Она сама не понимала, почему не голосит, не хлещет Алешу по щекам после произнесенного набата. Должно быть, в нее въелись заветы упущенного детства, наставления гувернантки, муштра Верховой… Въелись так глубоко, что она вообще разучилась чувствовать ниже страха потерять лицо. Ярмо нахождения в обществе людей взимало свою дань.

– Говорил.

На месте легких набухло что-то холодяще-горячее. Этого просто не могло быть… Но причин не верить Алексею Анисия не имела.

– Это не милосердие, а гордыня, – констатировала она, не испытывая страха.

– Это же я ее убил… – рубанул он ее итоговой плетью. – Я же знал, для чего Игорь рвется туда. Что он обязательно придет. Но распрощался и ушел. Я подумал…

– Что ты подумал? – отравила свой голос Анисия.

– Подумал, что так лучше для обоих.

– Он должен был очиститься убийством невиновной? Или какие-то еще более фантастические решения?

– Нет, – терпеливо продолжал Алеша. – Она искала смерти. Я хотел ее освободить. Из-за ее силы и самоуверенности дутой никто не предполагал ведь, что она может сделаться жертвой?.. А ведь мало кто из живущих такой себя грязной и недостойной считал… Она была поражена до костей, она была неизлечима. А Игорь… стал бы изолирован и не причинил больше никому вреда. Он… он ведь тоже не в себе. Он несет за собой грязь. Таким не место в нашем обществе.

Так уже кто-то говорил об Игоре, постукивая перьевой ручкой по однотипно-коричневому столу с зеленым сукном посередине.

– Игорь спокойно разгуливает по улицам. И похищает твою сестру! Женится на ней, полумертвой!

– Скоро его схватят. А Инесса… Она будет в порядке.

Существовал какой-то непоправимый резонанс между его видом и словами, которые с кротким цинизмом вылетали из этих припухлых губ. Но ведь тогда, во времена французского нашествия, этот резонанс никак не поразил ее… Наверное, потому что тогда он не олицетворял для нее что-то трогательно-желанное, совершенно неописуемо окрашенное. Прорастающее вглубь до самих проматерей, до Иштар, до Исиды.

– Ты возомнил себя выше человека, выше человеческого выбора…

– Разве не ты это от меня хотела? Чтобы я отмылся от христианства. Вот, пожалуйста.

– Это убийство во спасение, – Анисия схватила его за картонный домик безжизненно висящих рук, безуспешно ожидая ответного пожатия.

Алеша с состраданием посмотрел на нее.

– Я тоже утешал себя этим. Но утешения – это только слова. Действия они не сотрут.

– Но христианство же учит иному, – сбивчиво прошептала Анисия, подняв руку, чтобы завести светлую прядь за его ухо.

Ей до помешательства хотелось истерзать его губы своими, повалить его на пол, выкорчевать прошлый разговор. Измельчить в труху все, что произошло в последнее время, все, что увидела, узнала. Она просто хотела лежать с ним на полу в любой позе и думать о чем-то отвлеченном, как прежде. Но она не решилась даже прикоснуться к Алеше. Он бы непременно оттолкнул ее. Он ее никогда не любил… Да и не за что было. Почему… почему все они бежали к Полине?! Даже Павел в будущем сдался. Конечно, ведь будущую Анисию, должно быть, стыдно было показать еще до конца не сформированной советской элите. Она ведь сама себя обратила не в женщину, а в друга. Что было слишком почему-то лестно прежде, а теперь стало оскорбительно. Им же, этим благородным мальчикам, заявляющим, что нуждаются в друге, нужны попреки, театральщина, измены. Нужны все более изощренные полуоттенки отношений. Нужны Настасья Филлиповна с Аглаей. И никому не нужны Вера с Варварой Ардалионовной.

– Оно лжет. Дает надежду. Чтобы мы не сошли с ума от необратимости.

– Этого быть не может, – твердила Анисия со стылой улыбкой, которую забыла заменить на что-то более подходящее случаю. – Мы все исправим.

– Исправить можно лишь то, что еще в какой-то мере сохранилось. А я уничтожил свою душу. На каторге я все думал, что вот наступит будущее. Выжил вопреки, потому что должен же быть смысл. И там смысл был – возродиться. Но воля оказалась еще тяжелее каторги. Если уж Виктор натворил с Полиной такое… Как после этого она могла жить дальше? Да ее отравляли собственные мысли, ненависть к себе. Смерть была актом милосердия. Как пристрелить лошадь с перебитым хребтом…

Анисия содрогнулась, ни о чем больше не думая.

