл дорогу, чтобы идти за Кауркой, как дверь дома Полетики снова распахнулась, и оттуда выбежала та самая таинственная дама. За ней, как ошпаренный, выскочил Дантес. Широкий чёрный салоп не позволял разглядеть фигуру женщины, Ланской только успел отметить её высокий рост. Она быстро поймала лихача и уехала. А Пётр чуть не столкнулся нос к носу с молодым Геккерном, разглядев на его лице досаду, и тайно позлорадствовал, что свидание не увенчалось успехом – уж слишком коротким оно было.

Всё-таки странная история и непонятно, зачем Идалия это всё устроила? Ланской не находил ответа.

Однако вскоре его захватили другие мысли и другие хлопоты – государь отправлял его в Малороссию для наблюдения за рекрутским набором. Ехать нужно было завтра и, скорее всего, надолго, очень надолго.

Глава восьмая

Вот и кончилось её недолгое замужество. А вместе с ним и счастье… Будет ли в её жизни ещё радость?

Под мерное покачивание кареты, везущей их большую семью в Полотняный завод, текли и текли слёзы под вуалью, которую Наталья опустила на лицо, чтобы не пугать своим грустным видом детишек. Ехали они без кормильца, без мужа и отца, из холодного, не принявшего её Петербурга, в поместье, где она должна будет утешиться и начать новую жизнь. Только какая будет эта жизнь без Саши?

Няня Прасковья, вздыхая и чуть укоризненно глядя на неё, занимала старшеньких Марию, Сашу и Гришу чтением папиной сказки, а самую младшую – грудную Наташеньку – держала на руках сестра, Александра Николаевна, которая тоже сердилась на слёзы Натальи.

– Сколько можно плакать, Таша? Все слёзы выплакала. Дети уже забыли лицо матери – всё прячешься под вуаль. Так недолго малышей заиками сделать.

Наталья ничего не ответила, но, быстро вытерев глаза, послушно подняла вуаль и нежным взглядом обвела детей. Каждый из них что-то взял от папы, и теперь Наталья с жадностью в них искала знакомые, любимые черты мужа.

Старшенькая Мария внешне и внутренне была похожа на Александра. Не удивительно – говорят, на кого больше всех смотрит женщина во время вынашивания ребёнка, на того он и будет похож. На себя Наталья не очень любила смотреть в зеркало, зато Саша для неё был свет в окне. Вот и родилась девочка – копия папа. Саша был и доволен, и раздосадован. Себя он не считал красивым, внешность свою называл арапской. Но Машенька всё-таки стала его любимицей – такая же живая, проказливая, со звонким голоском, несущим радость, словно колокольчик в степи. Сейчас вытянулась и стала больше походить на неё, на Наталью…

Рыжеватые кудряшки трёхлетнего Сашеньки, его голубые глаза смотрели на неё отцовским нежным взглядом, и сердце Натальи таяло от воспоминаний лучших минут их жизни.

Гришенька, их третий сынок, – кареглазый, чёрненький, кудрявый. Ему ещё не исполнилось и двух лет, однако было заметно, что нравом он застенчивый и тихий. Наталья оглядывала малышей по очереди и, чтобы опять не заплакать, прислушалась к бормотанью няни.

– У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том… – мягким, таинственным голосом выводила Прасковья.

– Няня, а что такое лу…молье? – картаво спросил Сашенька.

– Лукоморье, дитятко… Место заповедное, где растёт большое-большое дерево, волшебное. Верхушка его в небо ведёт, а корни в преисподнюю упираются. Во как…

Да, после смерти Саши ей показалось, что она побывала в преисподней. Невозможно было видеть его подвижное лицо застывшим, а глаза – такие умные, выражавшие тысячу эмоций одновременно – закрытыми. Открой, открой глаза, родной мой Сашенька – просила, умоляла она, стоя на коленях рядом с любимым. Но он уже был не с ней, не в этом мире, лучшем, чем этот… А Наталья будто спустилась в ад – её ломало и корёжило, судороги не давали спать, выгибая её тело так, как она бы ни за что не смогла бы согнуться сама.

