Петербург всколыхнул финал этой буйной истории разгула и какой-то даже романтичности. Газеты захлебывались версиями произошедших убийств. Наперегонки изливались об обоюдной дуэли ненавидящих друг друга жениха и невесты, при этом недвусмысленно подозревая и третью сторону – таинственных держательниц желтых билетов. А то и клеймили проклятых нечаевцев, в любой криминал вписывающихся просто изумительно. Большинство же уверенно указывало на Игоря, который благополучно испарился.

Ничего не спрашивая, Анисия понеслась обратно на расстрел фонарями улицы.

47

Анисия, самим воздухом своего движения отпихивая с пути лакея, который заблаговременно отлетел в сторону, ворвалась в недавно покинутую квартиру.

– Как ты узнал?! – рявкнула она.

Всемил участливо и совсем не удивившись глазел на ее триумфальное возвращение.

– Ты все знал сразу, ты… поспособствовал, – угомоненно процедила Анисия, осознавая глупость подлых, но прочувствованных слов. – Ты предсказываешь какую-то ахинею, строишь из себя футуриста… Но ведь… Как совпало, что Полина прямо следом за главой этой погибла?..

– Совпадения случаются.

Анисия молчала, будто ожидая, что он скажет что-то по поводу своего творения. Но Всемил благоразумно молчал тоже.

– Откуда ты знал, что Полина будет убита? Ты… ты причастен? – проглотила собственный голос Анисия.

– Ну витало же это в воздухе. Сама, наверное, не раз думала о подобном.

– Мало ли о чем мы думаем, – подкошено булькнула Анисия.

Она все надеялась, что он опровергнет авторство злосчастной главы, как-нибудь разрешит этот ком, вывернется, наврет…

– Конечно, ваша писанина – лишь фантазия… Слишком литературный вышел случай. Слишком уж все сверкает. Белиберда в духе предсказаний полетов на Луну. Да еще и с сантиментами.

Анисия тронула запыхавшиеся волосы, будто ища подспорья в этом обиходном жесте.

Всемил нахмурился.

– Слишком уж свободно ты обо всем судишь.

– Ты знал что-то про нее, чего не знала я? Почему все про нее знали больше, чем я?! Будто я проклятая какая-то!

Но Всемил обиженно зацепился:

– А вот сам граф Толстой публикует взыгрывания о губительных страстях одной в контрасте с лубочной жизнью другой! И что, ему можно? Его опусы никто белибердой не называет!

Анисия напряженно соображала. Если бы она получила подтверждение, что живет лишь в книге, это многое бы объяснило. Эти вырывания из реальности, пропитанное ужасом изумление и от собственного, и особенно от чужого сознания… Совершенно необъяснимые воспоминания, почему-то не вызывающие удивления. Нежданные и нежеланные перипетии, как ни пыталась она убеждать себя, что контролирует собственное существование. Почему… не только она обладала этим вполне объяснимым правом влиять на то, что происходит с ней? Чужаки любезно предлагали ей лишь взирать на революции, казни, скармливать ей свои взгляды и кроить новый мир.

Мог же сгусток ее сознания материализоваться независимо от автора… От автора… Бог в картину вселенной вписывается слабовато, а вот автор – дело иное. Придает обычным побуждениям заурядных людей значимость своего присутствия, подгоняет их до важнейших вопросов эпохи. О нет, если бы был настоящий бог, происходящее просто обязано было бы быть более подверженным какой-то стройной логике. Теория же о Всемиле как главной ответственности происходящего была слишком заманчива. Как и непререкаемая вера в бога, как и атеизм, она снимала с мироздания дальнейшие неуютные вопросы. Вопросы, от которых вздыбливались волосы и восставал непобежденным Джордано Бруно.

– Ты много общался с Полиной? – спросила Анисия с каким-то суеверным чувством, чтобы получить хоть на что-нибудь односложный ответ.

– Случалось… – неопределенно протянул Всемил.

– Ты писал нас как свои персонажи… Вложил Алеше в голову идею не бросать семинарию. Полину подтолкнул к Виктору. Агату стравил с Инессой… Но ты сам понятия не имеешь, чем это все закончить. Потому что жизнь куда многограннее любого романа. А писатели – просто жалкие воры жизни. Пытающиеся вывести какие-то законы из хаоса.

Всемил масляно осклабился.

– Но это было бы проще для всех вас. Не думать о собственном выборе, просто смириться с моей волей и не роптать, если случится что-то не по вам.

