37
Где-то на задворках вакханалии разбросанных коленей все зудело, что что-то произошло, кто-то пострадал, кто-то в опасности. Но Анисия не могла вспомнить подробностей. Веки слипались. Было слишком сладко лежать здесь в безопасности и благословенно утихнувшем потоке мыслей.
Устав лежать на животе, Павел повернулся на спину и уставился в резьбу чрезмерно декорированного потолка. Возродилось знание проторенных точек его тела. Слабыми кольца стали…
От мыслей о Павле Анисия нехотя перебросила себя на их сына. Это был смышленый резвый мальчик, унаследовавший, казалось, лучшие качества обеих семей. По мнению матери, он не должен был чувствовать себя обделенным в толпе нянек, дальних родственниц и посетительниц дома.
Анисия была рада, что произвела на свет этого здорового большеглазого мальчишку, выполнив свое биологическое предназначение. Правда, перманентный страх, что он умрет от сотен болезней, которые еще не научились прививать, как оспу, омрачал эту безмятежность выполненного долга и не проходящего изумления, что она создала живое существо. Раздражающее существо, которого было чрезмерно много, и Анисия бежала от него, как и от всех прочих. Но всегда возвращалась, с наслаждением вглядываясь в довольные очи цвета горечавки, опрокидывающиеся на нее в очередном немыслимом кульбите. Мысль о том, что они с Павлом, номинальные супруги, полудрузья (полу-мудрецы, полу-невежды), соседи по особняку, товарищи по шампанскому и смеху – родители, вводила ее в отупение. Она не понимала, что от нее требуется, боялась сделать что-то не так и испортить это совершенное существо. Поэтому трусливо ограничивалась поцелуями в безгрешные детские волосы.
Ей казалось, что доблестное будущее реформации никак не сочетается с той титанической работой, которую нужно умело вложить в этого ребенка тысячелетиями собираемого знания. Да и разброс вариаций намечающейся личности Аркадия, которая наложится на биологические задатки, закостенял его мать. Анисия опасалась, состарившись, выслушивать от сына упреки – вестники прохлады. И, желая своему ребенку благоденствия, подумывала вовсе оставить его, оградив от себя. От матери, эгоистически неспособной справиться с идеями. Лежа рядом с Павлом, чье тело золотилось в сиянии газового светильника, Анисия не торопилась высказывать мужу свои соображения. От газа здесь всегда было душно, но им обоим было лень менять освещение – так светильник и оставался вкрученным в стену.
Затем она покосилась на предметы своего туалета, кусками разбросанные по комнате, с беспокойством осознав, что использовать губку не успела, а спринцеваться уже поздно. Подумав, она решила, что последствий быть не должно, потому что она слишком захвачена на пороге нового поворота своей жизни. Собственная безмятежность в противовес прежнему перманентному страху осечки и удивила и позабавила ее. А использование табуированных методов внушало упоение собственной осведомленностью.
– Если тебе так нравится этот Алексей, – с натугой произнес Павел, выверяя слова, – мы могли бы жить втроем. Если рассудить, в этом нет ничего особенного. Панаевым можно, а нам нет?
Доселе Павел даже не задумывался, что она вообще способна… на что-то ниже этих ее восхитительных речей. Только теперь он в полной мере осознал, что она вылеплена из тех же любострастных тканей, что и все. И открытие это хлестнуло его куда острее, чем рождение их общего ребенка. То обстоятельство, напротив, выпульнуло ее куда-то совсем вверх.
Анисия смотрела в потолок, опасаясь смотреть на Павла. Как прежде, до женитьбы. Ведь не так давно они втихомолку мечтали о семейных отношениях нового типа. А теперь… теперь это было уже не важно еще до произнесения.
– Ни черта никто не понимает кроме тебя! – удрученно подытожил Павел.
А ведь когда-то ее скребла растапливаемость им. Когда она прятала глаза от его стирающей улыбки уменьшения – всем понемногу, почти коммунистически. Когда-то и виды в имении Верховой заставляли забыться. И все исчезло. Да, у каждого свое болото. Которое куда-то вглубь себя комкало прежде такую гибкую и увлекающуюся душу. И выплевывало наружу какой-то на все рассеивающийся суррогат.