– Даже Инесса не смогла жить с Виктором после того, как узнала. Все думалось, что это ничего, все не так однозначно. Мы же не верим в абсолютное зло, верно? Любой злодей в чем-то нам приятен.

Эти фатальные слова будто и на Анисию налепляли склизкую скованность бездействия.

– Это было убийство во спасение, – повторила Анисия хрипло и грубо.

– Теперь ничто уже не имеет значения. Я уничтожил душу. Живой труп.

Анисия с отстраненным удивлением отметила, что ужас начала беседы сменился едва ли не отвращением к ее светловолосому ангелу. Лихорадка завершилась, руки заледенели. В ней заговорило что-то древнейшее, не имеющее отношения к дрессировке, которой ее подвергали всю жизнь.

– Это даже хуже, чем если бы ты убил ее собственноручно. Так было бы честнее. А так ты лишь разыграл какую-то грязную партию непонятно во имя чьих интересов.

Она не знала, где родились эти слова. У нее не было ни ресурсов, ни времени составлять какие-то суждения. Но сказанного было не воротить. Алексей посмотрел на нее, но не опустил глаза в пол. В них проскользнуло что-то острое, обтачиваемое.

– Пожертвовать своей жизнью все горазды. Сейчас многие пойдут на это едва ли не с ликованием. Нас пьянят нежизнеспособные идеи, а внушить можно все что угодно. Но что если нам предстоит выбор пожертвовать чьей-то еще жизнью для такого же общего блага? Тут все переворачивается, не правда ли? Идея жертвоприношения начинает играть иначе? А тебя нарекают тираном.

Анисия зачесала темя, сдергивая зарубцевавшуюся там корку давней ранки. Пока еще оттуда не просочилась неотвратимая кровь.

– Какое же благо было в смерти Полины?

– Ее же собственное умиротворение, которое ей бог не спешил даровать. И чтобы не было раздора, чтобы все вокруг успокоились.

– Может, чтобы и я успокоилась?!

– В первую очередь. И Инесса… Они пагубно влияли друг на друга. Вы все друг от друга болезненно зависели. А они друг в друге еще и поощряли эти обиды извечные, осуждение всего и всех. Ты цеплялась за нее как за оправдание. Она мешала тебе осознать реальность, поместила тебя в какой-то пузырь! Какое-то хождение в народ… Да вы от себя туда бежали. Ради того, чтобы прогрессивными себя показать, готовы были наружу выпустить хтонь, которая вас же потом пожрала бы.

– Почему ты просто мне не сказал это?..

– Ты должна принять, что твоя греза разбилась, – произнес Алеша ее выковырянные мысли.

И уничтожил ее он сам. Тот, который грезой и был.

– Ты… взял какую-то смердящую стратегию меня оберегать. Ты думаешь, тебе виднее, что для меня лучше?!

58

Наступило пустующее молчание.

– Как… – Анисия скривилась. – Как это было?

– Когда я пришел к ней, там уже не было никакого Игоря. Она сказала мне, что Игорь буянил, разбил вазу, но успокоился, как только она показала ему труп Виктора. Ужаснувшись, он убежал.

– Что ты сказал?

Алеша смотрел на нее до холодности разгоряченно.

– Ее жениха убила она сама. Виктор уже был мертв, когда она была еще жива. Ты ошибалась, негодуя на нее за связь с ним. Это была ее лебединая песня. Она все понимала. Она отомстила ему. Но это не принесло ей удовлетворения. Месть… красива только в театре. Он уничтожил ее. Запаковал в ней разрушающую жажду мести. И ненависть к себе. Внешне… она могла выглядеть как человек, занималась человеческими делами. Но ни секунды на могла освободиться от случившегося. Как от боли в спине.

До Анисии, обычно переполненной титанической верой в будущее, пока не в силах был достучаться ужас всего их краха. Прежде ладони будто сами отводили от себя угрозу выстраиваемому в муках рационализма благополучию. Но слова о смерти Виктора принесли удивительное облегчение. Значит, он понес наказание. Хотя бы и таким фантасмагоричным способом.

– Думаю, что потом… после того, как ушел я, Игорь успокоился, все понял. И вернулся. Я предвидел это. Но распрощался. Оставив ее в таком состоянии, – мерзло закончил Алеша.

– Ты… ты убил ее.

– Я не знал, что делать. Ведь надо было показывать на нее. Я не мог лгать под присягой. Но и помочь ей убрать труп я не мог тоже. Мне оставалось только никогда туда не приходить, изменить ход времени! Я хотел уехать в ту же ночь.