В памяти всплыла хмурая, зимняя Мойка с чернеющими толпами, вереницей тянувшаяся к их дому. Открытые настежь двери, и просьбы, мольбы Жуковского, Одоевского, Вяземского: можно мне это… подарите на память это… Хоть всё заберите – хотелось крикнуть ей, – только верните Пушкина!

Единственное место, где Наталья чуть пришла в себя – церковь во время отпевания. Жандармы оцепили небольшой Конюшенный храм, оставляя толпу на улице. Здесь Наталья впервые вздохнула с заметным облегчением вдали от любопытных, сочувствующих и осуждающих взглядов, которые непрестанно ощущала на себе все последние дни.

– Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…

Ах, если бы это, действительно, было так давно, чтобы сердце хоть чуть-чуть успокоилось. Но прошло всего два месяца, и Наталья знала, что слёзы на её глазах ни разу полностью не высыхали.

– Ну наконец-то, – с облегчением выдохнула Александра, глядя на родной пейзаж Полотняного завода. – Дети, одевайтесь, приехали…

Наталья тоже посмотрела в окно, и сердце её сжалось – как уныло стало после смерти дедушки – Афанасия Николаевича, владельца завода. Куда делись прекрасные цветники, оранжереи с диковинными, заморскими растениями? А ведь даже крестьяне называли их чудесный сад "земным раем". Всё исчезло. Лишь плодовые деревья – высокие груши и раскидистые яблони – бурно, по-весеннему цвели, радуя глаз.

Две сенные девушки-горничные да важная экономка Устинья встречали гостей у крыльца. Устинья шумно распоряжалась, куда заносить вещи, кому где расселяться. Александра недовольно поморщилась, оглядываясь вокруг.

– А где хозяева, чего не встречают нас?

– Лизавета Егоровна простудились, – после лёгкой заминки ответила экономка, – ждут вас в доме-с с Дмитрием Николаевичем.

– Ну-ну, – нахмурилась сестра.

Наталье было всё равно. Она взяла на руки проснувшуюся и расхныкавшуюся Наташеньку и пошла в дом. В большой столовой слуги спешно накрывали на стол, а из гостиной с распростёртыми объятиями, одетый в тёплый халат, вышел брат.

– Прости, Таша, что не встретил на крыльце. Мы с Лизой чего-то простудились, теперь бережёмся. Как ты? Как детки перенесли дорогу?

– Спасибо, Митя, всё нормально, – оглядывая и обнимая брата, ответила Наталья. – Как я соскучилась, спасибо, что принял нас…

– Ну-ну, милая, – брат похлопал её по плечу, заметив у неё на глазах проступившие слёзы, – я понимаю твоё горе. Ничего, ничего, время лечит… А где Александра?

– На улице, наверное, а вот и она…

Быстрым, решительным шагом, таща за собой Марию и едва успевавших за ней мальчишек Сашу и Гришу, Александра Николаевна вошла в гостиную.

С Дмитрием они были очень похожи – у обоих немного вытянутые лица, чёрные брови вразлёт, тёмно-карие глаза. Только у брата были полные, мягкие губы, выдававшие его безвольный характер, а у Александры чаще всего губы были крепко сжаты, словно всё, что она видела вокруг – ей не нравилось. Она обняла брата и тут же начала ему выговаривать, какие бестолковые у них слуги.

Наталья прошла дальше, чтобы поздороваться с невесткой – Елизаветой Егоровной.

Молодая женщина, всего лишь на три года старше Натальи, выглядела не очень хорошо. То ли она, действительно, была больна, то ли неряшлива от природы – непонятно. Елизавета Егоровна полулежала на кушетке в старом, замызганном, с жирными пятнами, платье, грязный воротничок которого покрывали чёрные, как смоль, нечёсаные волосы. Они с братом поженились меньше года назад. Детей у них ещё не было, и не похоже, чтобы намечалось, как машинально отметила Наталья.

– Наталья Николаевна, милости просим, – слабым голосом поприветствовала хозяйка, – а я болею, уж не обессудьте за внешний вид.

– Берегите себя, Елизавета Егоровна, – вежливо пожелала Наталья, – я пойду в свою комнату, не буду вам мешать отдыхать.

– А ваша комната сейчас занята, – вдруг более живым голосом заметила невестка, приподнимаясь. – Там наша с Митей спальня.

