41
Анисия осталась одна в забытом богом именье после смерти Всемила. Как они объявили потом всем, от холеры. Страшилась и захватчиков, и собственных крестьян, вожделенно смотрящих на родовые безделушки. Держала в комнате вилы и готовилась никому не даться живой. И нечеловечески рыдала с какими-то жалкими подвываниями, когда сквозь нестройную военную корреспонденцию до нее дошла весть о гибели Павла. В первые мгновенья бледной разрезанной кожи появилась будто бы даже легкость, что наконец-то все прояснилось. И только потом все испачкалось кровью.
Хорошо, что, когда захватчики все-таки нагрянули, рядом оказался Алеша. Хотелось думать, чтобы занять место Игоря и Инессы, не подумавших об участи Анисии. Натянутый, сжатый, он цедил междометья сквозь зубы. Совсем не походил на себя довоенного, подмороженного благостью духовной карьеры. Он будто добровольно привел себя к оскопенству – появилось в нем тогда нечто неприемлемое для женщин даже в визгливом голосе. Лицо Алеши тогда было так похоже на него нынешнего и так изменено изнутри. Проступало что-то слизняково – безжалостное за намечающимися под глазами морщинками преждевременной иссушенности.
Он фанатично твердил, что сожжет их до одного. Анисия не слушала, но и от него не отходила, едва не цепляясь за его рукава. Конечно, он не мог совершить смертоубийства с его экстрактом веры, еще не раненой Дарвиновской теорией. Он ведь был до поразительного органичен в этих своих проповедях о всепрощении, отравлении местью. И вместе с тем было что-то в нем уже тогда, всосанное из православного надломления.
И вот Алеша, будто вовсе не боясь сторожей, тихонько запер снаружи главные двери именья. Уповая, что французы в дыму не сумеют отыскать другой выход, он поджог здание. Здание, в котором рос, все шероховатости которого знал назубок. Он загипнотизировано смотрел на занимающийся дым, слушал пьяный гогот еще ничего не подозревающих колонистов. Анисию, рыдающую, чтобы он отпустил людей, он затолкал в сарай и запер там. Ожесточенно он гнусавил, что они же ее первую обесчестят и убьют, как только кто-нибудь выдаст ее. Будто мало ей было прятаться в избе дворовой девки Маньки не только от оккупантов, но и от собственных крепостных, нанюхавшихся свободы и убивших Всемила.
Потом… Алеша не испытывал мук совести и сделал прекрасную богословскую карьеру. Во время процесса над Игорем после восстания на Сенатской он с немигающим оскалом выговаривал, что Игорь заслужил каторгу, что надо было вовсе его четвертовать, раз он покусился на божьего помазанника. А Полина, хозяйка модного салона, в ответ переводила тему на что-то более легковесное, поблескивая узлом Психеи. Натянутая вместе с пожиманием ключиц улыбка транслировала: «И что с того? Ах, не будем портить вечер вашими невыносимыми спорами!»
42
Ввалившись к Алеше поздним вечером, Анисия не застала там хозяина. Ее обступили разъяренные догадки, что Алеша с Полиной, что ему интереснее в постановке «Роковая женщина». Но она же никакая не роковая, а ее Полина… Просто Полина, в которой мужчины видят нечто архаичное. Ну почему, почему не могут они просто жить одной большой семьей без этих замалчиваний и тайн?! Неужто потому, что она им совсем не интересна? Они нисколько, нисколько не поняли ее!! Лицемеры, трезвонящие о нови, но пропитанные мелколичностными установками!
Канитель мыслей, неспособная застыть в логике, изводила ее, но и парадоксально делала мгновения отчетливыми.
Убежденная, что застанет их вместе, Анисия сорвалась к Полине. Она воображала, как разоблачит их. И, преисполненная торжественного молчания, повернется и навсегда исчезнет. От этой мысли по разогретому ее разуму разливалось удовлетворение. И она все больше распаляла себя, чтобы предстать перед любовниками в как можно более поруганных чувствах.
Она правда увидела Алешу почти сразу. Вот только ревность расступилась перед странностью его вида. Он, теребя волосы, топтался возле порога особняка, где обосновалась Полина, и глубоко, картинно вдыхал мутный петербургский воздух. Наконец, он неровно зашагал прочь, беспрестанно оглядываясь. Нервное напряжение последнего дня, укрепленное голодом и усталостью, двоило сознание Анисии. Обернувшись, она заметила разморено-сутулящуюся походку Игоря в силуэте, отдаляющемся от дома в другую сторону. Ее захлестнуло отвращение к ним всем, сжирающим себя в гордиевом узле надрыва.
