Илья с знакомым покалыванием в сердце описывал дни, которые предпочитал похоронить, забить, настолько они были невыносимы. Когда в больнице им сообщили, что Ирина мертва… Когда Марина в каком-то помутнении набросилась на девушку, которая призывала оставить жизнь собаке и отдать на перевоспитание, утверждая, что ребенок спровоцировал ее сам. Мать оттащили, она успела только ударить зоозащитницу по лицу. Илья знал, насколько этого Марине мало. В ее душе до сих пор тлела неутоленная потребность справедливости, иступленная надежда, что так она сможет исцелиться. Не обладая ее темпераментом, он, тем не менее, понимал.

Странно, как бок о бок с незаживающей раной потери и этого подвешенного состояния он постоянно отвлекался на приготовление кофе, стирку, работу, даже встречи с друзьями. Сознанию удавалось отвлекаться на довольно значительный срок. И Илья не ненавидел себя. Он видел в этом естественный ход вещей и благодарил природу за то, что наградила его великим даром забывать, зализывать.

Это уже не сжимало, грозя размозжить мозг и все нутро вместе с ним. Организм, порой против желания, лечил сам себя, не стремясь быть искромсанным прошлым. Илья избежал свыкания с болью и зависимости от нее. Как женщины, потерявшие мужей на фронте и прожившие без них долгую тяжелую жизнь, никогда не забывают того, что было их счастьем на самом деле, и умирают с надеждой. Впрочем, может быть, и с мужьями их жизнь была бы так же тяжела и безрадостна, а вовсе не романтична… То ли рана Ильи была не так сильна, чтобы уничтожить его, то ли он слишком ценил подарок судьбы и отпущенное ему время. Ему казалось преступлением ныть и разбазаривать капитал, пока еще есть силы и тело не предает. Для того, чтобы сложить оружие, причины всегда найдутся. В конечном итоге, мы здесь для развития собственной души и перед ней держим ответ. Разорванная любовь неспособна оказалась подкосить его настолько, чтобы уничтожить.

Эля всерьез начала думать, что тоска Ильи – это вовсе не тоска по земной тайне его прошлого, а тоска по тому, что нельзя ни вспомнить, ни объять, ни увидеть – по важнейшей тайне мироздания.

Она так часто замечала его взгляд в собственном зеркале и знала первопричину. Она могла получать истинное наслаждение от земных радостей – пушистого кота, нагло колющегося в ноги, огромного куска торта после чего-то белкового и соленого, запаха чистой одежды, но глаза ее всегда таили грусть от непознаваемости первопричины всего этого – кота, воздуха, ее тела и особенно ее души. Мыслящих выдает грусть по тому, что в рамках этой жизни они точно не познают.

Для каждого человека, будь он верующий, атеист, агностик или бог знает кто еще, в рассуждениях о природе вещей наступает тупиковая точка диспута, дальше которой никто зайти не может. Люди хитрят, увиливают, придумывают безумные бездоказательные конструкции, но все их доводы рассыпаются перед этой каменной стеной тайны, которую Вселенная с улыбкой превосходства и озабоченности чем-то большим не спешит раскрывать перед нами. Никто не может внятно объяснить, откуда взялись бог или сжатая точка, образовавшая Большой взрыв, или оба сразу, а, если все это – иллюзия или чей-то сон, откуда взялся спящий или мы? Даже если мы являемся голограммой или чужеродной имитацией, наша реальность все равно существует, поскольку мы ощущаем ее… Элю невероятно бесило, что она не могла проникнуть сквозь эту желанную завесу.

Для нее первопричина была важнее всего остального, важнее истинности теорий суперструн, голограмм, кварков, но как раз ее пока не может объяснить наука и уж тем более религия. Все, кто строит какие-то гипотезы – философы, проповедники и городские сумасшедшие, лишь ходят в темноте с завязанными глазами. Верить им на слово – безумие.

39

Эля сидела в машине и завороженно наблюдала за синхронным, едва ли не магическим взаимодействием этой семейной пары. Когда шутила Марина, усмехался Илья. Когда Илья, Марина расслабленно опускала глаза и озарялась совсем не свойственной ей смешинкой. Эля ощущала валящую от них цельную теплоту. И у нее защемило сердце. Почему они не выполняют единственный верный путь, не познают жизнь сообща, чтобы, исходя из схожести, поправлять друг друга, обсуждать увиденное…

Когда Илья побежал за Анютой, бросившейся пускать кораблик в ручей, Эля покинула свой наблюдательный пункт и двинулась к Марине.