– И какая же будет теперь моя? – неприятно поразилась Наталья, остановившись на пороге.

– Ну… поселитесь пока с Александрой в одну комнату.

– Не пойдёт, Елизавета Егоровна, у меня четверо детей, и с двумя из них я сплю вместе. Так что извольте выделить мне отдельную комнату.

Хозяйка нарочито вздохнула и встала.

– Хорошо, занимайте дедушкин кабинет. Я распоряжусь, чтобы туда принесли ещё одну кровать для ваших детей.

– Благодарю, – грустно-насмешливо поклонилась Наталья и отправилась на второй этаж. На сердце у неё стало ещё горше.

До шести лет Наталья жила в этом доме вместе с дедушкой – Афанасием Николаевичем. То время теперь вспоминалось будто короткий, но сладкий и счастливый сон.

Когда-то было время, когда у дедушки не имелось другого желания, как только угодить любимой внучке. Казалось, что и слуги были озабочены тем же. Все желания Таши исполнялись почти мгновенно. Из-за границы выписывались лучшие платья – от нарядов ломились сундуки. Покупались самые интересные игрушки, куклы, которых не было не только во всей округе, но и, пожалуй, во всей Москве. Для своей любимой внучки Гончарову было не жалко никаких денег. В один миг всё это кончилось… Мать забрала её в Москву, и жизнь Таши превратилась в кромешный ад, который она до сих пор вспоминала с содроганием. Сначала была разбита кукла, потом соболья шубка разрезана на кусочки… А вскоре за живость, за весёлые шутки и проказы Наталья стала получать пощёчины, и быстро, очень быстро поняла, как надо разговаривать с матерью, чтобы не злить её. Правда, Наталья Ивановна оказалась весьма недоверчивой воспитательницей и не верила даже хорошему поведению младшей дочери: "Слишком уж покорна да тиха, – кому-то жаловалась она за приоткрытой дверью, – не верю я в такое послушание."

Ах дедушка, спасибо тебе, родной… Незадолго до смерти он сделал ей последний подарок – принял Александра Сергеевича, когда они уже были помолвлены, и устроил ему здесь, в Полотняном заводе, незабываемый день рождения… Нет, вспоминать об этом счастливом времени не было душевных сил, да и возможности тоже – дядька Никита тихонько постучал и почтительно спросил:

– Барыня, кудыть кровать-то ставить?

Наталья вздохнула – надо жить дальше.

К обеду Елизавета Егоровна внезапно ожила и даже приоделась. Наталья, хоть ей было не до невестки, успела заметить, что новое ситцевое платье было почти такое же неопрятное, однако на плохо расчёсанных волосах хозяйки, свисая на лоб, красовалась бриллиантовая фероньера, которую положено было одевать только с вечерним нарядом.

– Вы куда-нибудь собираетесь ехать? – не выдержала Александра, заметив подобную нелепость в платье невестки.

– Нет, – поджала губки Елизавета Егоровна, – не носить же мне чёрное платье, как Наталья Николаевна. Вы уж извиняйте – я не в трауре.

Наталья замечание пропустила мимо ушей и не собиралась отвечать, но её вдруг удивило, что за столом не было Маши.

– Прасковья, а где Маша? – позвала она няню, – приведи-ка её обедать.

– Как? Вы хотите посадить маленького ребёнка с нами за стол? – удивилась хозяйка.

– Да, – твёрдо ответила Наталья, поднимая глаза и выдерживая недовольный взгляд невестки, – старшая девочка давно обедает с нами. Поверьте, её манеры не хуже, чем у некоторых взрослых.

Елизавета Егоровна поджала губы и повернула обиженное лицо к Дмитрию.

– Митя, ты разрешишь сесть ребёнку за стол?

– Брось, Лизочка, – миролюбиво проронил брат, – ничего страшного, если Маша будет обедать с нами. А вообще, Таша, ты уж согласовывай свои желания с моей женой. Теперь Елизавета здесь хозяйка.

Дальнейший обед прошёл в неловком молчании, но для Натальи главное было, что Маша хорошо покушала. Быстро отобедав, она пошла проследить, как поедят трое других детей. Скорей бы этот день закончился – думала она, устраивая комнату. На сердце лежала тяжесть и от холодного приёма, и из-за безвольного брата, разрешившего устраивать Елизавете Егоровне свои порядки в родном для Гончаровых имении. Ничего не поделаешь. Просто открылась ещё одна неприятность после гибели Саши – у неё теперь не было родного дома.

