Когда вблизи неожиданно появлялся Андрей, на Алину обрушивалось приятное чувство, будто она выпивала чашку кофе с молоком и сахаром. Сладкая цепляющая тяжесть, одновременно заставляющая нервничать и блаженствовать. Даже его выступающий вперед подбородок, продольно разделенный на две выдающиеся области, вызывал теперь восторг. Ей больше не хотелось даже подсмеиваться над ним, а ведь подшучивание надо всеми, включая себя, до недавних пор составляло основу поведения госпожи Крисницкой с существами, ей небезразличными.

Все в Львове пришло в опасную гармонию. А его веселая обезоруживающая улыбка, никак не сочетающаяся с внешней серьезностью, побуждала Алину улыбаться в ответ и испытывать что-то вроде приливов теплоты к груди. Она была сбита с толку и хотела бы, чтобы это прекратилось. Да на беду повсеместно царило лето, поэтому все в усадьбе встречались за вечерним чаем и поведывали друг другу неспешные рассказы из прошлого. Разумеется, даже не имея опыта в подобных делах, Крисницкая не могла спутать ни с чем другим растущую изнутри и прорывающееся наружу, как водяная лилия, смесь восхищения, желания постоянно видеть, слушать и прикасаться именно к этому человеку. Поняв, что тлеет на дне ее одинокой страждущей сущности, Алина испугалась саму себя.

9

– С детства уклад кажется нам чем-то разумеющимся, но, стоит вырасти, понимаешь, как это дико. И что он не раз и навсегда установлен, и были в истории люди, великие люди, которые шли против всех правил… В сущности, только те, кто плюет на условности, и становятся великими. И у нас есть подобный шанс. Представь, Аля! – выдохнул как-то вечером Константин, не убирая с лица мечтательной улыбки, делающей его обманчиво милым для носителя не слишком гуманных идей.

Он прочно обосновался в поместье и стал вполне привычным явлением, не вызывая раздражения. У Федотова разве что проскальзывало в отношении его настороженное желание, чтобы он исчез куда-нибудь из их размеренной консервативной жизни. Старик все сильнее болел и подолгу отлеживался у себя в покоях. Все понимали, что едва ли он переживет рождество, слишком безынициативной и бесполезной казалась его жизнь последние тридцать лет.

Андрей при всей своей настороженности к чужаку не трудился спорить с ним, поскольку понимал, насколько идеи того мелкие и вообще, если разобраться, детские. Всего лишь юношеский максимализм, нашедший странное, героическое для многих русло. Жаль, что столько молодых людей и даже девушек теперь поддаются подобной пропаганде. У него же были дела важнее, чем сидеть в уютной комнатке и слушать разглагольствования безусого юнца (тут уж Львов дал лишку – усы у Кости росли). Поэтому Андрей Юрьевич целыми днями беседовал с Крисницким о немецкой философии, в одиночестве бродил по паркам и много читал. Все это вполне занимало его, но порой, особенно в послеобеденные часы, хотелось ему чего-то… невероятного. Но эта блажь быстро сходила на нет. Странным ему казалось, что Алина увлеклась обществом брата. То ли шутливая ревность, то ли досада на Костю, что тот может оборачивать к себе даже таких людей, как Крисницкая, уязвляла и Андрея, привыкшего гасить всякое проявление агрессии в своей сущности.

Антонина Крисницкая, чей дух даже спустя восемнадцать лет после ее безвременной кончины продолжал витать над усадьбой и заставлял обитателей задумываться над самыми разными материями, бежала от фальши и искусственности города, не принимая его правила. Ее дочь стремилась слышать пульс жизни, потому вновь задалась вопросом, терзающим ее с того момента, как Костя начал делиться с ней соображениями относительно политики. Поначалу это были обрывочные короткие выпады, хотя их антирелигиозную анархическую направленность Алина почуяла сразу. И открытие это отнюдь не привело ее в исступленное желание защитить святые для дворян идеалы. Затем выпады сменились длительными вечерними беседами, после которых Алина, и раньше размышляющая о подобном, вспоминала, что сама мыслила похожее, правда, не столь рьяно и одержимо. Но все же его речи, не признающие авторитетов, были так созвучны душе сестры, что день за днем она все глубже погрязала в личность брата и находила ее слишком многогранной, чтобы обвинять его в ограниченности и слепоте.