– Уйдешь – так я под его окнами стоять буду и тебя ждать.
38
– Зачем же ты приводил сюда женщин? – пробормотала Анисия, не в силах удержаться от того, чтобы провести ладонью по его груди без мерзости поросли.
А ведь даже в медовый месяц Павел не был повернут к ней лицом. Все, скорее, сквозящей над правой лопаткой жилкой, проступающей через тонкую рубашку, когда он играл с Аркадием. Заставляя ее содрогаться от совершенства его предплечий, застывших на допустимой грани, когда стройность переходит в худобу.
Именно сейчас ей стало досадно на их обоюдное уперто-отроческое пренебрежение к быту, не позволяющее в полной мере наслаждаться нерушимым циклом празднеств и собственным необжитым домом.
И вместе с тем она не без самодовольства смекала, что Павел был и останется ее собственностью. А его проказы – не более чем внутрисемейный каприз, как каприз Аркадия, не получившего деревянную лошадку. И немыслимая их сплетенность вселяла уверенность на самый крайний случай.
– У тебя все всегда так логично, – скривился Павел, но покрыл своей ладонью ее руку на своем замшевом теле.
– А у вас всегда нарочито запутанно и специально доведено до абсурда. Его никто объяснить не в силах, а может только оправдывать. Инесса эта, Игорь… и даже ты. Сами создаете себе беды.
– Люди не ведут себя по учебникам логики, понимаешь? Иначе все было бы слишком прилизанно, – нехотя отвечал Павел.
Анисия приподняла брови, хотя следы этих манипуляций стирались с кожи уже не так охотно, как прежде.
– А Полина с Игорем всю жизнь бьются, страдают, других убивают, потому что сами о себе взять этого в толк не могут. Не хотят они, чтобы великая загадка их особости разложилась на должные быть описанными отклонения нашей психики.
– Они все так и будут паразитировать на твоем здоровье, – вздохнул Павел. – Тебя же за него и осуждая. Тяжело пережить, когда на тебя кто-то смотрит легко.
Анисия вперилась в янтарные глаза, выжидая рассмотреть в них всегдашнюю нерасторжимую улыбку и с ужасом не находя ее.
– Я не понимаю тебя.
– Им невмоготу смотреть на кого-то счастливее их, лишенного их червоточин.
Анисия ощутила, как кровь заплескалась под глазами.
– Это я-то без червоточин?..
Павел пытливо посмотрел на нее.
– Инесса так думает… Она в чем-то сумасшедшая.
– То, что она сумасшедшая, – несогласно сморщилась Анисия, – не значит, что она не может сказать ничего путного.
Анисия украдкой все посматривала на подтянутый живот Павла и испытывала параллельное сожаление, что сама все старалась задрапировать собственное тело в стремлении возвысить его до состояния души.
– Любишь ты эти беспричинные комментарии, – произнес Павел как-то облегченно.
– Но ты не договорил про Инессу.
– Для Инессы твоя устойчивость – культ, которому она завидует и который не признает. Ей легче признать разнузданность Полины, на которую быть похожей больше с руки. Но для нее вообще никто не хорош, включая ее саму.
Анисия кисло улыбнулась одним ртом. Затем подавила мысль, что Павел не должен обсуждать с ней Инессу. Не оформленное во что-то незыблемое, следом пронеслось и опасение, что точно так же эти двое обсуждали и ее. Но отравляющее любопытство подавило зачатки благородства. Вдогонку вколотилось раздражение, что почему-то на Инессу Павла хватало, пока Анисия в жерле одиночества почитывала социалистические труды и пыталась косноязычно пересказывать их Аркадию. Как странно, что Павел успешно вытягивал ее в освещенный мир, но и еще больше провоцировал ее стремление к одиночеству. Анисия была убеждена, что без отражения в чужом сознании жизнь вообще не имеет смысла. И все же как порой хотелось от сознания этого убежать… Убежать от обязанности встраиваться в ткань общества. Но она сама первая понимала, что это для нее путь к болезни, к утеканию. Лишенный напряжения, но и горения путь.