Давным-давно, когда она была маленькой и жила здесь с дедушкой, Наталья просыпалась с ощущением счастья от наступления нового дня. Бывало, проснётся и гадает, что сегодня дедушка придумает интересного? Что ей подарит? Потом, после тяжёлой жизни со строгой матерью и с безумным отцом, который гонялся за ней с ножом, это ощущение утренней радости забылось.

И вдруг появился Саша… Когда мать уступила её просьбе и дала согласие на их помолвку, радость вернулась. Она жила и мечтала о свадьбе.

Саша был так сильно в неё влюблён, так пылок, так страстен, что иногда было страшно оставаться с ним наедине. А какие стихи он читал… Её сердце таяло, как у Снегурочки. Наталья вспоминала их разговоры и всё время спрашивала себя, чем же она могла так приворожить Пушкина? Разве мало красивых женщин? Она помнила, как не смела поднять глаз, когда он читал ей стихи, страстные, нежные, хотя написанные, может быть, и не для неё, но глаза Саши сверкали такой любовью, такой страстью, соединённой с нежностью, что о подобных пустяках и не думалось.

Я влюблён, я очарован,

Я совсем огончарован…

Мама была недовольна тем, что из-за Пушкина, из-за его сватовства к ней, к Наталье больше никто не сватался. Александр Сергеевич пользовался такой славой, что ни богатый, ни знатный жених не смел перейти дорогу знаменитому поэту. Господи, спасибо Тебе за это счастье…

Теперь, утром, едва начинало брезжить сознание, Наталья ощущала какую-то тяжесть, казалось, навсегда поселившуюся у неё в груди. Она была невыносима, эта болезненная подавленность, разрушающая радость нового дня. Вот и сегодня – Наталья открыла глаза и скорбно смотрела на портрет дедушки, висевший на противоположной стене кабинета. Его внимательный, пытливый взгляд, с каким изобразил его художник, заставлял задуматься о жизни… Почему так несправедливо устроен мир, когда умирают самые лучшие люди, самые любимые, без которых ты не можешь не только быть счастливым, но трудно даже дышать?

Весеннее солнце не разделяло с ней печаль и светило в окно так ярко, что оставаться дома не было никакой возможности.

– Иди, иди, матушка, прогуляйся, – согласно кивнула няня Прасковья, когда после некоторых раздумий Наталья надела салоп и взяла в руки зонтик.

В глубине аллеи тенистого сада, по дорожкам которого она всегда любила гулять, словно старый знакомый, её радушно встретил порывистый ветер, силясь вырвать из рук ненужный зонт.

Она остановилась, с болью вспомнив, что именно в этом месте, вот так же, гуляя с Сашей после помолвки, он вдруг усадил её и, присев рядом, начал читать стихи:

Когда так нежно, так сердечно,

Так радостно я встретил вас,

Вы удивилися, конечно,

Досадой хладно воружась.

Вечор в счастливом усыпленье

Моё живое сновиденье

Ваш милый образ озарил…

После стихов он целовал ей руки, щёки, губы, а она обнимала его за шею и нежно гладила его непокорные кудри.

Господи, куда всё это ушло? Хотя нет, не ушло. У неё остались дети, так чудно напоминающие, каждый по-своему, Сашу.

Наталья осмотрелась вокруг. Сейчас деревья ещё не создавали такой тени, весна едва-едва обогрела землю, и почки только набухли, кое-где выпустив из себя молодые листочки. Она посидела ещё немного и побрела дальше, пытаясь разобраться в своей душе, которая ощущала не только тяжесть утраты, было что-то ещё… Иногда ей хотелось попросить у мужа прощения, но не за то, в чём её обвинял свет. Нет, она даже в мыслях ни разу не изменила Пушкину… Может быть, за то, что осталась жить без него. Что продолжает ходить по аллее, любуется весной, вдыхает свежий ветер, чувствуя приятную ласку его дуновения, слушает птиц. Она живёт, а его уже нет. Но представить, что он, такой жизнерадостный, добрый, весёлый, лежит в земле, она не могла. Нет, он жив, просто живёт в другом мире. Саша достоин лучшего мира, в этом она не сомневалась.

