Не бойся темноты

На тумбе в ванной заботливо расставлены твои тюбики, бутылочки и букетик завядших ландышей – не помню, откуда он тут, – зубная щётка и крема. Где ты? Как ты там без своей любимой зубной щётки?

Неровное течение мыслей нарушает жалобное мяуканье. Из белой керамической пустоты на меня смотрят просящие жёлто-зелёные глаза.

– Матраскин!

Беру его на руки и невольно прижимаю к себе.

Ты не хотел детей. Категорически. А я верила, что частички сплетающихся наших ДНК дадут жизнь, способную навсегда избавить меня от недорадости.

***

Сидим, как обычно, напротив друг друга. Ты читаешь мне вслух сценарий о каком-то любвеобильном дипломате-шпионе и его похождениях, я покачиваюсь и молчу. Потрескивает камин.

– Мышь, ты меня слушаешь или ты где-то не здесь?

– Послушай, должно же быть лекарство, когда никакие другие лекарства мне не помогают.

– Мышь, – хмуришь брови, поднимаешь свои пронзительные глаза к старой люстре с сосульками-подвесками, льющимися разноцветным дождём из серого абажура. Он как зонт раскинулся прямо над нами. Вздыхаешь, роняешь руки на колени, белые исписанные листы печально планируют на пол. – Мышь, сколько можно! Дети – это не лекарство.

– Ты хочешь сказать, что у нас никогда не будет детей?

– Мышь, ну давай не будем ссориться. И ты сказала за меня. Не хочу продолжать, давай не портить выходные.

– То есть ты боишься испортить выходные, но не боишься испортить мне жизнь?

– Прошу, не начинай! – ты демонстративно складываешь руки на груди домиком.

– Тогда давай хотя бы возьмём ребёнкозаменителя! – настаиваю я.

– Ты про собаку?

– Почему про собаку?

– В Финляндии так называют собак. – Я понимаю, что ты пытаешься уйти от разговора, и уже не препятствую.

– Мы не в Финляндии, поэтому возьмём кота. – Ты снова поднимаешь глаза к абажуру и вздыхаешь с видом мученика вселенского масштаба.

– О боги, Мышь! Представляешь, что будет? Шерсть да шерсть кругом.

– Ну и пусть. Зато в нашем доме будет добро, и каждый раз, возвращаясь, мы будем ехать и знать, что он нас ждёт дома.

***

Спустя год активного котосопротивления я тебя уговорила. На сомнительного ребёнкозаменителя – стареющего кота из приюта. Имя ему придумал ты – Матраскин.

И Матраскин ждал. Надин беспрекословно всегда, когда мы уезжали, укотосыновляла хвостатого. И каждый раз наша с ним встреча была шумной. Он и сейчас тебя ждёт. Ложится напротив двери и смотрит, смотрит, смотрит.

При каждом шорохе он вострит ушки и начинает смахивать хвостом по полу влево-вправо. Он ещё не понимает, что произошло. А может, как и я, понимает умом, но сердце прислушивается к каждому шороху.

По утрам ты с Матраскиным принимал душ. Такой ритуал был. Просыпались одновременно кот и его человек. Кот, как древние кошачьи пращуры, шел нога в ногу так важно, словно вёл через пустыни своего большого человека на святые места. Если человек отвлекался, он крюком хвоста подволакивал для скорости и точности похода.

Ты умывался, а кот забирался в ванную и пил воду из источника. Матраскин фыркал, но лакал несущуюся сверху воду, разбрасывая брызги во все стороны.

Мы смеялись над его инстинктами дикого зверя, которому для напоминания о близости к природе надо каждый день пить льющуюся воду.

Это был ваш древний водопад. Вы вместе, как Маугли и потомок древних креодонтов, мылись и пили из одного источника. Вместе выходили и усаживались каждый за свои утренние дела. Он – ждать первую порцию добычи. Ты – перечитывать сценарии и обрабатывать входящие письма на майле.

Включаю спешно кран. Огненно-рыжий потомок древних креодонтов потягивается и лениво подбирается к нему, хватая на лету фыркающую воду. Да, Матраскин, прости, я ведь тебя сегодня ещё не поила и не кормила.

Глава 6. Искомое лицо

От утреннего света, как от розетки – бьет током. Звонят в дверь, или… Распахиваю входную. Передо мной странно круглый, словно надутый, человек в форме и фуражке.