Но внутри все креп Виктор, присутствие которого она чуяла и через стены. И он почему-то был куда опаснее, чем эта не сулящая ничего хорошего сцена. Анисия вытерла мокрый лоб рукавом, пока никто не видел ее.
Вдали показался экипаж, как-то мистически неслышно устремленный в их сторону.
Анисия будто должна была и все не могла припомнить о Викторе что-то сбивающее… Что должно было прояснить упертость, с которой Инесса чаяла развязаться с ним. Анисия вздрогнула – а что, если Всемил и внушил ей это чувство? Внутри вызрело какое-то мистическое наитие, которому все не хватало запала проклюнуться.
Поэтому следующим она нагрянула к Всемилу. Будто его настоявшийся цинизм, припудренный избирательной духовностью, был способен встряхнуть ее именно теперь. Ведь она, как хлипенькие героини современных авторов, будто бы уже была не прочь впасть в горячку.
43
Всемил возлежал на огромной кровати с безвкусным нагромождением каких-то то ли тряпок, то ли штор наверху. Вокруг вяло суетились полусонные прислужники, мало впечатленные болезнью барина – мало ли их помирало из-за невыясняемых хворей? Агата слегла еще капитальнее от самого факта нездоровья мужа и напрочь пренебрегла заботами о нем, вдобавок перетянув на себя большую часть прислуги.
Всемил так жадно выжидал кончины кого-нибудь из своих близких, чтобы описать это в собственных раздуваемых страданиях. Вот и дождался… Но на своей шкуре это было вовсе не так воодушевляюще. Это не было даже эстетично со всеми физиологическими подробностями, которые не решился бы разгласить ни один порядочный человек. Болезнь заставила его чувствовать отчаяние неизмеримое. Отчаяние… помноженное на полоумные расчеты, мог ли он избежать болезни, если бы вел себя достойнее.
Нежданно писклявым тоном Всемил надиктовывал завещание. Причитал, что врачи – шарлатаны и не могут дать ему никакой гарантии. Хотя и попы, к чему лукавить… Божился, что оставит церкви приличный кусок своего состояния, только бы за него шли служения. Что-то бубнил о своих прошлых прегрешениях, которые должны были стать не важны сразу же, как он осознал их. Анисия же припомнила какого-то его героя, который кичился тем, что не боится смерти, да и в загробный мир верил слабо.
Когда все ушли, Всемил начал елозить под своим помпезным покрывалом. Анисия в каком-то подгнивающем чувстве тотального бессилия думала, каково ему, всегда жизнь опорожняющему, быть разбитым и жалким. При этом в ней боролось любопытство избалованного зрителя и злорадство случайной справедливости.
Всемил с кряхтением потянулся за графином, маячащим на нагромождении измызганных кружевных салфеток. Подумав о чем-то, он со скорбной миной откатился назад.
– Что же ты, доченька, делаешь? Чем живешь? – неожиданно отойдя от мистически-заунывного погружения, почти бодро спросил он, хоть тут же закрякал и схватился за грудь.
Легкость этого вопроса не перерубила ее убежденность, что сиюминутные гениальные мыслишки слишком мелкие, чтобы озвучивать их. Анисия оттопырила было нижнюю челюсть, но отозвала ее обратно.
– Все еще либералка? – хитро посмотрел он на дочь, подерживаясь за смоченную салфетку на лбу.
Анисия, у которой на провокацию уже заготовлены были страницы отборнейших аргументов, молчала. К чему в сотый раз твердить одно и то же? Ведь действия… действия, наверное, опять выйдут иные. Да и многословие отца начинало ее откровенно утомлять.
– Не иронизируйте над совестью нации, – только и выдавила она.
– Совесть нации… Или возносящие себя таким образом фанатики?
В Анисии мелькнула мысль, не слишком ли словоохотлив Всемил для дефективного.
– Все можно обгадить словами. Ты все копаешься в головах… Но нужно ведь смотреть на пользу для всех.
– Анисия… – с сожалением выдохнул Всемил, морщась будто от ее катастрофической темноты. – Ведь для человека нет и никогда не будет ничего, кроме него самого.
Анисия насупилась. Но скрытая в словах отца правда, которую она не в силах была не признать, сковала ей язык. Омерзение к нему, которое никуда не улетучилось, замерло перед возможностью послушать его идеи, почему-то не сломленные жаром и немощью.
– Ты так убежденно говоришь об этом, будто все об этом знаешь, – пробормотала она.