Ночью она выходила в сад и ощущала, как холодеющий ветер разжигает в ней жажду настоящей жизни. Быть запертой в теле уездной барышни с соседями, способными только пить чай после обеда, при ее деятельном характере, во многом разбуженном братом, было мучительно.

Алина Крисницкая воспитывалась в столице, там же успешно окончила гимназию, не приобретя, впрочем, друзей, не считая учебу важной, но старательно развивая себя самостоятельно путем беспрерывного чтения и общения с теми, кого вылавливала поодиночке.

Федотов ворчал по этому поводу:

– Что за блажь, мы разве нищие, что заставляем свою наследницу получать образование? Будто ты, Миша, собрался отправить ее гувернанткой в чужой дом?

Михаил Семенович был непреклонен, не желая ограничиваться домашним образованием для дочери. Частным гувернерам доверял он меньше, чем гимназистским преподавателям – те способны были передать лишь свой опыт. Хотя, конечно, женские гимназии не шли в сравнение с мужскими… Затем Крисницкий увез дочь в деревню под предлогом того, что молодому организму свежесть утренних полей и живописные закаты полезней, чем смрад города, где из каждого угла веет чахоткой. На самом деле, Алина понимала это, он опасался ее замужества. В деревне же выбор женихов был настолько комичен, что Алина, даже если бы хотела, не смогла найти кого-то по сердцу. Потерять ее Михаил Семенович был не в силах, опасаясь, что дочь повторит судьбу матери.

10

Алина была несказанно удивлена, что Федотов, по всеобщему суждению простак и рохля, как тихо посмеивались у него за спиной, сведущ в вещах, которые ей могут и не открыться, даже проживи она до момента, когда во рту у нее не останется ни зуба. Она завороженно внимала.

– Пойми, милая, – говорил Федотов вкрадчивым голосом – надтреснутым сиплым фальцетом, в котором Крисницкий порой не без содрогания угадывал приближение смерти, – все мы так или иначе зависим от людей лучше нас или тех, кто таковыми кажется, пока мы не распробуем их суть. Эти девушки, сестры Стасовы… Были высшими людьми, понимаешь? Или мне, неуверенному, неуклюжему, так казалось… Сквозили в них какая-то стать, обаяние, что позволяло окружающим склонять голову. И твой отец такой же. А вот мать, при всем уважении, была пташкой помельче. И то, что он оценил ее, был благодарен за кристальную любовь, которой она его одарила, делает ему великую честь. Моя Яня всегда говорила, что это лучшее чувство среди людей. Оно способно породить любовь.

Крисницкий, подоспевший аккурат к части про Антонину, память о которой с лета годов становилась уже священной, вознегодовал. Вмешиваться в его дела!..

– В ней не было столько темного мрачного обаяния, силы подминать по себя. А духовно она вас превосходила во сто крат. Уж у нее не возникло бы откуда ни возьмись взрослого сына. Крисницкий с раздраженной улыбкой перетерпел эту шпильку.

– Дети всегда хотят знать, что было до них, вы такие любознательные… Как я завидую вам за это. Вам предстоит узнать, открыть еще тысячи тысяч вещей, лиц, чувств… – отозвался Крисницкий, не желая продолжать сколькую тему, вероломно подложенную ему Денисом.

– И моя Янина проявила достаточно благодарности, мудрости и доброты, соединившись со мной. Любовь – не всегда бешеные страсти, как вас учат, девочка моя.

– Да кто учит? – не выдержала Алина.

Ее раздражала такая поверхностность в суждениях.

– Не важно. Время, эпоха, романчики ваши третьесортные. Ее оттенков так много, что не всегда понимаешь, она ли это. Как я был упоен, когда она держала на руках эту девочку, твою мать, и, поднимая голову, улыбалась мне.

«Как странно, – проносилось тем временем в голове Алины. – У них была жизнь, они были молоды, здоровы и красивы… А мне кажется, что они вечно были этими морщинистыми ворчливыми созданиями без своей жизни, живущими лишь нами».

– Я, можно сказать, вижу Яню в тебе, – мечтательно сказал Денис.

«Как избито», – возвела глаза к небу Алина.

– Или хочу видеть…

– Меня вот всегда интересовало, почему вы простили жену. Когда она рассказала вам правду о ней и муже ее сестры, – неожиданно воскликнул Крисницкий. – Не было боли, гадливости, ревности?