– Тогда… какой смысл был Игорю убивать ее? Если дорога к ней была расчищена? – еле слышно спросила Анисия просто чтобы разрубить повисшую тишину, пропитанную могильными образами.

Анисия захотела заорать, что он не Иисус, что может идти к черту со своей напускной благостностью, что она ненавидит его. Она оцепенело поднялась и уже даже занесла руку в бессильном порыве его ударить, задавить поток льющихся из него одеревенелых слов. Но лишь окоченевшими шагами проследовала к выходу. Когда она проходила мимо Алеши, неподвижно смотрящего в стену, ее охватила малодушная паника, что он и ее сейчас ударит в спину ножом.

– Игорь признается в убийстве и Полины, и Виктора, чтобы поразить общественность, – ощерился Алеша.

– Ты не мог знать, что он вернется. Ты только хотел верить. Ты себе выдумал Игоря. Откуда вы берете эту предопределенность? Нет ее… Как Порфирий напыщенно уверен, что Родион никуда не сбежит… зная Родиона несколько часов.

Анисия изможденно потерла глаза. Потом тупо добавила:

– Но ты… Ты хотел, чтобы осудили его. Ты всегда этого хотел… Даже когда с ним был на одной стороне.

Алеша недоуменно воззрился на нее. Потом, будто что-то вспомнив, сузил глаза. И стал поразительно похож на Полину.

– Никогда я с ним не был на одной стороне.

– Почему только все считали тебя святым? – протянула Анисия совсем прибито.

Из ниоткуда вырвалась пыль дождя. Алеша вздрогнул от бесшумности медленного разложения города, который все должен был растаять. Но, не тая, лишь дальше погрязал в грязи.

– Она умоляла меня сделать это. А я трусил.

– Это была ее временная слабость. А ты зацепился за нее как за желанное решение проблем.

Анисия с содроганием подумала, что Алеша будто бы не мог отомстить ей, которая этого заслуживала. И отомстил Поле.

– Эта идея поразила меня.

– Но вина на тебе, – прогавкала Анисия.

– А идея Полины, – ответил он, сжирая ее глаза своими, снизу окутанными синеватой теменью.

– Идея – это лишь слова. Все кругом – пустые, глупые слова таких же глупых людей. Как возможно… как идея способна материализоваться в физическое уничтожение?.. Ведь она не состоит даже из воздуха…

Алеша замолчал, поджав губы, как это делают люди, когда слышат не то, что ожидали.

– Ты не Мессия, – ледяным тоном продолжала Анисия.

– А что было бы с нами, если бы Иисус испугался тогда и не умер за нас?

– Но ты же… Не умер.

– Я умер, Анисия. И только твоя неописуемая слепота не позволяет тебе увидеть это.

– Ты должен был пожертвовать собой, а не Полиной. Встать на путь борьбы нашего народа за свободу. Ты пожалел себя. А Иисус не пожалел. Испугавшийся Мессия, – захохотала она, с наслаждением наблюдая за ужасом в его глазах.

– Да, я отступник, – как-то трагично, но и с восхищением ответил он. – Вы… все давили на меня. Всю мою жизнь.

– Давят на всех. Но не все становятся убийцами.

59

– Не все? А не этого ли ты от меня на самом деле хотела? – задрожал теперь уже Алеша.

Анисия с отрадой глотнула его гнев. Мысленно она сняла перед ним свою защиту. Если бы ему захотелось ее ударить – да, это было бы феерично. Может, хоть тогда бы они, наконец, стали квиты. Анисия потупилась, но все же не без труда произнесла:

– Н-нет… Это была игра, просто слова! Никто же не думал, что их кто-то воспримет всерьез.

– А если слишком буквально ваши призывы прочесть? Я вот испил до конца страх и нежелание людей со мной якшаться. Тяжелые это все во мне вызывало чувства. Желание мести собственному народу приходилось в себе давить. Я-то хотел быть спасителем за грех, который не совершал. А не так-то просто чистоту поддерживать… А что если семена ваши попадут в чью-то другую голову, не зараженную религией? И мстители станут решать, что лучше для тупого, забитого народа?

– Ваши высшие саны распоряжались вашими жизнями так же невозбранно! И что же, я виновна в том, что кто-то услышит? Но тогда никто никому ничего не имеет права говорить! Ты просто из себя не смог вытравить этот гной религиозный, – проскрежетала Анисия, отдавая себе отчет, что несколько уводит разговор от сокровенного смысла, который пытался донести до нее Алеша и который она к собственному стыду не в силах была разрешить.

– Ты говоришь, что меня любишь… но как ты это можешь, раз ненавидишь часть меня, такую важную?!