Глава девятая

Весна пробудила сонных мух, и они с утра до вечера нудно и упорно бились в закрытое грязное окно. На душе Елизаветы Егоровны было неспокойно. До приезда золовок в большой усадьбе было скучно – гостей зимой встречаешь хорошо если раз в месяц. Теперь повсюду слышались детские и взрослые голоса родни мужа, но веселее почему-то не стало. В душе жила обида, что никто из сестёр не побывал на её свадьбе. Да, она знала, что в то время ещё одна сестра Гончаровых – Екатерина выходила замуж, но… всё равно обидно, будто ею брезгуют.

– Что, Лизочка, закручинилась? – спросила Елизавету Егоровну входящая тётушка Сара, что приехала вместе с ней из далёкого Кавказа. – Не заболела часом?

Чем-то они были похожи, только Лиза была помоложе, а тётя – сестра матери, высокая, как жердь, с желтоватой кожей, крупным носом, пятидесятилетняя женщина, так и не вышедшая замуж, – постарше. Объединяли их чёрные, как смоль, волосы, которые и у той и у другой были частенько распущены. Но у Лизы густые локоны были скреплены черепаховым гребнем, а Сара свои поседевшие и поредевшие волосы даже не пыталась спрятать под платок, отчего прислуга тётку за глаза называла лохудрой.

– Да здорова я, – лениво ответила Лиза.

День клонился к вечеру, было скучно, и она перебирала любимую шкатулку с украшениями на туалетном столике Заходящее солнце красными закатными лучами высвечивало то зеленоватый топаз в бь почерневшем серебре, то тёмный, как густая кровь, рубин в старом золотом кольце. Драгоценности были забавой и слабостью хозяйки. Она могла часами рассматривать украшения, доставшиеся ей от матери. Но сегодня не радовали даже они.

– Вот скажи, Сара, – обернулась к тётке Лиза, – почему некоторым достаётся так легко, без усилий такая красота? Я стараюсь, наряжаюсь, а приехала эта фифа из столицы со своей сестрой и смотрят на меня, как на выскочку. А чем я хуже?

– Да ничем ты не хуже, Лизочка, и ничего они не смотрят, – затараторила тётка, всплеснув руками, – Наталья вообще ни на кого глаз не поднимает, словно неживая. Да и можно её понять – осталась без мужа, а деточки без отца.

Лиза отодвинула шкатулку и развернулась к собеседнице.

– Сара, а ты знаешь подробности? Что в газетах писали?

– Так известно что – дуэль с этим… Дантесом. Пушкина-то и ранили.

– Да это я всё знаю, – с досадой перебила её Лиза, – а что на самом-то деле было? Изменила Наташка Пушкину или нет? Может, спросишь у няньки её?

– Ой, не знаю, – испугалась Сара, – странная она какая-то, да и на меня волком смотрит.

– А ты попробуй, попробуй, тётенька, может, выведаешь чего…

Но никаких новых подробностей Сара не узнала, и Лизавета Егоровна продолжала ревниво замечать, как прекрасно выглядит Наталья Николаевна даже в трауре, в неизменных чёрных платьях. Ещё до приезда золовок она с любопытством ждала, правда ли окажется, что Наталья красивей всех, кого она знала? И с тайной завистью и досадой убедилась, что это сущая правда.

– Повезло твоей сестрице с внешностью, – вечером в постели, еле сдерживая завистливый вздох, заметила она Дмитрию.

– Не завидуй, Лиза, – спокойно ответил он, – если бы ты знала, как строго её воспитывала наша мать, то, думаю, вряд ли согласилась бы с ней поменяться местами. Она же раньше, когда только приехала от деда, была резвой, весёлой девчонкой. Бегала по дому, как маленькая козочка. Да матушка быстро её взяла в ежовые рукавицы. Теперь уж Таша совсем не такая.

– А давай развеселим её, – загорелась Елизавета идеей, которая внезапно осенила её.

Дмитрий удивлённо поднял голову.

– Это после смерти-то Пушкина? Чего ты придумала?