– Насладились видом? – доброжелательно спросила та.

– Сполна. Чудные места.

– Это правда… Не понимаю, как люди живут в мегаполисах.

– Я тоже не понимаю.

– Вы же и живете в большом городе…

– Это временно, чтобы состояться. Эти холмы… Какие-то индейские, словно из скалы высеченные, как и их профили… Успокоение вселенское… Воздух… Порой мне кажется, что это все, что нужно людям. Для гармонии. Все лишнее как-то разом отметается, хочется размышлять…

– Именно потому я и живу здесь.

Обе молча окинули окружающее пространство.

– Было время, когда я действительно думала, что здесь будут жить поколения большой семьи…

– Вы со стороны не можете видеть вашу семью в сборе. Может, Илья и совершил что-то не то, но он достаточно умен и морален, чтобы услышать ваши слова, если они будут сказаны доходчиво. Но он не может услышать то, что не произнесено.

Марина, казалось, впала в анабиоз. Эля с грустью, но с чувством чистоты, настигающим после дотошной уборки, отошла от нее и села на прежнее место. Говорить об этом с Ильей она испугалась.

И одновременно Эля рвалась освободиться, потому что боялась того, что будет дальше. Она по-прежнему опасалась неестественности прозябания в насыщенных отношениях с другим человеком, так от нее отличным. Боялась брать на себя ответственность о ком-то, вступать в брак, рожать детей… Все это было так дико, о ком-то далеком и неродном, но не о ней. Психологически Эля застряла в возрасте превращения отрочества в юношество и отнюдь не тяготилась этим. Она постоянно слышала о нерешительных мужчинах, которые не хотели ничем обременять себя, и прекрасно их понимала, не представляя, почему общество так и норовит прижать их к стенке. То же самое оно хотело сделать и с ней. То, что нам пытаются навязать о человеке, почтив всегда сужает грани личности от отсутствия подлинного таланта.

Эля подергивалась от мысли, что вместо друзей и поездок за город, просмотра культовых фильмов и чтения книг у раскрытого навстречу пряному ветру окна она вынуждена будет без работы и, соответственно, без социализации, полностью на чьем-то попечении сидеть на привязи в маленькой квартирке с вечно орущим младенцем и мужем, ведущим, в отличие от нее, полную жизнь и втайне тяготящимся приобретением. В представлении Эли игра ни на йоту не стоила свеч. Крушение всего, что только было в жизни радостного и светлого, превращенного в бесцветную каторгу.

Эле легче было отдать Илью Марине и утешаться мыслью, что она совершила хороший поступок. Она не хотела быть разлучницей и причиной распрей – в собственных глазах Эля должна оставаться безупречной.

40

Она целовала его в шею, в складки, образованные опусканием головы на грудь.

– Хочу от тебя ребенка.

Никита разом выпрямился как деревяшка. Его зрачки почти достигли краев радужек.

– Ты…чт… аэ…

Ему не хватило кислорода, он начал кашлять. Инна со слегка нетерпеливым недоумением воззрилась на него.

– В чем дело?

– В чем дело?! – завопил Никита, вскакивая. – Ты опять сделала это!

– Что? – протянула Инна, плохо скрывая желание передразнить его.

– Ты… какой ребенок? Ты замужем!

– Ну, все правильно. Замужем и с ребенком. В чем дело?

– Ты издеваешься?!

– Ничуть, – ее глаза являли эталонный образец кротости и добродетели.

– Ты… – Никита повел челюстью, словно ее свело, а затем пожевал губу. – Ты…

– Ну да, это я.

– Прекрати! Ты собираешься родить ребенка от другого мужчины, будучи замужем? Я верно понял?

– Ну да.

Никита выдохнул.

– Ты совсем уже.

– Почему?

– Почему?!

– Интересно, – спокойно изрекла Инна. – Раньше моральная сторона вопроса тебя не особенно волновала. А теперь ты мне проповеди надумал читать?

– Ты вообще как себе это представляешь? Твой этот будет воспитывать моего ребенка, а я на него через забор смотреть?! Не выйдет ничего у тебя!

– Хорошо, – как-то странно улыбнулась Инна. – Тогда я от него уйду к тебе.