– Оперуполномоченный Коротков.

Не дожидаясь разрешения, некий Коротков, как амёба, переваливается через порог, отодвигает меня и проходит, не разуваясь, в глубину дома. Следую за ним.

Он заполняет весь дом шумным дыханием и грубым голосом с постоянным покашливанием.

Крашеные усы шевелятся от каждого нового вопроса.

– В котором часу убыл искомое лицо? Куда направлялся? Ага, ясненько, «в неизвестном направлении». Вы куда-то собирались? Вот у вас чемоданчики, коробки запакованные.

Коротков ногами тыкает в бока коробок, отчего те поочерёдно, немного возмущаясь, колеблются.

– Они не запакованные. Они не распакованные. Мы недавно перебрались из городской квартиры в дачный дом.

– Осенью? Странно. – Трогая и подкручивая усы, он шарит глазами по полу и стенам дома.

– Не странно. Осенью. Мы любим проводить осенние и зимние праздники в этом доме. Всё остальное время работаем в городе и путешествуем.

– Ясненько.

Полицейский задумывается и передвигается дальше по комнатам, я иду за ним нога в ногу.

– Гражданка Мишель, а проверяли документы, ценные вещи? Что-то пропало?

– Я не смотрела. А скажите, есть новости?

Оперуполномоченный Коротков словно не слышит меня и продолжает задавать вопросы, следуя какой-то своей логике.

– А зря, давайте посмотрим. Это очень важно. Яблоко можно?

– Ешьте.

– Хрум, хрум, хрум. Звонили на работу?

– Он ещё никуда не устроился толком здесь, мы не так давно вернулись из другого города и из путешествия. Мы очень много переезжаем и путешествуем.

– Дадите телефон прежнего места работы? А звонили друзьям?

– Вместо друзей и всего остального всегда была работа, театр и дорога.

– В театр звонили?

– Не помню, но его там нет. Я точно знаю.

– Ясненько. Ясненько. – И тут мой незваный постоянно передвигающийся гость останавливается, медленно опускает руку с яблоком, словно что-то вспомнив, внезапно перестает жевать, упирается своими зрачками в мои и бесцеремонно выпаливает: – Любовница может быть?

От такой наглости я не сразу нахожусь. Что в таких случаях сказать?

– Вы, вы… Вы издеваетесь?

– Гражданка Мишель, я прорабатываю все версии.

Хрум, хрум, хрум.

В нём раздражает всё. Напыщенность. Его манера повторять слова и говорить их некстати. А ещё наглость и абсолютная отстранённость. Не выдерживаю. Потом пожалею о том, что вспылила, но в эту минуту мне кажется, что в мой дом проникло что-то человекоподобное, не способное ни сопереживать, ни содействовать. Весь мир превращается в равнодушное, гулкое, хрумкающее бесформенное, и я, обхватив голову двумя руками, кричу что есть мочи:

– Чёрт, чёрт, чёрт! Прекратите! Прекратите немедленно! У меня горе – пропал человек. Понимаете?!

Ни единая мышца не вздрагивает на его странном неестественном лице, и в ответ слышу только:

– Хрум, хрум, хрум.

Оседаю, извиняюсь за резкость и едва слышно добавляю:

– Уважаемый Коротков, вы можете не хрустеть так громко? Извините, но не могу. Звуки, ароматы – всё стало слишком. Голова разламывается.

– Это нервы. Это нервы. Гражданка Мишель, держите себя в руках. Давайте проверим вещи и документы.

На кресле-качалке возле камина, словно сброшенная шкурка, висит в нелепой позе твоя любимая домашняя кофта Соломона, у камина, на стоптанных тапочках в клеточку, примостился Матраскин. В шкафу невысокой стопкой то, что я успела разобрать: футболки, джемперы и пара хорошо потёртых джинсов.

Ты не тряпочник, в отличие от меня. Твоя любовь к шмоткам заключена в двух вещах. В кофте Соломона и в стареющем красиво, как все классические, дорогие сердцу и кошельку вещи, синем плаще с полосатым подкладом. Его старательно ищу, но тщетно.

– Нет плаща. Его любимого тёплого плаща.

В ответ тишина. Матраскин, словно чувствуя накалённость момента, громко мяукает, прыжком преодолевает расстояние от кресла до ног Короткова и начинает обнюхивать его ботинки.