Всемил внимательно посмотрел на нее.
– Вы хотите умереть за серость – что ж, право ваше, – Всемил мешковато заворочался от слишком долгого пребывания в одной позе. – В лучшем случае через полвека вас признают героями. Предварительно заправски очистив карманчики тех, кто выжил.
Его скептицизм холодящей волной застрял в пальцах Анисии. Иллюзии того, что они добьются грамотных реформ, вдруг натолкнулись на эти тысячелистники слов престарелого греховодника. И в тот же момент зацвела радость, что она не такая поросшая мхом, что сердце ее рьяно бьется и борется.
Всемил с горечью, как показалось Анисии, улыбнулся, будто топчась и по собственным иллюзиям.
– Если каждый так подумает, то ничего и не изменится никогда, – промямлила Анисия.
– Однако же так ровно никогда не было – чтобы ничего не менялось.
И вот потухло светлое чувство вознесения от того, что не перевелись на земле русской былинные герои, не додавили их масляные блины на месте лиц губернаторов.
Всемил продолжал:
– Сознание жаждет выставить нас хоть в чем-то уникальнее и лучше, чем другие. Отсюда и вечная обида ущемленных на тех, кто устроен лучше… Отсюда и социализм.
Анисия ощетинилась.
– К чему унижать тех, кому не повезло?
– Да-да, не повезло. Но психология ведь обиженная, априори ущемленная, ищущая в успехе какие-то лазейки, случайности… Пресмыкающаяся такая психология, – насколько это было возможно, блаженно потянулся Всемил. – Я все это прошел уже давно, моя девочка. Это для тебя происходящее – какая-то диковинка без четких причин и следствий.
– Вы… вы один из тех, кто терпим к нищете, не понимая, как она разлагает… – бросила Анисия. – Только к чему вы тогда прикрываетесь слезливыми рассказами о безбрежном счастье крестьянской жизни? Которой вы не знаете, которой вы не жили! Которая у вас искусственная, вычищенная!
– Не у всех равные способности. Люди никогда не были равны. Не без причины. И не будут, хоть дай им десять свобод. Кто-то работает, а кто-то ноет. И только ждет, чтобы нож вонзить в того, кто работает.
Анисия смотрела на отца с изумлением на себя. Было невероятно, что этот человек подкупал какой-то своей уникальной правдивостью в мире, где все, изворачиваясь, криводушничали на все лады. Анисия желала ненавидеть его, устроить истерику с погромом комнаты, отхлестать отца по щекам. Но лишь недобро рассмеялась, с омерзением обнаружив, что уже даже не клеймит отца, выполняя негласный ритуал очищения в трещащем от иерархии обществе. Неспешно и неслышно и она стала человеком, для которого уродливый поступок кого-то уже не является поводом не кланяться ему при встрече.
– Но вы топите и тех, кто равными стать мог бы… – закончила она безыдейно, потому что массив ее мыслей уже смылся непрекращающейся новью.
– Тут четких линий нет. Так и нечего их себе возводить и в них селиться.
44
– Анисия, – проговорил Всемил невесть к чему взывающим тоном, – я болен. Мне бы сейчас религиозность здорово облегчила мгновения. Если б я с ней не распрощался… В молодости-то было попроще… На войне и смерть казалась чем-то игрушечным. Не перекрывала даже экстаз от южного неба.
Анисия смотрела на отца, с отрадой взращивая наклюнувшееся где-то внутри злорадство.
– Хотела бы я сказать, что это по заслугам. Но и достойные умирают тоже.
– Ты… пошла… в меня, – ответил Всемил с блаженной улыбкой.
– Вы здесь абсолютно ни при чем, – не смогла сдержаться от ответной улыбки Анисия.
– И не мечтайте, что я умру, – хмыкнул он.
– Попросите о чем-нибудь другом.
– Постой… – Всемил поднял с прикроватного столика кипу бумаг. – Прочти… Новая глава. Еще не опубликована.
Анисия с опаской воззрилась на размякший почерк человека, мысли которого опережают движения кисти. Он бы хотел, чтобы все они были его персонажами… а с собственными мыслями они вовсе ему не интересны – он их все равно менял своим резцом. Высосал то, что по первости привлекало, записал пару удачных пируэтов – да и все. Придал заурядности их повседневного литературную значимость.
– Я хочу… Чтобы ты прочла.
Заинтригованная, Анисия кивнула и уже было взялась за ручку двери.