– Снова твои шуточки.

– Помилуй, теперь уж не до шуток. Что, не нравится перспективка?

– Ты столько раз говорила, что никогда от него не уйдешь, что я уже свыкся с мыслью.

– А теперь что же? Уже не нужно? Все ведь и так было прекрасно для тебя.

– А теперь ты будешь делать одного меня виноватым.

– Попробуй оспорить мои слова.

Никита не ответил. Недавнее чувство солидарности с ее невидимым мужем разгорелось вновь. В середине пути он считал его мерзким идиотом, который не понимает, что жена его сторонится, поэтому отчасти достойным наказания. Солидарность это была или красиво обозванная трусость, однако Никита поспешно ушел, кинув напоследок пару уничижительных замечаний по поводу морального аспекта случившегося и подумав, что ему совершенно не нужно сейчас, только начиная свой путь, взваливать себе на шею одержимую женщину и младенца в перспективе.

41

Илья что-то эмоционально выговаривал, маячил по комнате. До Эли тяжело долетали его слова, разбиваясь о навалившуюся отрешенную усталость.

– Какого черта ты с ней говорила?! Кто тебя просил?!

– Реакция твоя такова, словно я хотела не склеить ваш брак, а разрушить.

– А меня ты спросила? Чего я хочу?

– Милый, – со снисхождением, почти с добром усмехнулась Эля. – Ты не видишь себя, когда говоришь о Марине.

– Я уважаю ее.

– Это не уважение. То есть не только оно. Это потребность. Нечто заполненнее простой любви. Нечто невыносимее.

– Ты перечитала романов.

– Я так часто упрекаю себя в этом, что теперь мне даже не обидно. Илья, – подошла она к нему, севшему на тумбочку. – Попробуй. Пожалуйста. Хорошие люди должны быть счастливы. И особенно должны быть счастливы их дети.

– Как будто я не пробовал.

– Судя по всему, недостаточно. Ты дал ей уйти.

– Она очень обидела меня.

– Я знаю, милый. Но и ей было тяжело, а ты ее винил во всем. Она это чувствовала. Ей, может, нужно было, чтобы ее пожалели…

– Она нуждалась лишь в том, чтобы я полностью признал свою капитуляцию.

– Она потеряла дочь.

– Как и я.

– Это можно продолжать часами. А еще можно…

Эля склонилась над Ильей. Она еще не знала, что он решил, но вообразила, что все будет так, как она задумала. Не потому, что Илья был тряпкой. А потому, что ему самому была невыносима мысль, что Марина снова выйдет замуж и его дочь будет жить в одном доме с чужим мужчиной.

– Я ведь от нее не уходил. Будь моя воля, мы до сих пор бы жили вместе.

– Порой людям нужен лишь маленький толчок в спину. Когда то, о чем они и сами думают много раз, концентрируется и облекается в мысли, а потом и поступки.

Эля подошла к нему и, ладонями подняв обрамленную чистой линией волос голову, начала медленно и нежно целовать ее.

– Вот что тебе нужно – Анюта. К чему винить кого-то? Если только вы вдвоем сможете исцелить сами себя. Такое не забудешь никогда, но попытаться стоит.

– Как я могу поступить с тобой как ловелас? – спросил Илья с теми грустно-призывающими глазами, против которых Эля не находила аргументов, от которых не умела защищаться.

– Успокойся. Я же все понимаю, – лишь сказала она тихо вдогонку. Больше говорить не хотелось. Хотелось скрыться, сбежать. Щемящее чувство внушала ей необходимость этого поступка. Что-то благородное и ранящее, грустное, как Саймон и Гарфункель. Эля не понимала, как люди могут годами существовать в одной комнате. Она бы вышла в окно, вышибив его, лишь бы оказаться хоть на время предоставленной сама себе. Ее душили стены, дыхание и боль Ильи, который взволнованно дергал какой-то шнурок в руках, ссутулено скрючившись.

– Я ведь девушка, которая молчит. Но если уж говорит, то выплескивает все, очищаясь.

Эля почувствовала, что подает все так, словно жертвует своим счастьем ради него. Могла ли она в какой-то момент подумать, что счастье их не конечно, а может вылиться в безбрежные годы бок о бок? Могла и думала. Как человек с многослойным воображением, она просчитывала все варианты возможного за исключением самых гроульных, сюрреалистичных.