– Ну вот, – удовлетворённо крякает оперуполномоченный и носком ботинка отодвигает кота в сторону. – Говорю же. Одел гражданин плащ и ушёл по делам. Найдётся. Поверьте моему опыту – найдётся.

Перемещаемся из комнаты в комнату, любопытный Матраскин, изучая незнакомые, но очень сильные запахи, которые принёс оперуполномоченный, преследует нас, не спуская глаз с подозрительного незнакомца.

В письменном столе мы натыкаемся на серебристый ультрабук и документы.

– Да, ещё вот на столе его начатые сценарии и диктофон.

– М-да-а-а-а, негусто, – чешет фуражку полицейский.

Странно, чего он чешет фуражку? Обычно чешут голову, а он – фуражку. Всё в нём как-то неестественно. Манера говорить. Одутловатая фигура, но при этом изящные ладони со слишком тонкими и длинными для его сложения пальцами.

– Вы коробки и чемоданы разберите потом, проверьте внимательно. А у вашего супруга вообще так мало вещей? Или что-то ещё исчезло?

– Всегда мало. Мы путешествовали и жили налегке. А чемоданы и коробки – в них весь хлам из квартиры.

– Ясненько. А искомое лицо кто по профессии?

– Сценарист.

– Ясненько. Ясненько. Ну вы проверьте вещи, гражданка, на всякий случай после моего ухода внимательно. Вспомните обстоятельства. Может, куда-то собирался гражданин? Может, где-то сейчас отдыхает? Дело житейское, чего только не бывает. Вот недавно неделю искали. Совсем неживого нашли. Ну как неживого – еле тепленького. Устал!

– Жить? – заглядываю я в глаза Короткову с уточняющим вопросом.

– Пить! – рубит он и добавляет, отбрасывая на стол обглодыш яблока: – У соседки по этажу нашли. Неделю у любовницы зависал, и пили вместе.

– Это по́шло и гадко.

– А вы не в курсе, что жизнь – она пошлая и гадкая? М-да… Был случай. А мы все службы на ноги подняли. Давайте теперь пройдёмся по приметам искомого лица. Особые есть?

– Очень высокий, – отвечаю я и рассматриваю твоё фото в рамочке на столе. – Он, знаете, такой добрый и прекрасный великан.

– М-м-м, ну, ну, – мычит Коротков и вытаскивает из кармана ручку и блокнот без обложки. – Буду записывать, а вы не останавливайтесь. Продолжайте. Что ещё?

Задумываюсь и продолжаю:

– Волосы тёмно-русые с медным отливом. Густые и непослушные. Короткая тёмно-русая щетина. Он не любит бриться. Бреется только на торжественные мероприятия. Вы записываете? – спохватываюсь я.

– М-м-м, да, да, – Коротков водит ручкой по помятым листочкам. – А может, есть шрамы?

– Шрамы? – переспрашиваю я и лихорадочно начинаю мысленно бродить по воспоминаниям о тебе. Мне вдруг кажется на мгновение, что у тебя должны быть шрамы. Где-то точно должны быть.

– Есть, – вдруг произношу я каким-то не своим голосом. – Много. Хотя нет. Откуда они могут быть. Нет шрамов.

– Так есть шрамы или нет? – уточняет Коротков и снова трогает свои неестественные усы.

– Не-е-ет, не-е-ет, не-е-ет, – говорю медленно и словно возвращаюсь в себя. Вот уже и голос узнаю́ и окончательно утверждаю: – Точно нет! Откуда им быть?

– Хм! Ну нет так нет, – легко соглашается оперуполномоченный и выдаёт новые вопросы: – Может, всё-таки ещё что-то вспомните? Какие-то важные приметы?

– Темные, чуть насупленные брови. Знаете, такое выражение лица, как будто он растерян или задумчив. Нос крупный такой, – пытаюсь показать на себе. – С невыразительной горбинкой. Большие глаза, чуть навыкат. Ярко-синие. Открытые. Немного даже наивные. Как льдинки. Но льдинки холодные, а его глаза – нет, – я ищу подходящее слово и, вдруг вспомнив, почти выкрикиваю: – Лучистые! Да, именно лучистые.