– Ненавижу? Я бы примирилась с ней. Ты сам захотел…

– Значит, был дураком. Польстился.

– Что ж, тогда и я для тебя дура, – отрезала Анисия.

– К чему через себя переступать? – спросил Алеша не у нее. – Чтобы самому себе доказать свою силу? Себе – или вам? Но зачем мне вообще вы?!

– Сомневаюсь, что подлинное учение Христа так вас занимает. Вы лишь очарованы мифами, как другие очарованы сказками Андерсена…

– Ты никогда нас не понимала. Ты окружила себя коконом скептицизма.

– Если ты исподволь считал меня врагом все это время, то нечего было и начинать все это! Нечего давать мне надежду, что мы вместе пойдем в народ!

Алеша взъерошил волосы.

– Во что не поверишь в этом проклятом желании убежать.

– А ты ведь слишком благороден, чтобы сбежать-то, – вызывающе отозвалась Анисия, припомнив кое-что еще.

Она с дрожью вспомнила, как зазывала его в миграцию еще до того, как это стало повсеместным. А он с негодованием отверг эту идею. Говорил, что теперь именно в России одновременно происходит все. И, бравый, преисполненный тщеславия, бросил Маню с новорожденным ребенком и влился в белое движение. А потом с раздавленными остатками армии оказался в Турции, а затем и во Франции уже с подоспевшими туда матерью и сестрой. Если бы он не предпочел ей тогда купание в собственной доблести… быть может, они смогли бы стать счастливыми в догитлеровской Европе. Смешные двадцать лет передышки… А она бы не жила в коммунальной квартире с соседкой, чей пьяным ор на собственного ребенка доносился даже через на совесть возведенную стену дореволюционного особняка.

А незапятнанная эмигрантка Инесса ждала от нее адовых мук совести за участие в чистках. Но покаяние, поначалу казавшееся верным, по-роскольниковски привлекательным и сулящим искупление, не в силах решиться в том временном промежутке, выжгло Анисию до мышц. И она отбросила его просто чтобы сохранить рассудок, сместив фокус с себя на слепоту и неполноценность других. И вот теперь покаяние это, возрожденное, умноженное, застряло в круговерти самых темных и тупиковых чувств, которая казалась попросту непереносимой. И Анисия в каком-то лилеющем отдалении забытья взмолилась, чтобы только ее сознание выдержало этот шквал.

60

– Я бы не дала ей умереть, – прокаркала Анисия, уже даже не испытывая желания поморщиться от помпезности этой фразы. – Все остальное уже не важно.

– Да. Потому что струсила бы. Потому что эгоистическое ощущение себя как идеальной фигуры куда важнее, чем страдания другого человека. Это и называют моралью. Когда на войне ты корчишься и не решаешься застрелить человека с раздробленным тазом, и он двое суток умирает в нечеловеческой боли, – строптиво процедил Алеша. – А ты лучше других знала, как тяжело ей было пережить все!

Но Анисия не знала… Она упорно защищалась от дурного настроения прочих, обращая его для себя в безвинную блажь.

– Я ведь… Понимал, почему Виктор поступил так. Быть может, мне и его примеру хотелось последовать. Если бы я только был способен…

Анисия всосала нижнюю губу, будто желая ее откусить.

– Почему она все искала во мне какого-то спасителя?! Я для этого не годился… Мне это было больно. Я не чувствовал себя вправе. Я не потянул ее избрание меня спасителем.

Анисия напряженно молчала. Ей захотелось оправдываться, бешено кричать о своей невиновности. Но ведь она должна была помочь Полине, когда увидела под ее окнами и Игоря и Алешу. Должна была… потому что уже тогда чем-то могильным веяло от ран ослепительного ночного неба.

– Ты… ты за своими химерами хоть раз задумалась о том, какого мне было на каторге по твоей милости?!

Анисия с благоговением почувствовала, как, наконец, ее щеки поползли уродливой прозрачностью слез.

– Я… я думала об этом каждый день. Ты… я просто так что ли выдумала, что Полина спасла тебя? Настолько мне хотелось того дня необратимость… Я сама в это уверовала!

– Я… тоже готов был поверить в это с охотой. Но ты ни разу не спросила, какого мне было. И я терпел, я смирился! Я принял твою эгоистическую игру. Я… я тоже хотел, чтобы было как прежде.

Привычка думать, что земная жизнь не так основополагающа, как неподвластная вечность, больше не работала.

– Я… – разлепила Анисия слипшиеся губы. – Я только хотела, чтобы ты простил меня.

– Я сказал тебе, что простил.