Анисия одарила Павла взглядом потаенного одобрения, замаскированного под суровость.
– Все же это не ее вина.
– А чья?
– Ты не видел ее семью.
Павел скривился. Анисия почуяла ожидающий ее прокол.
– А мою ты видела семью?
– Да.
– Ты слишком хочешь видеть в людях какие-то страдания. А, по-моему, она просто так живет, и все. Она… дала себе волю быть вздорной и расхлябанной. Как и Игорь. И тем они оба горды, заметь это.
Анисия с досадливым удивлением вспомнила, с каких грохотом безмятежности и скрытым довольством собой Павел и Инесса форсировали свой роман, ставший весьма обсуждаемым во многих домах. Все это время она и не думала о том, какие у этого всего могут быть последствия и каким посмешищем явилась она сама.
– Все это почему-то не помешало тебе развлекаться с ней, – Анисия не могла отказать себе в удовольствии произнести это.
Павел заложил руку за голову. Анисия думала, что вот он, такой всегда распахнутый, обтекаемый, безотказный… А упрямства жить как ему хочется у него не меньше, чем у самой громогласной Полины. Невзирая на весьма пикантный образ жизни он избежал и громких скандалов, и рудимента мести обманутых мужей.
Анисия в внезапном приливе погладила Павла по рассыпающимся под пальцами русым волосам. Павел не смотрел на нее.
– Я словно пассажир в экипаже, который сам же и веду, хоть порой не имею на это ни сил, ни опыта. Когда мы поженились, меня опутала какая-то защищенность. Я перестал думать про отца и про детство с ним.
Дрожь от соприкосновения с манящим миром чужого неиспытанного нутра отдалась Анисии в икры.
– Про Аркадия Николаевича? – спросила Анисия, с какой-то ироничной теплотой вспоминая, как он был доволен Павлом, женив его на «настоящей аристократке».
Аркадий Николаевич ликовал, когда петербургские небожители зубасто растопырили перед их семьей резные двери своих гостиных, лишь распознав в ее руках похрустывающие ассигнации. Ликовал – и подтрунивал над ними. Свекр одобрял взгляды Анисии, презирающей сословное расслоение. Она, он верил, выжила бы в хаосе нового мира. Но сам он не желал терять этот выгрызенный статус упоительного возвышения. Кроме того, он был свято убежден, что Анисия будет держать Павла в узде.
– Твоего любимого Аркадия Николаевича ты едва ли взяла бы в отцы, – осунувшееся лицо Павла тонуло в нахлесте невозможных слов. – Игорь до сих пор недолюбливает меня за то, что я оправдываю родителей… Я думал, что, если Игорь выбрал этот путь, то я выберу иной и любить меня будут вопреки. Это тебе не любезничать с отцом на деловые темы, выставляя собственное образование. Тебя он не хлестал розгами за все подряд. Перед тобой и остальными он эдакий pater familia. Меня, как младшего, жалели. Но я смотрел, как издеваются над братом. Игорю… доставалось сильнее. До лихорадки. И я научился увертываться, лишь бы избежать папашиного ора за малейшую провинность. Каждому я говорю то, что тот хочет услышать. Я презираю себя за это. Забавно… вместо того, чтобы прекратить, отец с матерью предпочитали подменять правду. Но прекратить же легче и безопаснее. Почему же они продолжали? Нацепляли личину респектабельности и скалились перед гостями. Понимали ведь, что происходит что-то преступное. Я не удивлюсь, если отец знал, куда идут деньги. Не в первый же раз… Просто он хотел снова Игоря подловить и унизить… Игорь вышел бунтарем, но каким-то недоделанным. Он отцу ни разу не улыбнулся, но без него он пропадет. Я-то понимал то же самое про себя и улыбался… Ведь без отца мы оба не можем. Он нас ничему не научил, а только ругал за проколы. Если отец его не простит, Игорь просто пропадет. Или мне придется его взять в приживальщики. Но это то еще удовольствие… Будет напиваться и ныть. А потом обнесет нас и пойдет по кабакам. Отец на него большие надежды возлагал. И потому за него крепко взялся. Но мы оба его надежд не оправдали.