– Илья, перестань, – сказала Эля уже с жалостью и легким стыдом за его состояние, грозящим перерасти в раздражение.

Жалость – не то чувство, которое перекликается с обожанием. Оно граничит с омерзением и безразличием. Права была Скарлетт. Крепясь сама, Эля тем более требовала этого от мужчины. Ее сверхъестественное умение улавливать людей чутко, ощупывать их сердце не дало сбоя и в этот раз. Всего день назад ей только и нужно было, что соскребать футболку с его торса. Любить, никогда не забывая о себе – она умела только так – и вздыбленным сознанием смеяться в бренном стуке памяти…

– Счастье – предчувствие того, чего больше всего жаждешь. Когда достигаешь этого, становится пусто, будто тебе незачем больше жить. Но всегда можно найти новую цель, и цикл повторится. Я отправляюсь искать цель дальше. А ты должен вернуться к старой. Если женщина хорошая мать, еще не все потеряно. А Анюту Марина любит отчетливо. У вас же десятилетняя совместимость.

– Ты как моя жена, так же бесстрашна и во всем уверена..

– Ни в чем никогда не уверена.

– …только она разучилась слушать и гнуться, когда надо. А ты пока еще можешь. Кто сказал, что это слабость? Это мудрость. Тебя оскорбляет необходимость кем-то руководить. Может, люди и правду выбирают какие-то сходные типажи на протяжении жизни с чертами, которые привлекают открыто или подспудно. Не теряй этого, иначе контроль и власть станут твоими приоритетами, а это никому еще не принесло счастья. Это ведь наказание, которое паразитирует в самых глубинах разума. Ты думаешь о людях, они же бесконечно разочаровывают, порой сами того не желая. В недопонимании одна из важнейших человеческих трагедий.

Был ли Илья справедлив по отношению к Марине? Но кто вообще бывает справедлив по отношению к другому или себе? Или, выпустив пар и наговорив кучу относительно справедливых вещей, как часто мы предчувствуем многоликость обсуждаемого человека, его милосердие сквозь отторжение к окружающим.

42

Мы продолжали просто молча лежать, сцепившись. У меня не было сил встать, потому что вернуться я больше не могла. Мои волосы застилали своей массой наши лица, плечи задевали его соски. Я чувствовала ровный разлившийся пласт теплой кожи под собой. Нос упирался в его ключицу. Я не понимала, почему все оказалось так трагично и конечно, прямо как у Тургенева. Может, я сама сделала такой свою жизнь под влиянием этих мечущихся гениев, которые так глубоко сидели во мне и которых, наверное, единственных на всей земле, я любила. Илья держал мою голову осторожно, как чело младенца, и прижимался шершавым подбородком к моему лбу. Его брови были нахмурены. Как это всегда мне нравилось…

Почему так часто я способна испытывать кайф только после окончания событий? Словно все это во мне прессуется, преломляется, а потом выплевывается, чертовски похожее на трейлер… Я смотрю слишком много фильмов.

Я перевернулась и вляпалась ладонью в его торс. Мягкий, теплый, как выпечка… и подумала, сколько еще раз смогу получить кайф от того, что прижмусь своим хлопковым бельем к его бедру, растекаясь по нему. Что никогда не нравилось мне в современной литературе, так это чересчур грубое изложение секса и его терминов, разрушающее потайную интимность, прелесть как раз от этой недоговоренности даже в момент, когда два становятся одним.

Любовница – больше возвышенное, чем грязное слово. Представляется не замученная родами жена с выпадающими и не очень промытыми волосами, а лукавая хохотушка в пеньюаре возле будуара. Я, видимо, была именно такой женщиной… В отношении себя никогда ни чувствовала каких-то шаблонов.

Как и большинство интровертов, я привязывалась к людям по-настоящему, как бы ни пыталась убедить себя в собственной независимости. И только поняв, какого мне без них, я понимала, что они наполняли мою жизнь так же, как книги. Периодически я испытывала неконтролируемые позывы начать писать всем без разбору, потому что мне казалось, что они хороши и любят меня. Зимой же или в моменты раздражения мне хотелось лишь залезть под одеяло и никого не видеть… А теперь лето клонилось к завершению, и моя тоска по людям приняла всеобъемлющие масштабы.