– Все вышло из-под моего контроля… – пробормотал Всемил. – Когда ты молод, то убежден, что все всегда будет по-твоему. Что ты никогда не умрешь, не иссохнешь. И все образы пляшут под твою дудку. А что не сбудется, то нам приснится.
Глядя на преждевременную беспомощность этого полнокровного человека, Анисия невольно содрогнулась перед беспощадностью вечности. Во время болезней ей всегда помогала поправляться убежденность, что хворь скоротечна, а после нее вновь настанут погожие дни. Но ведь настанет миг… когда уже не поправишься и не подбодришь себя тем, что пройдет неделя, месяц, год, так что настоящее можно и перетерпеть.
В зудящем предвкушении она спустилась на улицу и тут же раскрыла рукопись. Почерк странно отличался от отцовского. Может, это для него переписывала Агата?
45
«Ты ни при каких обстоятельствах не должна пускать Алешу обратно, что бы ему ни обещали в Союзе возвращения! Здесь просчитавшихся не прощают. Я не понимаю, почему ты потакаешь его припадку и не отговариваешь от этой смертоносной идеи. Если ты боишься слежки или топорика в темечко, то лучше просто поменяйте страну. Не особенно-то обольщайтесь амнистией белого движения. Ты должна его спасти! Забудь прежние раздоры, забудь, что мать ему отдавала лучший кусок. Знаю, как тебя измучила шальная жизнь. Как тебе, может быть, и хочется его отпустить на растерзание, чтобы самой остаться в покое.
Пусть не забивает себе голову патриотизмом. Его до слюней любят те, чьи интересы он блюдет.
Не пускай его сама или делегируй это Агате. Должен же он хоть чем-то ей отплатить за домашнюю беспросветность с этим мылом по карточкам. Да еще и взбрыкнул от нее на фронт против вердикта медицинской комиссии. Хотя, уверена, Агата в итоге сама довольна оказалась, что не получилось Алешу сожрать своим жертвоприношением и самой оказаться несчастной от того, какой у нее никчемный сын.
До сих пор не пойму, как она, медсестра, не приняла капитуляции. Она же видела раны, застывающие, как желе. И почему-то продолжает хвататься за расколотое могущество наше нищее.
А вот теперь и это необъяснимое убийство Полины. Говорят, что ради ограбления, ради каких-то бриллиантов. Я мало верю в это.
Полина вопила, что любит родину, что не сможет за границей. А потом меня просила посодействовать с визой, когда невозможно стало документы собрать. Вы все верно тогда поступили, что уехали. Неустроенность, тоска – это и не сотая часть того, что происходит у нас. Ностальгия лучше страха. Он сами вены сгрызает.
Все она прекрасно видела! Но выбор сделала наиболее простой и удобный для нее тогда, чтобы ничего не решать и не напрягаться. Пока другие в Стамбуле ночевали на набережных в грязном белье. А теперь что они ноют? Что к ним пришли? Да к ним восемь лет уже приходили.
Я ей давно, давно говорила, чтобы она бежала вместе с вами, пока еще бриллиантики фамильные целы. Почему людям разжевывать надо очевидное? Происходит крах, а им еще подай получасовой доклад, после которого тебя же высмеют и нарекут всепропальщицей. Она все изобретала какие-то оправдания. Конечно, разгул с Есениным казался куда привлекательнее и доступнее. А теперь и Есенина не осталось. Тогда я ее понимала, у меня были похожие причины. Кому мы там все нужны? Это здесь хотя бы к друзьям можно заселиться на Фонтанку, когда уж совсем прижмет. Полина у меня давно спрашивала, почему должна покидать родину, все, что близко. Я ей объясняла, почему и зачем. Ты причины эти знаешь не хуже нас.
Полина не хотела слушать белоэмигрантские обсуждения, как все стало ужасно без них. Но ведь и сейчас та же риторика – как ужасно все было до них. Полина до последнего верила, что большевизм переродился и теперь служит людям. Как мне ее жаль… Ведь она не первая. Да и не последняя, Инесса.
Неужто родина стоит всего этого? Просто край, где мы, не выбирая, родились. Родились бы в Америке – что бы это изменило? С такими же березами, полями, с такими же глазами и ушами. Даже не поняли бы разницы. Одурманили вас этими россказнями о русском духе. Опасными, смертельными россказнями. Завуалированным высокомерием на пустом месте. За что отец на империалистической войне сгинул? И для всех почти остался черточкой на бумаге. Ему инстинкт самосохранения подменили долгом – признак блестящей общественной работы. А нам рассказали, что гордость за него важнее его наличия рядом.