– Давай ей нового жениха найдём, – села в кровати воодушевившаяся Лиза, – конечно, у неё сейчас траур, но не вечно же она будет его носить. Траур закончится, а жених может и обождать. Вон, Сара говорила, Пушкин её тоже два года ждал.

– Я смотрю, тебе заняться нечем, Лиза. Не думаю, что Наталье понравится твой план.

– А мы ей не скажем. Надо потихоньку подключить Александру. Может, и она жениха найдёт.

Лиза не могла остановиться. Скучная провинциальная жизнь ей надоела. В Ставрополе, где она родилась, было хоть какое-то общество, а здесь из-за долгой осенней распутицы, потом из-за сильных морозов русские помещики сидели, как медведи в берлогах, и неохотно приезжали в гости. Всё это раздражало Елизавету Егоровну, которая выходила замуж с расчётом блистать в новом обществе, а на деле вышло – поселилась в ещё большей глуши.

Теперь, с приездом Натальи Пушкиной, о которой ходило столько сплетен в Петербурге и в Москве, никто из соседей не откажется приехать к ним в усадьбу. И она уже не понимала, чего ей больше хочется – самой блистать на приёмах или устроить судьбу несчастной золовки.

– Да ты не в свахи ли решила податься? – усмехнулся Дмитрий.

– Почему бы и нет? – пожала пухлыми молочными плечами Елизавета, – всё лучше, чем от скуки в этой дыре помирать.

Первыми гостями оказались сосед с сыном – Михайловские Сергей Иванович и Николай Сергеевич, что жили дальше всех от Гончаровых, почти у самой Москвы. Но приехали они не просто по приглашению Елизаветы Егоровны, а, скорее, по просьбе Дмитрия Афанасьевича, желающего продать дальний лес на своей земле. И всё-таки Елизавета Егоровна была в этом убеждена, именно её приглашение с упоминанием вскользь, что у них гостит вдова Пушкина, заставило приехать младшего Михайловского.

Гости прибыли к ужину, когда и Александра, и Наталья, уложившая детей, сидели уже за столом.

Отец, Сергей Иванович, был упитанным, средних лет господином с хваткой, напоминавшей о его происхождении от весьма успешного купца, поднявшегося при Александре Павловиче во время отстраивания Москвы после пожара 1812 года. Сын был, на взгляд Лизы, более симпатичным – не таким скучным, как отец, без конца сводивший разговор к цифрам и расчётам. Николай Сергеевич умел и анекдот рассказать, и по-французски прекрасно изъяснялся, а главное, он не был женат. Этого-то Лиза и добивалась. Слегка подкачал только возраст младшего Михайловского – Николаю Сергеевичу едва исполнилось двадцать, а Наталье уже скоро стукнет двадцать пять. Однако золовка выглядела такой хрупкой в чёрном наряде, что, если не знать, что у неё четверо детей, ей нельзя было дать более восемнадцати лет.

Сама Елизавета Егоровна оделась в праздничное платье, которое купила ещё в Ставрополе – стоило оно больших денег, а продавец уверял, что привёз его из Парижа. Может быть, и так, судя по обилию рюшей и кружев на рукавах. К зелёному пышному платью так хорошо подходили изумрудные серьги и такое же кольцо с крупным камнем. На шею она надела длинные жемчужные бусы и теперь чувствовала себя, по сравнению с бедными золовками, почти королевой, особенно когда старший Михайловский с такой любезностью и восхищением в глазах наклонился к её руке.

Дмитрий, к неудовольствию Лизаветы, забыл о её планах и сразу завёл деловую беседу о предстоящей продаже леса. Михайловский успевал и основательно распробовать жареную утку, и выторговать изрядную сумму из-за удалённости и отсутствия дороги. Елизавете Егоровне стало скучно, и она решила прервать мужчин.

– Сергей Иванович, а расскажите нам, провинциалам, что у вас в Москве творится? Вы же часто бываете в Первопрестольной?

– Совершенно верно, Елизавета Егоровна, по делам приходится частенько наведываться в город, хотя сейчас, по весне, это весьма затруднительно. А последний год я и за границу нашего Отечества ездил. Учился у немцев, как вести своё дело. Очень, очень поучительно. Немцы – великие аккуратисты.