– Ну-у-у-у… – Коротков обводит глазами комнату, шумно цыкает: – Тц-ц-ц. Это, гражданка Мишель, вряд ли пригодится. Не дам же я для опознания: ищите великана, который не любит бриться, с лучистыми, всегда задумчивыми глазами. Что-то конкретное можете вспомнить?

– А может, вам его нарисовать? Я художник. Или просто дать фото?

– А, да. Точно. Можно же просто фото, – странный полицейский с заметным облегчением выдыхает и небрежно засовывает свой блокнотик в карман. – Давайте фото. И, гражданка, всё внимательно проверьте и звоните. Вот мой номер. Я ваше дело вести буду. Напишите мне все телефоны, какие вспомните. А как что выяснится, я вам сам позвоню.

Дверь с шумом закрывается за ним.

Дом вдруг изменяется в размерах. Становится тесным.

От нашей веранды до калитки – сорок семь шагов.

И обратно сорок семь.

На ступенях деревянной веранды два воробья делят кусок засохшего хлеба и жёлтый опавший лист. И от листа, и от сухаря остаются только мелкие крошки, да и их подхватывает ветер и подбрасывает вверх.

У меня очень острые колени. Подбородку больно, и я ищу ответ среди облаков.

Тает и с ними сливается след от самолёта. Наши мечты, наши жизни – как этот след. Так же тают и растворяются в невидимом воздухе.

Глава 7. Всё ничто по сравнению с вечностью

На следующий день звоню оперуполномоченному Короткову раз пять. Или семь.

Слушаю его тяжёлые вздохи и: «Ищем, ищем, гражданочка Мишель. Найдётся. Уверяю, найдётся».

Через час уже будет звонить стыдно. В такое время приличные люди не звонят другим приличным людям, но всё же я набираю номер, который вбит как самый важный на сегодня.

– Это снова Мишель. По тому делу, ну, вы его ведёте…

– Девушка, я не одно дело веду… А-а-а, постойте, постойте. Гражданка Мишель, ну конечно! Заявление о пропаже сценариста? Ясненько, ясненько. Ищем, ищем. Пока нет ясности в деле. Но вы позвоните по родным, по друзьям. Такие дела порой сами собой закрываются. Не звонили? Зря. Вы звоните. Ну, гражданочка, такого не бывает. Скелеты в шкафах у всех, как правило, есть. Всякие там друзья, родные, любовницы… Обязательно есть.

Словно окно гостиной распахивается, и на меня дует осенним, обжигающе холодным ветром с улицы. Лёд звучит в моем голосе:

– Уважаемый Коротков. Уж простите за фамильярность, но вы не назвали своего имени.

– Аркадий Леонтьевич… – не сразу отвечает оперуполномоченный, он даже немного растерян от ответного официального и сухого тона.

– Аркадий Леонтьевич, может, подключить, как вы там говорили, МЧС, отряды поиска? Я что-то могу сделать? Я тоже могу с вами искать.

Как будто мой звонок переводят с робота на человека. Тон его смягчается, и я слышу какие-то эмоции:

– Мы обзвонили перво-наперво все службы и все организации, что в таких случаях принимают. Да не нервничайте, гражданочка. Найдётся ваш супруг. Нужно немного времени.

И я жду.

Вечер. Утро. Ночь. День.

Вечер. Утро. Ночь. День.

Голова по-прежнему как бурлящий пчелиный улей. Всё гудит, и миллиарды жалящих крылатых мыслей разносятся в разные стороны, возвращаются и отовсюду несут тревожные сигналы.

Днём временами становится как-то спокойнее.

День, он вообще всё выбеливает. И цвета, и эмоции.

Вы замечали, как любят влюблённые вечер? Он их соединяет.

Вы замечали, как не любят влюблённые день? День разрывает, рассаживает, разъединяет. Он рассеивает внимание и разбрасывает наши чувства, как по магистралям, – по делам.

День растворяет и обесцвечивает наши истинные сущности.

Мы гасим эмоции и под тяжким взглядом дня, как под взглядом великого Каа, идём, загипнотизированные, к нему в пасть.

И он нас переваривает, переламывает, перемалывает.

А вечер… Он словно выпускает нас из чрева, и мы, вдохнув свежего воздуха, бросаемся жить полной грудью. Жить своими оголёнными желаниями и страстями. Бросаемся есть жизнь самой большой ложкой. И так до утра, одни в снах, другие в барах, третьи в покрывалах. Мы обнажаем свои сути, как чужие руки обнажают нас.