Казалось, что вот-вот я снова окунусь в руки Ильи, снова мы поедем куда-нибудь в глушь, где так пряно и щиплюще пахнет травой и цветами… Я уже скучала, еще не уйдя оттуда. Но оказалось, что мне легче лечь и уткнуться локтями и коленями в стену, чем продолжать говорить себе, что так лучше с необратимостью, которая бесила, гнула к земле, заставляла бессильно сжимать зубы. Желание сбежать, вырвать, остановить это пресекалось простым «надо». Так говорила мне в детстве мама – многое, произнесенное родителями, избирательно отпечатывается на подкорке.

Человек – мозаика чужих мыслей, причем часто даже не обдуманных, а только приглянувшихся, напиханных в себя. Все мы – продукт окружения.

– Ты – душа, залитая в тело. Душа, в которой неведомо что бродит. Душа, лишь на миг ощутившая себя материей. Своим присутствием ты раскрашиваешь все, к чему притрагиваешься, превращаешь повседневное в золотое, – прошептал Илья.

– Спасибо… – от дрожи в сердце я не сразу нашла слова и зажмурила влажнеющие глаза. – Ты всегда понимал меня лучше остальных.

Как я ни старалась уберечься от слез, чтобы все прошло максимально цивилизованно, в моих ресницах застряла влага. Я крепилась, напоминая себе о собственной силе и самодостаточности, но как это было сладко…

– Без подспорья благоустроенности все неземное обречено, – выдавила я из себя с каким-то срывающимся придыханием.

Если бы он проник мне в голову, почувствовал бы, что я слишком горда, чтобы раскрывать свои истинные эмоции. Но он не мог, потому в душе его, когда я так тихо ускользала, остался осадок. Впрочем, он остался бы в любом случае.

– Всегда в повествующем искусстве меня раздражала эта определенность, проницательность персонажей, которые всегда знали, что остальным надо и желанно, лучше их самих. Пошлость, халтура, преступление так писать. Выдавая подобное, автор признает свою полнейшую капитуляцию перед подспудным, потаенным, перед десятиричностью наших личностей, того, что мы сами подчас не знаем, за чем тянемся, но не можем определить, когда мозг наш намеренно дурачит нас, уводит, отказывает думать в самый решающий момент. Автор тем самым заявляет, что он так же лубочен и прост, как и умозаключения его персонажей. Знаешь, это как концовка того фильма про Клаву и влюбленного в нее дурачка: «Ты всю жизнь будешь любить Клаву». – «Так не бывает». – «Бывает», – сказала она сама не зная что, основываясь только на своем видении, не имея возможности полностью проникнуть и срастись с другой личностью. Может, кто-то восхитился, как она умна и дальновидна, а я фыркнула, тем более что создатели картины явно хотели преподнести слова этой девчонки как точку в повествовании и неоспоримую истину. Люди не так просты, чтобы можно было сказать, что они будут чувствовать и как поступать не только через год, но и завтра. Мы сами часто не подозреваем в себе, что ощущаем даже сейчас. Что повернет жизнь или просто стремления в ином направлении. Мы – спящий вулкан, не понимающий и доли того, что руководит нами.

Всегда я боялась, что его хрупкое, как сердце Данко, отношение ко мне изменится, обнадеживающие посылы сотрутся во времени и соприкосновении с другими людьми. Но такое допущение развязывало руки. Вмиг Илья чужим становился словно, и уже не было на душе той легкости и вдохновения, как обычно. Когда что-то мешало, я не могла жить по-прежнему беззаботно, даже незначительная деталь могла въесться в мозг и засесть там, отравляя все ржавчиной. Бабушка говорила, что мне сложно будет в жизни с таким характером, а я не верила. Потому что только упорство и упрямство в достижении желаемого и способны составить счастье независимости. Остальное – отговорки оправдания. Мне всегда грезился человек, который вступит со мной в поединок.

43

Рвать болезненно, до жути неправдоподобно. Как будто внутри что-то разрывается, отрывается, отделяется от общего массива взаимодействия.

Оглушенный Илья в пустоте накрывшего одиночества подумал, что Эля поступает именно как те, кого она с таким упоением критиковала за вопиющий идиотизм первичности долга перед счастьем. Но его несмотря ни на какие измышления манила перспектива уступить ее выбору и попробовать еще раз, последний. Негодуя, что она так безболезненно отдала его, он, тем не менее, почувствовал какой-то привкус отстраивающейся новизны, как после получения кандидатской. Воображая свет в глазах дочери, он верил, что Эля права. Нежное крошечное существо, которое так приятно пахло и на ощупь было таким теплым. Которое с радостным визгом встречало его.