Анисия, лишенная личной неприязни к обсуждаемому человеку, молчала.
– Почему ты не желаешь видеть его гнили?! – всполошился Павел, уязвленный ее молчанием. – Почему оправдываешь позицию силы?
Анисия медлила с ответом, погрязая в липком, теребящем чувстве бессилия перед чужим дурным настроением, которое тут же хотелось замазать, припудрить в нечто удобоваримое или попросту проигнорировать. Чужая мягкотелость выбивала ее даже посильнее своей собственной. Сразу же бередилась вечно расклеившаяся мать и разверстое бессилие встряхнуть ее.
Слабость братьев перед отцом виделась Анисии уродливым бессилием перед самим потоком жизни. Которая, одаривая великолепным телом и на многое способным сознанием, молчаливо оставляет в этом самом теле разлагаться, испытывать боль и понимать это.
– Потому что мир не черно-белый, – заморожено отозвалась Анисия. – И… не бывает так, что кто-то ненавидит другого только потому, что ему указали.
Павел ощутил, как неудобно становится лежать на спине.
– Частенько бывает, – с горечью подтвердил он. – Вспомни войну с французами. Нам предложили ненавидеть их, а им нас. И это продолжает работать спустя века. А ведь хорошим воином может быть только тот, кто не понимает всей красоты жизни.
Слова Павла о французах взволновали Анисию. Ей показалось, что кто-то постукивает в дверь.
– Павел, – выдавила она беспокойно. – Я не могу остаться в Петербурге.
– Такой трусихе, как ты, точно ходить в народ не стоит.
– Что же мне прикажешь, верный подданный режима?
– Верный подданный? – спросил Павел с нажимом, безрадостно смотря на жену потемневшими глазами, кажущимися сейчас почти карими.
Ну да, ведь героем декабрьского восстания тогда остался доблестный Игорь…
Анисия смотрела на Павла, желая и опасаясь говорить о том титаническом пласте, который теперь все набухал перед ней в неимоверной для полувековой давности полноте. Свидетелями которого они вполне могли быть.
Не в силах ни думать об этом, ни отвлекаться на Павла, Анисия распрощалась и скрылась в своем крыле. На столе лежал нераспечатанный конверт с почты. Новая глава повести отца.
«Как он смел использовать наши имена?!» – вознегодовала Анисия, но с вожделением открыла журнал, лишь бы отвлечься от наползающих невесть откуда образов.
39
«Я все жду. В ушах застыл звон этого ожидания. Они не приходят. Я уже бешусь от того, что они медлят. Больше не могу сидеть здесь и отупело ждать. В силах только талдычить одно и то же о том дне… и изводить себя, могло ли выйти иначе. Теперь уже кажется, что нет.
Восстание размозжили ранним вечером. Я ковылял домой в неразберихе продолжающейся редкой пальбы. Не решился подозвать экипаж. Все силился разглядеть лица друзей, которых не было.
Я твердил Анисии, что не знаю, что делать с вещами. Сколько у меня писем, книг… И от всего этого отречься… как прежде я смеялся над мелочностью! А теперь вещи, которые покупал не я, который достались мне от матери, показались мне наполненными каким-то неосязаемым смыслом.
Анисия пыталась скрыть свою омертвелость, пыталась приободрить меня. Но актриса из нее никакая. Она умудрилась ссутулиться даже в корсете. Прежде я не замечал этого. Ссутулившаяся Анисия, одна во всем мире. Уже для меня потерянная, хоть я все еще и могу ее видеть. А через несколько дней она навсегда останется воспоминанием. Я назойливо думал, как ей тяжело так сидеть… Тяжело было смотреть на нее – на олицетворение искрометных бесед и нерешенных вопросов бытия. Как возможно, что самая моя суть, все самое для меня дорогое с минуты на минуту окажется разрублено? Но должна же нас спасти наша вера в справедливость!.. Иначе – как же дальше жить? Возможно ли, что первый несильный удар разрубит и восхищение уставом Пестеля, и необузданность Кюхельбекера… И дым тех многолюдных скудно освещенных собраний. Воспоминания… воспоминания отбирают последнее мое время. Но ведь будущее не в силах отобрать у меня саму мою суть! Если бы я только знал, кто я на самом деле.