Кто-то закрывает нас на засовы утром, и он же отпирает нас вечером.

Но снова день, и снова мы просыпаемся, падаем, надеваем земные скафандры и идём жить не своими жизнями.

Могли бы отвлечь дела, но дел у меня нет. Не могу сосредоточиться ни на чём. Пытаюсь вернуться к работе. В театре вряд ли простят за то, что сорвала сроки. Хорошо хоть не подвела с эскизами и подбором тканей. Успела главное закончить до того, как совсем расклеилась. Теперь бы не смогла. Пытаюсь взяться снова за карандаш или компьютер, но заканчивается это тем, что впустую брожу грифелем по бумаге или клацаю по клавиатуре бесцельно и безрезультатно.

Всё замерло. Как будто мир и время хладнокровны, и ничто не нарушает их течение по направлению к горизонту.

Как мне перевести мою земную женскую маленькую гибель на масштаб вселенной? Посмотреть с высоты и рассмеяться? Говорят, что когда представляешь себя частицей бескрайнего движущегося космического пузыря и видишь сверху едва различимую точку, которая носит имя твоей планеты, тогда любую боль как рукой снимает.

«Всё ничто по сравнению с вечностью».

Но нужна ли мне вечность без тебя?

Так проходят дни, а ночью я умираю вновь и вновь.

Каждую ночь умираю заново. Пью таблетки. Включаю везде свет. Зажигаю цветную, какая там нашлась, свечку в аромалампе на камине. Сворачиваюсь калачиком внутри кофты с твоим запахом, вздрагиваю и пытаюсь заснуть. Но это больше похоже на смерть. Так больно, и так страшно, и тьма. И холодно. Но виновата не осень. У холода другая причина – как будто дом покинуло человеческое тепло, а тело покинула душа. А может, она и покинула.

На самом деле, кому нужно это тщедушное, непослушное, мягкое и нервное тело? Возможно, даже душа сказала: «Эй, тело, ну, в общем, как разберёшься, зови».

Но сейчас в голову падает, как звезда, другая мысль. А может, ты и был моей душой?

Я – эмбрион. Я снова умираю. Душа и сегодня не вернётся. А тело проснётся завтра, и, может быть, завтра ты будешь рядом.

Глава 8. Тик-так

Не знаю, какой по счёту очередной день.

– Гражданочка Мишель? Здравствуйте. Оперуполномоченный Коротков. Нашли искомое лицо. Я же говорил.

«Искомое лицо» оперуполномоченный Коротков произносит каким-то неживым голосом, как будто сообщает о чём-то без имени и рода. Но вот-вот из моей груди вырвется встревоженная испуганная птица. Вырвется, взлетит и навзничь упадёт на дощатый серый пол веранды.

– Он жив? – перестаю дышать в ожидании того, что сейчас услышу. Что бы ни прозвучало, главное, чтобы было слово «жив»!

– Жив. Здоров. Гражданин с вами сам свяжется. Он попросил не вмешиваться. Написал заявление, в котором просит прекратить в его отношении розыскное производство. Сделал в нем отметку о том, что нам можно уведомить родственников. Он жив и здоров, но просил не указывать его местонахождение. Дело житейское. Сами разбирайтесь и ждите от него вестей. Я к вам тоже подойду к вечеру. Дело закрываем.

Его голос прерывается, и звучат длинные монотонные гудки. Главное я услышала – жив!

И это то, что мне необходимо было услышать.

Остальное я доверю времени. Оно остановилось.

Оно летит только для влюблённых. У них всё летает, потому что они сами не касаются земли, и всё рядом с ними теряет гравитацию.

Всех остальных время душит, старит и примагничивает к земле.

Почему так громко тикают чёртовы часы?

Тик-так. Тик-так.

Не оставляю телефон ни на секунду. Раз нашёлся, значит, скоро позвонишь.

Но телефон молчит. Может быть, звук? Тереблю регулятор громкости, вдруг он на режиме «тишина», и понимаю, что я не оповестила сестру.

– Надин, есть новости. Не знаю, хорошие или плохие. Хотя не обращай внимания, заговариваюсь. Хорошие, Надь. Конечно, хорошие. Его нашли. Я не знаю, где он. Полицейский сказал, что дело закрывают. Он попросил не вмешиваться. Я ещё больше ничего не понимаю… Прости, что-то пришло! Вдруг от него?