Мы ведь – род человеческий. А, может, нечто более монументальное. Зачем же нам сухость народностей и рас? Зачем нам границы государств? В Будущем, я уверена, их не станет. Должен, наконец, у нашего вида возобладать здравый смысл.
Ты пишешь о ностальгии. Конечно, я тоже наверняка начала бы ее чувствовать невзирая ни на какие теперешние мои рассуждения. Так я и теперь ее все равно чувствую. Хотя хожу по тем же улицам. Не из-за трансформации страны, а потому что это мое прошлое, моя юность, мои благословенные воспоминания. Не вернуть это в любом случае. Да, нечестно обошлась с нами эпоха. Сколько семей разъединены… Но надо все-таки «жить, надо любить, надо верить».
Ты обвиняешь меня, что у меня прежде был виноват тот, у кого власть. А теперь все иначе, когда привилегии вдруг оказываются у меня самой. Я было хотела взбрыкнуть, фыркнуть. Но внутренняя честность остановила меня.
Мы ведь росли в среде, где только и твердили о недопустимости выбора темного пути, о мгновенности возмездия. Но вот я выбрала темный путь, на первый взгляд кажущийся легким… и ровно ничего не произошло. Скорее, даже наоборот, паек стал пожирнее. Но смеяться над поборниками морали по-прежнему не хочется. Высокая должность наполняет брагой собственной значимости и силы распоряжаться судьбами, даже милуя. Особенно милуя. Да, я не стану отрицать, ради чего на самом деле рьяно служат партии.
Мы сейчас козыряем, что строим страну с нуля. Но ведь так не бывает. С нуля все строили шумеры. Мы же паразитируем на ошметках империи, делая вид, что у нас все иначе.
Но и ты неправа, называя наш народ природно неполноценным. От природы все жестоки, просто европейцы твои корректируются сытой жизнью. Посмотрела бы я на их благородство, доведись им голодать.
Думаю, ты неправа и насчет Игоря. Его позиция самоубийственного противоречия – не эгоизм. Ему же ничего, по сути, не нужно кроме сиюминутного удовлетворения импульса. Просто… он давно уже идет к концу с наслаждением, с надеждой. Иначе как возможно так сильно пить? Он и убьет кого-нибудь из своих мучителей без раздумий, потому что ему так захочется. На одного идеалиста миллион здоровых, которые просто хотят жить.
Я боюсь за вас отчаянно. Впрочем, далеко не только это отравляет мне мгновения. Мне все чаще кажется, что я вообще больше не смогу быть счастливой. Боюсь… Но никогда не решусь отослать это письмо. Буду презирать себя еще больше. Даже хранить его, наверное, не решусь. А ты будешь думать, что я намеренно умолчала обо всем… я бы очень хотела изнутри, из своего времени проникнуть в будущее и изменить его. Обмануть пограничников и сбежать в Японию.
Как же я злилась на Алешу, когда он мне предпочел белую стаю и Маню, которую он не любил, а только спасал. Чувствовал вину нашего класса перед ней, но в ее класс так влиться и не смог… А она все приговаривала, что советская власть ей все дала. И ведь с ней даже не поспоришь… Тяжело ей ассимилироваться в городе, да еще и с ребенком. Но теперь хотя бы есть декреты, образование, электрификация, которых не было при Романове. А я Алеше назло пошла участвовать в маршах женщин, да так после войны и не отдала выгрызенное рабочее место. Слишком воодушевляюще было не зависеть больше ни от кого. Никак я не могла с Алешей примириться, с его бездыханным каким-то взглядом на роль женщины. Который обычно оборачивается для нее социальной смертью.
Зачем я все это пишу? Письмо никогда не пропустят, а для меня это будет фиаско. Вот же подлая наша натура – даже испытывая душевную боль каждый день, убегая от нее в какие-то необдуманные поступки, я все равно трясусь за свое здоровье и безопасность. Даже сейчас, испытывая столько темных чувств разом, я хочу затаиться, себя сохранить. Будто надеюсь на что-то… Будто верю в какую-то магию судьбы. Голый атеизм вообще мало что объясняет. Один у него плюс – он все подает на блюде.
Все эти дела Алеши с НКВД пугают, оскорбляют меня. Лучше бы он окончился просветленным портретом где-нибудь в Шлиссельбурге. Но никак не там, где он бессмысленно лечил обреченных калек. Он же знал, что те из них, кто не сгниет на фронте, вновь отправятся на бойню во имя бездарного царя, расхрабрившегося вершить судьбы в незаслуженной собой завороженности».