– Ты и Полиной манипулировал? Встал между нами… вот почему она ко мне охладела!

Всемил посмотрел на Анисию с какой-то трудно улавливаемой жалостью.

– Ты манипулировал Полиной как персонажем… – продолжала Анисия, погруженная в свою лихорадку.

Всемил неопределенно повел глазами.

– Вы снились мне, – мазнул он ее взглядом.

Анисию, жадно ожидающую именно этого признания, охватил ужас, что вот-вот кто-то из них проснется, и одного из двоих точно не станет.

– Мы живые! Ты крадешь нас из жизни и думаешь, что выдумал! Но ты не так хорош!

Всемил неопределенно повел руками.

– Ты… ты это не написал! Ты похитил мои мысли, которые я забыла… – шептала Анисия, схватившись за локти. – Почему я столько не помню?!

Всемил смотрел на нее с тревожным интересом, но продолжал блюсти собственное молчание.

– Одного я не пойму… Зачем ты себя вздумала наказать? – с хирургическим интересом впился в нее Всемил.

Анисия похолодела.

– Зачем ты в эти разводные дела ввязалась и таскалась к Полине? Неужто тебе есть что с Виктором делить?

– Я… ненавидела, – ответила Анисия огрызками слов.

Всемил присвистнул, будто отдавая себе должное за прозорливость.

Неужели… он намекает, что она сама застрелила Виктора?! Она ведь и верно была там в ту ночь… Она же… про него что-то такое знала все это время…

– Да что ты в нем нашла?

– Ничего… мучительно зауряден, – сказала она безучастно, чтобы только воротиться в свое обычное рассудочное состояние.

– Ты… не смеешь умирать. Я не хочу… За тобой последовать. Я слишком жизнь люблю! – завершила она этот сумбур. – Ты меня не вздумай в реку кинуть! Или на полуслове оборвать, не объяснив ничего!

Но тут же грызнул страх. Что если завтра она станет расплачиваться свободой за волю Всемила сотворить из нее убийцу?

48

Анисия заторможено вышла от Всемила с тревожаще-неясным жжением, предвещающим яркое воспоминание или ценную мысль. Она все блокировала мысли об описании будущего, не в силах разом решить две загвоздки. Но вот наставало время столкнуться и со второй частью ребуса. Она побрела по каналу, не отрывая стылого взгляда от мутной воды. Промозглость скрючила ее пальцы, присосавшиеся к листам сакральных букв.

Она ведь уже слышала что-то об убийстве Полины. Но не сейчас и не в этой главе.

Она все вспоминала… будущее. Нет, не Жуль Верна, не Мэри Шелли. А свое, их общее. То ли взаправду испытанное, то ли лишь навеянное изложением Всемила. Почему-то сейчас стало очевидно, что оно не только настает быстрее, чем кажется, но и что она сегодняшняя отлично в нем ориентируется. Это открытие не вызвало удивления. Оно было известно всегда, только зарылось в ежедневную мороку, как упитанный жук в листву. Оно было утерянным детским воспоминанием, нежданно всплывшим на полу в пустой тишине.

Приоткрывшаяся эпоха пухла и сочилась телефонными проводами, черными кепками, нагроможденным авангардизмом. Ошалелостью от бутонов музыки из патефона и горячей воды из крана по мановению руки. Мейерхольдом и Маяковским. Экспериментами еще не разрушенных лабораторий, блеснувшим и быстро задушенным психоанализом. Обструганными архитектурными линиями и талонной нищетой, которая не мешала новообращенным вождям невозможного, долгожданного государства продолжать захватничество так чуждых им самодержцев.

Долгожданная очищающая революция стала неустроенной юностью, ненатуральной привычностью происходящего.

Анисия завидовала восторженным девочкам, бегающим на еще не разогнанные поэтические вечера в туфлях с отваливающейся подошвой. Она не могла так же делать вид, что бедность благородна, хоть и убеждала в этом саму себя. Анисия с трудом мирилась с всеобщим вокруг аскетизмом и упиванием тьмой нищеты, потому что больше попросту некуда было деваться.

Город еще до вторичного переименования застывал в каком-то замороженном уродстве голода. Ощущения истощения были чужие, продолжающиеся нежеланным и пугающим непослушанием собственного тела. Мысль съесть две тарелки каши казалась издевательской химерой. Зацикленность на еде рождала грустные мысли о собственной слабохарактерности. И Анисия поглощала еду, ставшую священной, при выключенном свете, чтобы самой себе не казаться обезумевшей. При пустующем желудке все ранее волнующее стало до смехотворного проходным. И кроме желания выжить, быть здоровой Анисия не думала ни о чем.