– Были… Но я простил.

– Это вопиюще и для нашего времени, я уж не говорю о вашем. Лихие были девицы в этой семейке!

– Она любила, – с нажимом сказал Денис и в упор посмотрел на Крисницкого. – Люди не берут это в расчет. И потом, вы тоже не без греха. Так что придержите ваш камень.

– Чему вы хотите научить мою дочь, открыв ей тайны прошлого?

– Мудрости, умению сострадать. Не такое уж это дурное приданое. Лучше было бы, если бы она узнала это под искаженным углом, как ее мать? Раскрытая тайна уже не будоражит.

11

Пенящийся запах молодого цветущего сада приносил свежесть и успокоение нагретой за день коже. Изрезанная колеями облаков дорога заката раскинулась перед девушкой, одиноко стоящей на возвышении. Из начинающихся за садом лесов резко тянула вечерняя свежесть. Трава толчеными изумрудами мерцала в переминающемся свете солнца. Нагретый летний вечер, тихий и томный, дарящий смесь ароматов малины, не просохшей еще от дождя земли, кровоточащей травы и заката исчез, разом уступив место полыхающему зареву горящего дома и дыму, давящему на легкие.

Алина смотрела на поднимающийся от соседей сизый столп дыма, восхищаясь его грацией. Дым расплывался в вечернем тумане, нос Алины приятно щекотало. Не будь угрозы замарать юбки (горничной слишком много мороки со стиркой), она села бы на траву прямо здесь и не двинулась с места, пока прохлада земли не привела ее к судорогам.

Мимо нее за оградой господской усадьбы проскочили несколько взъерошенных крестьян.

– Беда, барышня! – завопил самый голосистый из них. – Усадьба господ Мениных горит!

Так вот откуда этот пахучий переминающийся дым! С разочарованной грустью Алина следила за тем, как ее крестьяне кинулись помогать чужим барам, а в голове после сытного ужина, которым она, как любая затянутая в корсет девушка, не могла насладиться в полной мере, против воли вертелось то, что непременно бы сказал Костя по этому поводу. «Созерцать недостаточно, за беспечностью одних стоит невыносимость существования других».

Небо внутри словно горело, дрожало в ознобе и вспыхивало, а снаружи покрывалось розовым тлением. Туман охватил горизонт и даже, кажется, то, что лилось за ним. От того места, где яростно горели хлопья туманных облаков, разбредались в разные стороны другие образования пара, все темнея по мере удаления от горизонта. Тонкий светящийся дождь бесшумно падал с неба, но не мог утолить жаждущего ярила пожарища. Распускаясь сочными огнями цветов, плыл огонь, все свирепствовал, набрасываясь на новые куски живой материи. Алина не могла отвести глаз от этого великолепия.

Константин неслышно подошел к сестре сзади. Алина почуяла приятный запах его сигары. Не видя его, она восстановила перед мысленным взором его портрет, казавшийся ей вполне привлекательным, как портрет любого человека, нравившегося ей внутренне. Среднего роста, жилистый, он производил впечатление искушенного в жизни, уверенного, но способного на сострадание юношу. Крупные черты лица, выразительные карие глаза с выдающимися ресницами, слегка ближе, чем положено, посаженные.

– Это было так красиво… И в этой красоте гибли люди, – сказала она тихо и таинственно, сказала то, что, вероятно, он хотел от нее услышать, чтобы развить тему, ему угодную.

Костя молчал. Алина чувствовала, что ему не жаль жертв. А почему ей должно быть жаль их? Они не имеют значения. Она ведь не знает их… Насколько он дальновиден и умен.

– Случайные жертвы всегда будут. Есть же смысл в том, чтобы не просто так прожить никчемную жизнь, а принести пользу хоть кому-нибудь? Невыносимо сидеть, ничего не делать и размышлять, как большинство наших так называемых аристократов. Смысл аристократии, передового малочисленного класса, не в том, чтобы неблагодарно пожинать плоды труда эксплуатируемого класса. Она должна заботиться о тех, кто дает ей блага. Наше же дворянство осталось способно только обсуждать нависшие вопросы в салонах пышных дамочек, печатать романы, подталкивающие к нигилизму и сложить ручки на этом, мол, наше дело закончено, дальше сами! Я не могу понять их.