Анисия как-то встрепенулась и приблизилась к самому его окаменевшему лицу. Она ужаснулась, сколько лет жила с этим позором, как неистово боялась, что все узнают о ее подлости, о том, как она оказалась нехороша. Тщательно ища и не найдя в глазах Алеши ехидства, она процедила:

– Только вот я тебя не простила!

Алеша стыло посмотрел на нее.

– За то, что ты меня так легко простил! Как такое можно было прощать?! Кто ты после этого?! Почему ты позволяешь мне все это?!

– Мне надоела эта игра, Анисия, – устало проговорил Алеша. – Я думал, что уж с тобой мне будет легче. Что не будет этих материнских истерик.

– Я… я… это слишком тяжело, слишком!

– Я устал щадить тебя.

– Не… не говори так, – Анисию затрясло. – Все еще можно… Можно залатать. Мы не на фронте с оторванными ногами…

Анисия присосала ладони к глазам, будто желая заткнуть этим стабильный поток слез. Как же ей теперь до одури хотелось, чтобы он обнял ее, уверил, что все позади, все еще можно обратить. Что лопнувшая кожа будущего – просто дурной сон, а все еще может быть хорошо. И в то же время оскорблением были сами мысли, что она этого жаждет, что Алеша догадается о ее слабости.

Как нужна была им Полина, без неосуществленного поступка которой все рассыпалось!

61

Анисия стремглав скатилась вниз. Едва почуяв парной воздух, она прислонилась к ограде, будто решив поберечь подкашивающиеся икры. С хрипом она вытягивала воздух с улицы и тут же выплевывала его обратно.

Вдобавок все казалось, что Павел затесался где-то в стыках между лепниной вытесанного дома. Но улица была мистически пуста. Отчаяние и непонимание последних недель перетекло в отравляюще – сладостное открытие сожженных мостов освобождения.

Не так давно Павел обещал, что будет ждать ее под Алешиными окнами. И теперь Анисия и правда высматривала его. Где он теперь? Должно быть, медово улыбается очередной глупышке на выданье, обездвиженной злокозненной муштрой института благородных девиц. Да ведь и все они – эти же самые ни к чему не готовые и замурованные в своих иллюзиях глупышки… Толчок боли отдал куда-то вглубь торса, задев локти.

Спугнутая собственным лихорадочным мышлением, Анисия бросилась в пустоту, в липкий воздух, в гимн затухающей зимы.

«Не оборачиваться!» – металась она, будто это заклинание могло помочь и Алеше и ей забыть о произошедшем и возродиться. Он же… оглянулся назад на то, что, казалось, преодолел. Оглянулся, совершив страшащее. И убил этим свою Эвридику.

Вернуться домой? Праздно, респектабельно сесть напротив Павла. Анисии стало дурно от этой картины. Неужели, так долго убегая, она потерпела поражение на всех поприщах, став очередным подтверждением обидному общему мнению о женщинах? Невыносимо… И более всего невыносимо то, как блаженно ей было в побеге замурованного особняка, заваленного книгами и игрушками. В коконе укомплектованного сыном брака. Несмотря даже на то, что не стихала опасность поглощения Павлом. Отчего она и предпочитала превентивно сжирать его энергию и ничего не отдавать взамен. А на Аркадия так заманчиво было свалить свою нереализованность. Потому что лень стало бороться. Потому что годы неги заставили подзабыть исследовательский азарт юности. Слишком уж непредсказуемым оказался манящий прежде фундаментальный мир. При всем этом она якобы мечтала о революции, о подрыве самих основ своего невыносимого и восхитительного века… Лицемерка!

Нет, лучше… Лучше она побежит к Инессе, выцепит ее из лап Игоря. Вылечит ее и уедет с ней на поезде подальше от обоих братьев.

Но ведь Аркадий, Аркадий… Ведь из-за него она теперь склеена с Павлом. В двадцать лет жизнь казалась слишком легкой игрой, в которой она вольна менять правила. Настала необходимость поумнеть и очерстветь. Аркадий… Значимый только в эту минуту. Ведь был только сейчас. Ни тогда, ни после его не было… Как не было, наверное, и их самих. Были только люди в их теле с недостоверными картинками воспоминаний.

Молниеносные мысли показались Анисии идиотски надуманным книжным препятствием. Но мысли, которые казались логичными, направленными на счастье ребенка, ультрасовременными, вдруг разбились о собственный эгоизм. Нет, она не может оставить это твердо – припухлое тельце, часть своей плоти. Озаряющую доверчивую улыбку. Не хочет. Не хочет и не станет.