После побега Ленина в Петрограде остались склеенность паучьей пыли за старыми вывесками да сусальное золото на потолках заброшенных квартир, которые так просто стало разграблять в дневных сумерках. Там Анисия была пожрана ностальгией, даже не меняя место жительства. И скоро перебралась в Москву, приближающуюся к индустриализации. Реабилитированная столица радостно перла вверх своими колоссальными проспектами и маковками, которые никому так и не удалось снести. Златоглавая, наводненная муравьями партийцев, удивительно контрастировала с бесцветным краем низложенного административного центра, чью скандинавскую скудность не смогла замаскировать даже трехсотлетняя эпоха романовского глянца.

Времена роковых, сломленных и оттого невыносимых женщин миновали. В стеклах витрин она тогда улавливала модернистскую Мадонну, хоть и более изящную, чем лживо – благополучные крестьянки Петрова-Водкина. Коротко остриженную и прячущую ключицы в нечто несуразно-коричневое. И ее пьянил чистый лист истории. Она с воодушевлением стряхнула муштру семинарий и нянюшек, силясь доказать учителям, как они заблуждались. При этом Анисия продолжала жить под стеклянным колпаком не зависящих от нее обстоятельств вроде беременности или войны. И этот страх, проросший в кости, в яичники, нудно и неотвратимо начинался где-то в груди и пульсировал в лопатки. Анисия поражалась, как еще не все поголовно женщины сошли с ума, не стерпев щедрого груза вывернутого освобождения.

49

Павла… теперь необходимо было ограждать от себя, годной только для палача – Виктора. Чувство вины, разрастающееся в ней после того, как она решила больше не помогать Игорю, стало по-домашнему привычным.

Тогда она и пришла к Виктору, сочась жаждой быть униженной, искромсанной, уничтоженной! Наслышанная о его успехах в разоблачении контрреволюционеров, она сперва вынашивала планы, как очернить себя перед ним и понести наказание. А в итоге лишь попросила сделать с ней то же, что он сделал с Полиной в выгребной яме забвения революционных лет. Тогда он знал, что на стыке культур, времен и сторон света Полине нет возврата в родительский дом.

О да, она знала, что Виктор изнасиловал Полину и убил ее жениха еще в гражданскую междоусобицу. Показательно, что могут сотворить с женщиной доблестные служаки чести и совести, когда им не грозит кара. В революцию добропорядочные девушки опасались ходить вечером без сопровождения. Впрочем, и сопровождение не спасло Полину.

Полина и ее безымянный жених, сожранный вечностью, были заговорщиками в группе, удачно покусившейся на некую большевистскую шишку. В том безвластии у ворот красного террора у них был шанс или вовсе избежать наказания, или огрести его несоразмерно преступлению. И вот тогда, повелев расстрелять ее жениха, Виктор и решил отпустить Полину после допроса. Во время которого дверь была заперта изнутри.

Эту историю рассказал Анисии сам Виктор под влиянием той неподвластной логике откровенности, которая способна одолеть порой самого осторожного и деликатного преступника. Даже сквозь самооправдания понимающего не хуже прочих, что он – преступник и будет судим людьми, которых презирает.

Примыкание к сильному Виктору закружило Анисию. Потому что слишком долго во времена начисто смытого закона ее опутывало бессилие, которое создали для нее другие. И она тучно волновалась перед встречами с Виктором. Даже в жару ей приходилось носить рубашки с длинными рукавами. Ей завидна была эта мужская разнузданность не приукрашивать собственную непривлекательную суть. Но отречься от женского в себе, как изначально планировалось, она так и не сумела. Уподобляться мужчинам, их бескомпромиссности, культу бездумного и показного могущества в конце концов показалось ей тупиком.