Что-то в груди ойкает и перестает подавать признаки жизни. Сердце. Оборвалось. Почувствовало.

Стою неподвижно, боясь открыть виртуальный конверт. От него веет ночью. А ночью ничего хорошего не происходит.

Переключаю телефон непослушными пальцами. Они сбиваются, и я вновь и вновь возвращаюсь к неоткрытому сообщению. Вся сила притяжения заключена в одном послании с совершенно незнакомого номера.

«Мышь, прости. Пусть я трус, но мне нечего было сказать. Ты достойна всего того, что я дать тебе не смогу. Не ищи меня. Живи дальше. Ты ни в чем не виновата. Не забывай на ночь закрывать дверь. Береги себя и помни, я тебя люблю абсолютно. Но жизнь больше любви. И злее».

Пытаюсь сразу перезвонить, но никто не берет трубку на том конце. Набираю снова и снова. Снова и снова слышу лишь ровные гудки. И, наконец, набираю и не слышу совсем ничего, кроме металлического голоса, равнодушно вещающего о том, что «абонент не абонент».

Тик-так. Тик. Так.

Записываю номер в память телефона как «кто-то».

От нашего дома до калитки – сорок семь шагов. И обратно сорок семь.

Всё, на что у меня хватает сил – закрыть калитку на все замки, включить свет везде и вытянуть на веранду самое тёплое и тяжёлое покрывало.

Завтра свяжусь с Коротковым, отдам ему этот незнакомый номер и всё выпытаю.

Сейчас думай, Мышь! Думай, где ты можешь быть. И почему принял такое решение.

А может, ты улетел в Париж? Почему в Париж? Он только для нас двоих, ты не мог улететь туда один.

Ты работал здесь. На столе недописанные сценарии. Даже одно слово осталось незаконченным на листке под номером пятьдесят два.

Всё будет хорошо. Главное, что ты жив.

Возвращаюсь в дом. Надо понять, в чём дело.

Глава 9. Фантомные боли

Мне надо стать смелой. Мне надо перестать всего бояться и пуститься на поиски истины.

Отвлекаюсь тем, что сажусь в кресло – как раньше, напротив твоего – и читаю сценарии. И слушаю нашу музыку из папки на рабочем столе ультрабука со специальным значком: «Любимая музыка».

Там наш смех. Там звуки разных чужих городов и одного только нашего Парижа. Там тёплый асфальт с испариной после дождя и стрекотанье сверчков за окном просоленной комнаты домика на побережье. Там шелест фиолетовых от зноя деревьев. Там песни наших рассветов и сказки наших закатов.

Вы не замечали, что влюблённые считают закаты, а одинокие – рассветы?

Теперь я считаю рассветы.

Уже не выворачивает суставы, уже не раскалывается от обесцвечивающей всё боли голова, проходит слабость в ногах и руки перестают дрожать.

С номером «кто-то», с которого пришло сообщение, так и не получается связаться. То идут короткие сигналы, то их сменяют длинные. Но чаще всего он недоступен. От «кто-то» больше нет сообщений. С ним нет связи.

Я же дышу потому, что где-то дышишь ты.

Уже начинаю вставать с кровати по утрам и даже завтракать. А сегодня расчесываю спутавшиеся тёмные кудри и варю кофе. Захотела и сварила себе. По тому рецепту, по которому любила его варить в воскресенье для нас двоих.

Старые привычки не умирают с прошлым.

Старые привычки – они как фантомные боли.

Если вы некогда долго исполняли чужие желания, эти стремления не оставляют вас вместе с тем, кто исчез, и кому они были предназначены, как интимные ритуалы.

Поджариваю масляные зёрна кофе на сковороде. По дому разливается густой дым и аромат то ли жареной карамели, то ли шоколада. Пока пересыпаю, несколько зёрен падают на пол, и вездесущий Матраскин упирается в них носом. Обжигается и обиженно заныривает под твоё кресло. Зёрна остывают и трещат в кофемолке, и шоколадная пыль с сахаром сыплется в джезву.

Волшебная вязкая жидкость приобретает аппетитный цвет и начинает превращаться в бодрящий напиток.

Блуждаю в воспоминаниях. Пока поливаю пробивающиеся на подоконнике пронзительно беззащитные ростки цветов и разговариваю с моим теперь единственным свидетелем угасания – Матраскиным, – кофе, недовольный тем, что его оставили без внимания, сбегает, как и раньше бывало не раз.