– Ой, как я вам завидую, Сергей Иванович, а каковы они, немцы? – чуть кокетливо спросила Елизавета.

– Повторюсь, Лизавета Егоровна, – весьма толковые, но… порой, доводят до полного недоумения. Вот, например, поверите или нет, но это правда – из двадцати встреченных немцев пятнадцать из них более всего интересует – отмораживаем ли мы, русские, зимой носы или нет? Дальше этого их любознательность не простирается.

– Вы хотите сказать, Сергей Иванович, что в нашем обществе более обширные интересы? – недоверчиво спросил Гончаров.

– Не буду говорить за всех, но могу сказать, что в московском обществе, по примеру столицы, сейчас обрели популярность шахматы. Дмитрий Афанасьевич, вы не увлекаетесь?

Наталья впервые подняла на гостя заинтересованный взгляд, а Дмитрий покачал головой.

– Я плохо играю, а вот Наталья Николаевна весьма преуспела в шахматах.

– Вот как? – заинтересованно воскликнул младший Михайловский, – давайте сыграем, Наталья Николаевна!

Слегка поколебавшись, она согласилась.

– Хорошо, Николай Сергеевич, после обеда я сыграю с вами партию.

– Не боитесь проиграть, Наталья Николаевна? – с мягкой улыбкой спросил Сергей Иванович, – мой сын – искусный шахматист. Вас кто-нибудь учил?

– Да, меня учил Александр Сергеевич, а его сам Александр Дмитриевич Петров.

– О, как бы я хотел познакомиться с этим потрясающим человеком! Он и книгу написал, вы знаете? – наклонился к ней поближе старший Михайловский.

– Конечно, Сергей Иванович, – тихо ответила Наталья, – у нас дома книжка с его личной подписью Пушкину.

Глаза обоих гостей были устремлены на Наталью, и Елизавета Егоровна почувствовала досаду. В этот вечер она ясно поняла, что в её доме, где должны поклоняться, говорить комплименты в первую очередь ей, хозяйке, интересоваться её взглядами и восхищаться только ей, теперь всё внимание гостей заняла другая. И хотя она сама частично всё это устроила, решив выдать золовку замуж, ущемлённое самолюбие не могло смириться со второй ролью.

– Да откуда взялись эти шахматы? – с едва скрываемым раздражением спросила она.

– На этот счёт есть несколько легенд, – вдруг ответила ей Наталья.

– Несколько? – поднял брови молодой Михайловский, уже почти с обожанием глядя на Наталью, словно рассмотрев её красоту. – Расскажите, сделайте милость, Наталья Николаевна.

– Хорошо, – по-матерински улыбнулась она, заметив появившийся интерес в глазах молодого человека. – Давным-давно в Индии правил богатый царь Баграм. Он много воевал со своими соседями и всегда побеждал. Войско у него было непобедимое, и вскорости воевать стало не с кем. Тогда великий царь заскучал и приказал слугам придумать для него забаву, чтобы прогнать скуку.

– И что? – не выдержала Лиза, – кто-то принёс ему шахматы?

– Не сразу, – спокойно ответила Наталья. – Сначала один слуга преподнёс золотые кубики, но они всего лишь на несколько минут увлекли царя. Другой слуга – алмазные шары для катания по полу, но и эта игра не развеселила скучающего Баграма. И тут пришёл третий, – Наталья обвела взглядом притихших гостей, – внешне это была обыкновенная деревянная коробочка без драгоценных украшений. Царь сначала разгневался на её простой и незатейливый вид, однако слуга не испугался и сказал, что дороже всех камней на свете – мудрость, которая не имеет цены, а потому и царь, если считает себя мудрым правителем, должен научиться играть в эту игру.

В шкатулке оказались маленькие деревянные фигурки, в которых Баграм узнал своё войско, лучников, офицеров и даже слонов. Слуга объяснил правила, и они начали играть. Царь был уверен, что легко обыграет соперника, но, к своему удивлению, почти сразу потерпел поражение. Дальнейшие ходы он уже обдумывал весьма тщательно, всё больше увлекаясь этой сложной, но интересной игрой. Он играл каждый день, едва отрываясь от доски, чтобы решить государственные дела, а потом играл снова и снова.