А Инесса металась по комнатам и белугой кричала, что муж опозорил ее и уничтожил ее успехи в свете. Сколько сил она потратила, чтобы обратить на себя внимание Николая! Потому что она – не распутная фрейлина, которым все достается на блюде. Пусть императоры и сменяются на троне с головокружительной скоростью, она сумела распознать истинного наследника! Конечно, она попытается залатать это несчастье, но кто знает, как поведет себя двор?! Карьера ее разрушена, теперь эти гиены будут скалиться за ее спиной!!!
– Карьера куртизанки? – презрительно скривив уголок рта, едва слышно пробормотала Анисия.
Сказала и тут же осеклась, поняв, что время едких шуток минуло. Тогда я плохо разбирал, что кричала Инесса. Но вот теперь мне так приятно вспоминать об этом. Словно я могу чуть-чуть задержаться в этом мире, посмеиваясь над эгоистическим негодованием моей жены… Чтобы хоть немного отсрочить будущее.
Что Анисия могла противопоставить своей замужней родственнице? Только этот шепот. Приживалка на краешке чужого надтреснутого гнезда. Лишенная обезьяньих повадок, которые величают кокетством.
Через час Анисия без разбору кидала в огонь мои письма. Расплывающиеся черно-золотые линии отсвечивали гуманными идеями, гранеными бокалами… И всего этого больше не будет. Перечеркнуто какой-то сомнительной, но непреодолимой силой общественного договора. На одного идеалиста нашелся миллион равнодушных.
Я стараюсь не вспоминать наводнившие площадь ряды солдат, запертые царскими войсками. Мертвенный порядок функций, утративших свою жизнь задолго до восстания. Смертельная, хаотичная толкотня толпы с сбежавшими предводителями… смывающаяся в грязные потоки ледяной невской воды в наивной вере, что другой полк уже взял Зимний.
Вдруг одолела досада, что я так и не пригласил тогда на танец Антипову, первую красавицу Царского. Потом злорадствовал, что она вышла замуж за какого-то престарелого маразматика с выводком детей…
Да и обои в нашей с Инессой спальне давно надо было переклеить.
… а ведь сперва Анисия показалась забитой, смотрящей волчонком. Откуда мне было знать, что она убедила себя, что никогда больше не станет предметом чужого романтического интереса? Оттого и сразу выпускала иглы в первого попавшегося. Опасалась, что ей выразят свое пренебрежение прежде, чем она успеет сама сделать это. Она не считала своей обязанностью улыбаться мужчинам, которые ей не нравились. А после Павла не нравились все. Когда-то я однозначно поставил на Инессину очаровывающую, но нехорошую оторванность от земного мира. Она козыряла своей необдуманностью на редкость благодушно. При этом меня настораживало, как она носилась со своей выдуманной ей же чистотой, отстроив вокруг нее целую мифологию. Она все пыталась быть светской львицей, но не тянула на это по собственному темпераменту. Запал ее смелости заканчивался там, где заканчивалась поддержка извне. Как быстро она отречется от меня?
Анисия все тоскует по брату… до конца не верит, что не будет второго шанса. Да, эта необратимость, наверное, трагичнее всего. Необратимость моего поступка, смерти Павла. Случившееся пару часов назад уже костенеет, рубит будущее тысяч. Как такое возможно, я до сих пор не понимаю. Как один человек может решать судьбы миллионов? Может, потому и понадобилась религия, чтобы объяснять влияние необъяснимых обстоятельств?