«Ну конечно – кофе везде». А ещё ты любил в такие моменты вворачивать фразу: «Ни дня без кофе, без кофе на полу».

Вытирая на плите и на полу лужи густого кофейного цвета, я как будто слышу твой голос. Не могу сдержаться, сжимаю кулаки и оседаю.

Слёзы. Бессилие. Вопросы.

Я уже никогда тебе их не задам, а ты не ответишь на них никогда…

Зачем мне сейчас эти цветы, этот дом, этот кот, эта джезва, этот кофе?

Всё потеряло смысл, и я тоже. Без тебя всё перестало иметь вес и цвет.

И даже ночь теперь для меня не так страшна. Потому что есть другой, больший страх – страх никогда уже не почувствовать, как твой запах смешивается с моим.

Всё пространство дома затягивает память. Никому не нужная тягостная больная память.

Почему ты ушёл?

Смотрю в ледяные глаза звёзд. Они, словно триллиарды волков, следят за мной из тьмы вселенной. Словно они выискивали самую слабую жертву на всей Земле и вот приметили её, затихли и приготовились к прыжку, хитро и зло прищурившись.

Из всех жертв сейчас самая слабая я.

Я была больна так долго, что заразила и нашу любовь. И её, как и меня, уже невозможно было вылечить. И любовь начала чихать, потом гулко кашлять нам в лицо, и мы не смогли её спасти. А может, и не старались, а может, она заболела очень давно модной болезнью, но мы отказывались признавать диагноз, и жили, и таскали её в чемоданах, и мучили её в дорогах. И она чахла и умерла где-то между Гудаури и Парижем.

Всё временно.

Всё смертно.

И даже любовь.

Как будто даже чувствую запах её разлагающегося маленького посиневшего тельца в одном из чемоданов. Найду и похороню её потом во дворе под кустом гортензии, и весной он расцветёт пылающими разноцветными гроздьями. Говорят, если закопать под гортензией металл, то куст станет выбрасывать соцветия совершенно разного оттенка.

Интересно, что будет, если закопать под кустом гортензии маленькое тельце умершей любви?

Глава 10. Едим каду, лечим Мишу

– Калитка почему-то открыта. Мишь, да у тебя зуб на зуб не попадает, ты почему на улице? Пошли в дом. Пошли, пошли.

Надин, неслышно пробравшаяся через двор на веранду, тянет меня за одеяло в дом. Одеяло, отягощённое воспоминаниями и сырым воздухом, нехотя сползает, напоминая о том, что из-за горизонта уже показалась зимняя колесница. Холод проходится языком по позвоночнику.

– Ты как вошла? Я опять не закрыла калитку?

– Ты ещё удивляешься своей забывчивости? Я закрыла.

В доме ненамного теплее, чем на улице.

Надин, скинув с головы бордовый платок, но не снимая верхней одежды и потирая окоченевшие пальцы, усаживается рядом с камином и терпеливо начинает его растапливать, продолжая беседовать со мной:

– И дом выстудила. Ну что такое, Мишь? Ребёнок, что ли? Нельзя одну тебя оставить. Сейчас буду тебя ругать.

– Делай что хочешь, только не заставляй меня созваниваться с Ольгой Витальевной. Я не хочу ни с кем говорить. И пить таблетки больше не хочу.

– Я сама с ней созвонилась, и тут нужно оружие посерьёзнее. Но сегодня к нам напросилась другая помощь. Ей ты будешь точно рада.

– Рузанна? – я сразу догадываюсь, о ком идёт речь.

– Ну вот, я же говорила, что ты будешь рада. У неё куча новостей, и она взорвется, если не расскажет их тебе. Ты же не хочешь, чтобы Рузанна взорвалась на много маленьких када?

В тишину и мягкое потрескивание камина, словно пикирующая стрела, врезается звук дверного звонка.

Шумно разуваясь, в дом вваливается женщина без возраста и точной национальности. Её гордо поднятая голова увенчана, словно высокая гора, седой шапкой густых, но непослушных волос. Наша Рузанна величает себя дочерью кавказских гор, но в ней бурлящий замес и кавказских, и восточных кровей.