Ради Анюты… Но от Анюты он никуда и не девался. Они жили в одном городе и постоянно виделись. Ради Ирины? Ее больше не было. Ради Марины? Она сама от него оказалась и не предпринимала попыток воссоединения, уйдя от реальности и предоставив все решить кому-то стороннему.

Илья помнил свой ослепительный до той трагедии брак. Но почему-то позабыл, и только теперь начал припоминать, что все отнюдь не покатилось в тартарары в одночасье. И что Марина, уверяя, что никогда его не предаст, тем не менее сделала именно это. Вспоминая тянущее прошлое, Илья порывался вернуть его как самое драгоценное, что имел, но упустил, что былой блеск не поддается воссозданию – все имеет восход и упадок, даже если ты богат и молод. Можно начать новую книгу или повидать дивную страну, но сложно вернуть первое ослепляющее восхищение от чего-то. Илья всегда думал, что Марина относится к универсальным классическим вещам, которые всегда побуждают этот вихрь. Но недавние безумства с Элей теперь казались куда ярче, чем Марина с непонятной фантасмагорией в ее голове. Илья с горечью признал, что больше не может доверять жене.

Он прощал, но не забывал, как Эля сказала ему однажды про себя. Эля вообще заставила его задуматься своей языческой философией. Невозможно, нечестно в конце концов по-прежнему относиться к человеку, нанесшему тебе большую обиду. Его чувство гармонии и справедливости бунтовало при упоминании о кресте.

Все, что он чувствовал – это то, что ему не очень хорошо. И что он безмерно устал, что в голове несмотря на лето мерзкие тучи. Кусок сердца, оторванный с умершей дочерью, порос новыми побегами и трансформировал скорбь в ностальгию. Так заманчиво было перенять пыл Эли.

Эля была женщиной и все чувствовала учащенно, ярко, в громадном цветовом и вкусовом диапазоне. Илья порой завидовал ее живому восприятию. И охватывала тоска, почему он ко всему подходит так избирательно, обдуманно… Иногда было бы, наверное, интересно в приступе ярости расколоть тарелку об пол. Он намеренно тушил в себе эмоции, а потом расплачивался за это улетучившимся счастьем, полагая, что взял все под контроль.

А чем была его жизнь в последние годы? Одним месяцем счастья с Элей. Счастья недосказанного, а потому нереализованного. Счастья утерянного глупыми страхами и предрассудками. Счастья нераспознанного за шелухой условностей и чувства вины.

Марина всегда казалась Илье страстной за внешней сдержанностью и даже суровостью, и это он обожал в ней едва ли не больше остального. Любила и ненавидела она не наполовину, а всей своей махиной. Было восхитительно наблюдать, как ее несгибаемая натура бродит и вот-вот вырвется через край. Но по какой-то неподвластной логике причине она, эта блестящая женщина с отличительным набором интеллектуала, всерьез считала, что выкинутый Илья до сих пор ей чем-то обязан.

Мысль, что дорогому человеку больно, нестерпима. Но порой очень хочется вонзить в него когти. Марине хотелось этого еще неделю назад, еще не пройдя до конца цикла отрешенности обиды, прохлады удаления и побуждения повернуть время вспять. Но теперь она чувствовала усталость и слабые отклики совести, притушаемые самооправданием и ответными претензиями.

Любовь – слишком простое и замызганное слово, чтобы описать то, что между ними происходило. Когда двое понимают друг друга и составляют друг для друга отрадную часть мира, совершенно безразлично, что они друг другу говорят.

– Эля как-то сказала мне, что брак – прививка от счастья, – сказал Илья, едва поставив на пол спортивную сумку.

Марина обласкала воздух своим тихим смехом, таящим сдерживаемое изящество всей ее натуры.

– Да что она понимает, девчонка. Ты правда думаешь, что она когда-нибудь узнает тебя так, как я? И будет ценить тебя так же?

Илья молчал. В душе его что-то молча упиралось.

Марина почувствовала накатывающую и тихо подтачивающую изнутри неприязнь к Илье за то, что он так обошелся с Элей. Он должен был быть безукоризненным… Но она не имела права судить его, хоть и постоянно забывала об этом.