Но что же они все не идут?.. Неужто… все как прежде? Те же промерзлые окна, те же булочники… невнятное чувство минувшей угрозы. Совместно с надеждой, в которой не хочется признаваться даже себе, я чувствую едва не освобождение. Редкую возможность более не лукавить, не юлить. Хочется работать… работать тяжело, чередуя нагрузки умственные и физические. Меня окружали лишь сплошная праздность да балабольство. В идею союзов я окунулся как помешанный, чтобы самому себе не казаться уже умершим.
Но все же… они стучат. Всосать бы всю красоту и ценность мира на годы вперед…»
40
Закончив читать, Анисия с выкрученным чувством отложила журнал, будто рядовую главу новой модной повести. Комната нисколько не изменилась – те же фисташковые цветочки, имитирующие свежесть и неуемные стремления эпохи Просвещения. Вот только прочитанное теперь не замять – слишком объемны те атласные воланы. Казалось, только что была впитана песня на незнакомом языке, где за незнанием текста можно выдумать какой угодно сногсшибательный смысл.
Напрочь забыла она, как мало знала и понимала жизнь тогда. То ли в двадцать лет, то ли полвека назад. С какой конечной тоской хотелось вырасти, пережить столетия, чтобы вырваться. Та эпоха одолжила ей лишь три пути – приживалка, жена или монахиня. Она могла бы быть проповедником на экзотических островах, сестрой милосердия… могла бы в одиночку пройти океан. И слишком часто думала тогда, что, будь богатой, вообще бы не играла с возможным замужеством и вела бы деревню.
О каком бы отчуждении от жены Игорь не сообщал, всегда было неизведанное за пределами ее досягаемости. Рюшечки умерших младенцев и закрытые двери спальни. Сестрой быть было легче – не примазывалась обязанность телесной жизни. Поиграться, улыбнуться, попросить защиты. Но как же будоражили закрытые двери их спальни… Мысль об этом обжигала гортань и легкие, но и возвышала животную ценность Игоря.
Где-то на задворках разума ютилась подленькая мыслишка, что Инесса, должно быть, не настолько хороша, раз ее муж так любил вечерами беседовать с Анисией. Игорь находил в ней желанную устойчивость, а Анисия в нем – недостающее ей наплевательство на предписанное. И тут же Анисия понимала, как мало в жизни воплощаются книжные надежды. И богатые господа, лишь выйдя из утонченных покоев, не прочь перечеркнуть жизнь какой-нибудь горничной. Попросту потому что последствий для них самих доселе не было.
Во время наступления французских войск Инесса и Игорь оставили ее с начинающим впадать в безумие Всемилом в подмосковном имении. Тогда Анисия даже была рада показать им свою полезность. А после войны их имение, пребывавшее в запущенном состоянии еще до мародерства французской армии, не смогло восстановиться и было засосано за бесценок. Тогда Игорь и Инесса облагодетельствовали ее. А Анисия вместо благодарности ощущала раздражение, что обязана быть признательной и полезной. Она не позволяла себе праздности и простоя, откладывая шитье или вышивку только перед сном в невыносимо проходной комнате. Мельчайшее изменение Инессы к ней она трактовала как усталость, озлобленность, помеху им. Анисия панически боялась, что у Инессы пропадет что-то ценное, и первым делом подумают на нее.
Не в силах унять пульсацию блестящих портретов военной галереи Эрмитажа, Анисия поднялась, чтобы вернуться к Павлу. Застать бы его сейчас непривычно одиноко сидящим в низеньком неудобном кресле.
И рассказать, почему хотелось тогда уехать в Сибирь вслед за осужденным Игорем. Как хотелось что-то совершить, прорвать заточение в том скудном времени. Иметь свободу хотя бы рубануть наотмашь.
Самое удивительное, что капризная Инесса, сжав губы, молниеносно собрав вещи и не слушая лавину сопротивления родных, потянулась вслед за Трубецкой и Волконской. А Анисия, так рассыпающаяся о подвиге, будто уже получила разрешение и пересекла все губернии, смирилась с постом последующих лет без них всех.