Морально она его ненавидела. Ей все хотелось схватить его за шею и вдавить себе под ногти эту лощеную кожу, пахнущую одеколоном. Но физическая зависимость от него разверзала на подступах к сознанию какие-то темные лабиринты, прышущее ядом, бешенством и глубочайшим удовлетворением. Однако, липкий обвал внутрь себя при мысли, что она никогда не сможет поквитаться с его предусмотрительным всесилием, не позволял ей забыться. Кто-то непременно должен был отомстить ему за все, в том числе и за Полину. Но почему Полина сама за себя не отомстила, почему оказалась настолько мягкотела? Не хватало только вмешиваться сюда ей, члену партии…

Анисия презирала его, когда он лежал рядом и случайно дотрагивался до нее своим мокрым остывающим телом. Телом отнюдь не настолько совершенным, как томящее тело Павла. Тело ей, канцелярской санитарке леса, не предназначенное. Анисия открывала глаза и видела перед собой благополучное и суровое лицо Виктора, которое так любят накладывать на себя состоявшие мужчины, чтобы казаться весомее. Она чувствовала, что и сама торжествует над ним и над запретами, разбросанными повсеместно невзирая ни на какие парады нудистов. И это ощущение контроля над собственной жизнью, так и не найденное ей ни на войне с французами, ни во времена хождения в народ, приносило ей неведомое успокоение. Беда была лишь в том, что сменились лозунги на плакатах с Лилей Брик. Но патриархальная Россия продолжала обугливаться невзирая на многообещающие заявления Коллонтай.

И вместо того, чтобы выколоть Виктору глаза, Анисия смеялась над его шутками. Зная и боясь, что припасенный нож в какой-нибудь безрассудный момент врежется ему или ей в спину. Нисколько не обманываясь на его счет, она искала ему оправдания. Потому что он был слишком профессионален, слишком способен. Анисия смотрела на него и видела человеческие глаза, слышала шутки. Она ведь знала зацепки, способные выставить ситуацию не столь однозначной. Да, публично он нападал на отщепенца – Игоря, на которого ополчилась партия. Игоря, который откровенно лез на рожон и был заносчив в его присутствии, Виктор крепко невзлюбил. Но ведь после, тайком, с положенной трубкой и отпущенной секретаршей зло во плоти Виктор совал в чистый конверт деньги, благодаря которым Игорь не голодал.

Анисия не могла понять, как Игорь, которому государство отрезало даже путь к работе на него (то есть к единственной работе), растягивает пуд пшена на неделю, но продолжает смотреть на них с Виктором свысока. И Анисия, вгрызшаяся в выживание любой ценой, ненавидела этого ренегата.

Зато Игорь упивался полным и вполне заслуженным правом возвысить себя тем, что не сбежал, не сдался. И козырял своей истинной русскостью. А остальных нервировала его вполне осознанно высокомерная роль нового Мессии, или даже Кассандры, которая особенно и не пыталась быть услышанной. Люди, как клетки, составляющие ткани, дифференцировались по соответствующим нишам. И Игорь с его железнолобой гордостью облюбовал себе нишу страстотерпца, который, зная последствия, и через вновь навалившуюся цензуру рубит в лицо власть имущим правду-матку. А взамен получает народное сочувствие. Впрочем, лишенное действий. Когда его увезли на Лубянку, он отнюдь не был наивен, что все это очень скоро разрешится,

Именно тогда Анисия нарочито оголтело отреклась от любого сомнения в правоте партии и принялась клеймить сомневающихся последними словами. Страшась и самой засомневаться вслед. А потом, ночью, одержимая видениями золотистого прошлого, испытывала какую-то распластанную досаду на себя юную, глупую, доверчивую, всеми силами пытающуюся получить одобрение. Насколько больше уважала она себя теперь, примкнувшую к сильному, к части чего-то монументального! И, однако же, Анисия почему-то долго не могла заснуть после того, как ложилась в холодную постель. Ее раздражал и щит наивности, за которым мало кто понимал, какая в партии идет грызня и как ими попросту пользуются. Хорошо осознавал это Виктор. И неохотно, но иногда делился с ней подробностями происходящего.

Тем удивительнее было самоубийство Виктора еще до подлинного начала самого темного десятилетия века. Не без витиеватого слога он оставил записку о том, что дело революции зашло в тупик, а он не может этого видеть. Очевидно, чтобы обелить себя для потомков.

Возможно, он знал что-то необратимое, недозволительное, не подлежащее интерпретации. И предпочел уйти из жизни добровольно, с целыми челюстями. А, возможно, и впрямь что-то понял. Вот же странно – сколько великих произведений было посвящено мукам совести. А Анисия, добравшись до партийной верхушки, не увидела больше ни одного подобного примера. Где же были Раскольниковы? Где были хотя бы Свидригайловы и Смердяковы? Напротив, преступники были свято, непоколебимо убеждены в своей правоте, видя ее подкрепление в законах, которые сами же и писали. По сравнению с ними даже Ставрогин казался не таким безнадежным. А Достоевский переоценил человечество.