– Да ты и не стараешься, – отозвалась Алина почти раздраженно. – Ты ведь только себя способен слушать. Мне странны фразы вроде: «Я не могу этого понять». Понять при желании и уме возможно все. Не понять чувства другого – значит быть без воображения, не толерантным и вообще деревянным. Этого нужно избегать, бояться, как огня. И учиться понимать. От непонимания все человеческие беды. И эгоизм – брат непонимания.

– Нужно вытащить тебя и скорлупы, – произнес Константин, и бровью не поведя из-за предшествующей отповеди. – Поедем со мной в столицу, там найдется, чем заняться.

– Поеду… – она предполагала, что он произнесет эти слова, поэтому не поразилась. – Не жизнь здесь. Возможно ли быть счастливой, если не можешь даже выбрать занятие по душе, а единственную отраду можешь получить лишь путем романтических стремлений? – разгорячилась Алина, нащупав любимую свою тему для красноречивого неповиновения, захлебываясь им.

– Романы – бред сумасшедших. Настоящий деятель никогда не предпочтет идею браку. Брак только отягощает, он для обычных людей, которые не способны преуспеть где-то еще. Ты заметила, как они деградирую в нем? Все, что есть в них… Весь смысл их никчемной жизни сводится к сильнейшему инстинкту – иметь наследников. Это же обман, Аля. Они думают, что таким образом выполняют высшее предназначение, а на самом деле просто покрывают планету бесполезными людишками, которые мало что смыслят.

– Ты что же, Андрей Болконский? – саркастически усмехнулась Алина.

Воцарилось молчание. Закат переставал алеть, пожар удалось задушить.

– Как горько, что мы не можем знать, что было в головах и жизнях людей, которые стали нашими предками. И что наш отец не только наш отец… Они ведь, даже если живы, ни за что не откроются потомкам, слишком хотят остаться непогрешимыми в нашей памяти. А мне не менее будущего интересно, что было прежде. Наши родные кажутся нам раскрытыми книгами, а зачастую мы и не стараемся проникнуться ими. А ведь они тоже жили, творили, совершали ошибки… Это так невероятно! – вырвалось у нее со странным выражением, а голос стал хриплым.

– Признай, для тебя ужасом было узнать о моем существовании.

– Я думала, я окоченела и не дойду до постели, – улыбнулась Алина. – А ты давно знал?

– Давно. Мать ничего не скрывала от меня.

– Должно быть, это горько и страшно. Выбивает из колеи… – протянула Алина, ясно представив, что бы чувствовала она на его месте – страх, боль, обиду, неприязнь, спутанность, обреченность, одиночество.

– Ой, перестань. Ну, напортачил папаша, что поделаешь? Веселое, видно, было время. Отмена крепостного права, великое потрясение для родины, а они вот что вытворяли. Хотя, конечно, что же им, не жить своей жизнью было из-за того, что царю-батюшке наконец вздумалось ослабить хомут на рабских шеях? Мы должны им гордиться, хоть он и жил лишь для себя. Лихое времечко досталось нашим родителям!

Алина вдруг подумала, что может говорить Косте обо всем, потому что в большинстве случаев он не слушает, а, если слушает, даже самые крамольные ее мысли никогда не кажутся ему катастрофой. Он относился к ним с выдержкой философа, настолько погруженного в свой мир, что страдания окружающих казались ему не более чем мишурой. Но Костя не был выдержан. Алине начинало казаться, что за его дружелюбием стоит лишь воспитанная склонность к людям, поскольку он не знал родного отца и так пытался компенсировать недостаток родительского внимания. Он не был злым, но и люди, которые проникались к нему симпатией, особенно не волновали его. Обычно после поверхностного знакомства он волновал их.

– Папа просто поддался… – почти сокрушенно поведала Алина.

– Чему? – удивился Костя, не подозревая столь неожиданного перехода.

– Моде, меланхолии… Болезни дворянства.

– Аа… – протянул Лиговской, не совсем понимая, о чем говорит его сестра.

– Он ведь не таким был раньше, тебе не с чем сравнить. Сейчас он по примеру дедушки охотно делает вид, что страдает по маме… Но это не совсем так, вернее, не до такой степени. Он таким был во время моего детства…

Костя замолчал. Алина, которая, видно, не могла уняться, начав откровенничать, что бывает со скрытными людьми, нашедшими, наконец, отдушину, продолжала:

– Может быть, я когда-то найду то, чего не ищу, – когда – то она сказала то же Борису.