В письмах Инесса жаловалась на холод, боли в спине и руках… На обиды на мужа, тем более горькие, что некуда было больше идти. На его грубость. Должно быть, из-за собственного бессилия и чувства вины перед ней. Не выдержал Игорь ее самопожертвования, которого не ожидал. И не мог не вспоминать, как она потеряла последнего ребенка во время войны. Когда французы, отступая, заминировали Кремль, а Инесса получила ранение осколком Никольской башни. Вместе с возможностью стать матерью она будто утратила и взбалмошность самостоятельных решений. Быть может, именно потому она и не смогла разлучиться с мужем. Затолкала обиду вглубь, чтобы выжить.
Со стороны Игоря тогда это было что-то о несгибаемости, о том, чтобы засвидетельствовать хронос. Хотелось показать Инессе торжество русского духа, готового уничтожить свою древнюю столицу только затем, чтобы она не досталась чужеземцам.
Впрочем, Анисии хотелось услышать совсем другое. Что Павел тогда дезертировал ради нее.
– Я понимал, что обязан дойти, что иначе быть просто не может, – сказал бы Павел такие желанные, немыслимые для него сегодняшнего слова. – Что провидение не может не дать мне шанса в благой цели. Ведь на кону были твоя безопасность, свобода, жизнь. Но оно не дало. Сначала я попал к французам, попытался спасти себя… а меня нарекли предателем. Да мне все равно стало на все это в одночасье, на военную мою голгофу. Смрад, насилие попадают в эпопеи только походя, не заслоняя блеск эпохи. Меня не готовили ни к чему другому. Военное поприще представлялось чем-то предопределенно-простым. И я был послушен семье. Я вместе со всеми негодовал, когда нужно было негодовать, ликовал, когда ликовали прочие. А когда шел к тебе… то едва не впервые это был я настоящий, совершивший что-то свое. И этот самый пробудившийся «я» подумал, что не так и плохи французы. Что они делали такого, что не делали мы? Они на нас напали, но разве ни на кого не нападали мы? Лишь во время войны я понял, что взрослые подвержены иллюзиям даже сильнее детей. Только вот свои иллюзии мы почитаем за прозорливость. И я примкнул к русскому легиону.
– Я не осуждаю тебя. За одержимостью родиной стоит не слишком-то выгодная патриотам иерархия.
– Но осуждали прочие, – мерно отозвался бы Павел с ироничной горечью. – И будут осуждать веками, снова поднимаясь с колен. А ведь я сперва почувствовал себя на войне взбудораженным. Хотел мир познать, показать себя. Ликовал, когда бой кончался, а я был жив… Каким все становилось красочным! Отсрочившееся мучение… Нелегко солдату среди буйных трав. Тогда-то я и понял, насколько неотвратима вообще смерть. Мы ведь все плавали в этом флере гусарского разгула, чести умереть за родину… вместе было не так страшно. Но ведь… если дано нам богом чувство страха ради собственного спасения, неестественным оно быть не может. Ради чего мы тогда обуздывали естественное в себе и называли это неподобающим? Чтобы получить доблестного генерала Ермолова? Лакомящегося собственными солдатами. В начале войны мы были тем сильнее и решительнее, что ровно ничего не знали о последствиях для себя, да и для прочих.
Большинство из нас готово было погибнуть за те места в иерархии, которые как-то инстинктивно заполонило. Но некоторые понимали, насколько обмануты. И дезертировали. Впрочем, на войне ни для кого хороших исходов не бывает. Крестьянам было хуже – их стали бы разыскивать, если бы устояла власть Александра. Надеюсь, что хоть кто-то из них пересек границы и нашел себе свободу. Они когда-то верили Александру, а я… верил Наполеону. Как последний дурак… верил ничтожеству. Что он освободит крестьян. Сделай он это – у Александра не осталось бы инструментов. Но и просвещенный европеец для себя решил сделать, как удобно, а не по совести. Побоялся бунтов разбуженной мужицкой силы, их запоздалой мести. Собирался проворачивать здесь то, что уже не получалось на родине. А это… это уродует нас, нас всех…