50

Или же… Анисия поняла это только сейчас. Или же он попросту был подкошен этой историей с Полиной. На которую сам же и натравил своих псов.

Ведь за несколько недель до самоубийства Виктора тот материализовался рядом с Полиной и принялся охотно помогать Павлу в его журналистской карьере. Павел со знанием дела прощупывал возможности и для себя, и для Полины. Виктор угодливо наговаривал Полине, как помочь успеху мужа, то ли и в правду не узнав ее, то ли благоразумно решив не узнавать.

Наткнувшись на своего бывшего мучителя в ревущей Москве сворачивания новой экономической политики, Полина оказалась бессильна. Уничтожать себя ради мести она едва ли стала бы. Не для того она так рьяно наполняла трещины прошлого толченым стеклом рюмок, блеском, сексом и обреченностью двадцатых годов.

С каким апломбом она показывала Анисии заграничные чулки! И как изумлялась безразличной реакцией. Как изумлялась и отсутствию на Анисии побрякушек и помады. Что заставляло ее еще больше раздражаться на ублюдочно – платоническую связь между Анисией и Павлом. Полина рада бы была принять, что Павлу интересна только оболочка этой готовой преждевременно иссушиться женщины. Но уж слишком осязаемы и крепки были их разговоры, после которых ее муж пребывал в каком-то запальчивом настроении.

Анисия не без содрогания припомнила, как ей удалось обратить свою витальность на социальные институты и поиграться в освобождение женщин, большей частью существующее в абортариях и фиктивных выборах. Она будто специально отходила от нарочито женского облика, чтобы побесить Полину, потонувшую в нем. Знала ведь, куда уколоть. Не без удовлетворения Анисия вызывала у Полины позывы неконтролируемо поглощать пирожные. А потом сдирать со своей кожи слои крема и пудры, обнажая все ее розовые и алые несовершенства. И всхлипывать перед зеркалом, что не помогают ей блага, которых почти ни у кого в бравое время наращивания милитаризма не водилось.

Если Полине что-то и не нравилось, она прекрасно знала, кто финансирует ее квартиру с домработницей и от чьего одобрения зависят новые фильмы. Поэтому желание кары для всех людей вместе со всеми существующими богами было придушено ей в зачатке. Как и порыв скрыться в каком-нибудь провинциальном театре. Пережив салат гражданской и только-только отведав какой-то устаканенности быта, она расхотела обратно в уличный туалет.

Потому она ослепительно помалкивала и продолжала поворачиваться к объективу выигрышной стороной лица. Прежде обрамленного марсельскими волнами, а теперь бобом – каре.

Узнав ее тайну, Павел плакал, о чем сам рассказывал Анисии до того, как она самоустранилась от него. Но затем начал науськивать Полину отказаться от мести. Не только отказаться, но и пошантажировать Виктора в надежде урвать с его друзей контрактик или роль.

Только вот они недооценили степень пугливости Виктора. Теперь Анисии стало совершенно очевидно, что ему легче оказалось убрать Полину в максимально возможной секретности, без даже видимости суда. Чем ждать, что на допросах или – упаси бог! – публично она скомпрометирует его. Одного он не учел – масштабов известности Полины. Должно быть, вождю очень уж не понравилось, какую огласку получило дело. Конечно, Виктор попытался сначала выкопать на Полину компромат, затем перевести стрелки, да все равно репутация его была подмочена. Инициативу чиновнику никто не готов был прощать. Даже если инициатива эта вполне вписывалась в почерк эпохи.

А вот Павел выжил даже там, где спотыкались и не такие мастодонты. Слишком уж многим не хотелось, чтобы вскрылись еще какие-нибудь пикантные подробности их карьер в то затемненное время. Нигде не замаравшись, он плодовито улыбался каждому следующему вождю.

Правда, для этого пришлось прекратить общение с братом, который так некстати пропесочивался на партийных собраниях. Который своим титаническим самолюбием только и способен был, что портить ему кровь. Который себя загубил исключительно для того, чтобы в такое время палачам своим кинуть их нечистоплотность. Игорь по мнению и Павла, и Анисии сделал раздражающий выбор какого-то упрямого самопожертвования первых христиан, которые напоказ, из зазнайства и сознания себя лучшими презрели собственную безопасность. И Павел крепко досадовал, что из-за этого неподатливого дурака падает тень на него самого в их-то обшарпанное время, которое патефон иглою лечит.