– Моя девочка постриглась. Моя лохматая девочка! – Рузанна улыбается так по-доброму, как улыбаются только матери своим любимым дочерям. Она и была нам вместо матери. А точнее, она была лучше её. – Девочка моя. – Я уже внутри её мягких рук. – А ещё и худая стала. А глазищи… Куда исчезла моя девочка? Так! Будем говорить и есть каду и гозинаки.

Мне в грудь утыкается хрустящий пакет с ароматным песочным печеньем и медовыми сладостями. И Рузанна, не отягощая свой монолог эмоциональными точками и запятыми, перескакивая с одной темы на другую, вываливает, как свои угощения на овальное блюдо, на нас всё, что накипело:

– Весь этот кипиш-шмипиш… Они мне надоели. Надоели хуже… ай… Чего кудахтать? Я их бросила всех и пошла делать каду. А тут Надин звонит. Но вы ведь знаете, девочки мои, Руза никуда не торопится, но всё успеет.

Есть такая порода людей: что бы они ни делали – ругаются ли, хвалят ли, жалуются ли или чем-то восхищаются, – они неизменно вызывают в душе живое тепло. К ним относится Рузанна. Она говорит и говорит, но мне не хочется её прерывать. Греюсь о каждое её слово и внутренне расползаюсь в улыбке. Мне даже не нужно прислушиваться к этой улыбке. Понимаю, кто её принёс в пакете с угощениями. И Рузанна продолжает без остановки тревожить воздух руками и возгласами:

– Едим каду, лечим Мишу, а потом, так и быть, кипиш-шмипиш… Так! Мы ждём кого-то, Миш, Надин?

Снова нас прерывает дверной звонок. Он давно не звонил, и я даже отвыкла от его звука. Опять вздрагиваю. Рузанна и я поворачиваемся почти одновременно и направляем вопрошающие взгляды на Надин.

– Сюрприз!

Второй сюрприз оказывается ещё громче, чем первый. Две всклокоченные блондинки влетают в дом вместе со свежим воздухом и наперебой кудахчут:

– О-о-о, а где наша Мишель? Что за глазастый ёжик вместо неё?

– На́ подарки, и, Мишель, мы ничего не знаем!

– Мы никуда не уйдём, пока…

Они как напоминание, что мир живёт своей кипучей жизнью и человечество не сгинуло в пропасти моей боли. И они как напоминание, что в той, прошлой жизни у меня много имён.

«Мышь». Так называл меня ты – за то, что с детства слепа на один глаз.

«Мишь. Мишутка». Так называет меня родная сестра.

«Девочка моя». Так меня называет Рузанна.

«Мишель, Мишуня, дорогуша», – все в театре и эти красотки нашего кордебалета Мира и Мила.

– Мишуня, и почему ты не берёшь гравицапу? Совесть есть? – вопрошает Мира.

– Дорогуша, – крутит меня как юлу Мила, – да ты совсем стала тощая, ну диетический суповой набор, ей-богу! И глазки позеленели, и цвет лица… И что за безрукий парикмахер тебя обкромсал? Так вот почему твой отпуск слишком затянулся! Тебе с такой головой стыдно в люди выходить? Дорогуша, и форму, и волосы надо срочно возвращать.

Надин, уже в домашних тапочках, с волосами, убранными в высокий пышный хвост, подпирает дверной косяк. Шумная Рузанна недовольно цокает на Милу и, завладев всеми пакетами, растворяется на кухне. А девушки, перебивая друг друга, продолжают трясти меня за руки, за плечи и изучать, как нечто невиданное.

В конце концов незваные гостьи перемещаются из тёмного коридорчика в освещенный и согретый камином зал с огромными окнами без штор, и я следую за ними.

Высокая Мира. Она роняет свои большие ладони мне на плечи, мягко надавливает и, словно пчела жалом, впивается взглядом в мои зрачки.

Я без сил плюхаюсь на диван. Шумная ватага плюхается рядом. Кто где.

Из недр кухни появляется жующая Рузанна с большой овальной тарелкой, на которой примостились массивной кучкой печенья в белой сахарной пудре. Тихо сопя и засовывая в рот очередной толстенький треугольничек, она слушает всех, прищурив глаза с восточным разрезом.

Растревоженный запахом печенья и таким непривычно большим сборищем женщин, старый Матраскин всячески пытается ухитриться и выхватить один из пахучих треугольничков, но у Рузанны не забалуешь.