– Что тебе на месте-то не сидится, – скосился на нее братец в тот раз.

– Все мы что-то ищем и вечно страдаем от этого. А начинать надо не с себя, а с государства, – ответ Кости воодушевил Алину много больше лепета мальчишки, всегда и везде оказывающегося ни к месту.

В сумеречном воздухе запахло болью. Мрак карих глаз Кости пробуждал в ней что-то скрипучее, горячее. Хотелось бежать из дома, начать жить по-настоящему, действовать, упиваться каждой минутой, а не гнить с людьми, чей смысл жизни сосредоточился на ней, чего она вовсе не жаждала. Не было жизни в Петербурге, в высших слоях, не было здесь со стареющим отцом, утратившим былую хватку и стойкость, которой Алина так упивалась в прежние времена. Было лишь единение с этим странным юношей, оказавшимся кстати ее неосознанным стремлениям.

– Ты знаешь, я никогда не женюсь.

Алина улыбнулась про себя уже не в первый раз. Сколько совпадений! Странно, что они воспитывались врозь. Неужто действительно существуют какие-то семейные черты, не зависящие от внешних обстоятельств? Ни Крисницкий, ни Алина вслед за ним (она многое впитала от отца, но на многое уже сформировала собственное видение, отличное от его) никогда в это не верили.

– Я никогда не выйду замуж.

– Тогда нам стоит объединиться, ни у кого не возникнет вопросов.

– Мы уже объединились.

Как это иногда бывает, высказанные вслух идентичные мысли обоих рассеяли последние сомнения. Костя понимающе посмотрел на сестру, пожав про себя плечами. Скольких он уже оборотил на свою сторону. А сестра сильна… Из нее выйдет достойный соратник. Но Алина услышала лишь смешок и воздух, выдуваемый им из легких вместе с сигаретным дымом.

12

Вместо того, чтобы рассуждать о высоких материях и снисходительно позволять гостям хвалить себя, во время празднества Алина мрачно спустилась в гостиную из своей комнаты на втором этаже, безразлично выслушала некоторые поздравления (большинство созвавшихся больше были заняты обсуждением интерьера или псевдо интеллектуальными беседами о смысле эксплуатации). Алина в раздражении остановилась возле кучки мужчин среднего возраста и во всех отношениях приятной наружности и обратила на них свои сосредоточенно – злые глаза, за которыми не скрывались ни ярость, ни надменность, а лишь непроглядная серьезность. Хотя порой она производила именно такое впечатление. Унижать представителей иного пола или хотя бы не соглашаться с их убогим в ее понимании мнением было особым лакомством.

– Безусловно, поток этого мракобесия может остановить только религия. Мнение, что она изжила себя, популярно, но вы посмотрите на общество через несколько лет – только она спасет его, поскольку только она моральна. Не будь церкви, страшно подумать, что было бы теперь с нами.

«А разве мораль присуща исключительно религии?» Алина понимала, что спорить об этом изощренно, уперто и абсолютно безрезультатно можно годами, но все равно из внутреннего протеста этим откормленным бесам, ничего не смыслящим дальше своего лощеного носа, начала:

– Религия – двигатель искусства и тормоз науки. Еще, разумеется, успокоение тех, кто ничего не смыслит и, пожалуй, мощное орудие в руках государства. Оно и вас теперь контролирует ею, а вы считаете, что пришли к якобы своему мнению путем изощренных манипуляций.

Как прекрасно оказалось озвучить свое мнение, ведь прежде она считала окружающих настолько недостойными, что и этого вершить не трудилась. Теперь Крисницкая готова была поклясться, что никто в целой России не был так свободен, как она. Ведь те были зашиты в воспитание и правила поведения, инстинктивно опасаясь инакомыслия, поскольку оно было способно поколебать их устроенный отапливаемый мирок.

– Ваше мнение спорно и вовсе не свежо… – начал было самый тучный и представительный, а, следовательно, почитаемый господин в данном кружке.

Он не представлял, как можно спорить с женщиной, поскольку прежде предметы его взаимодействий с представительницами прекрасного пола сводились к обсуждению безмерно далеких тем, от которых мужчины обычно брызгали слюной, а женщины делали вид, что внимают.

– Сударыня, – высокомерно изрек высокий господин, выгнувшись, чтобы испепелить недостойную дочь своего класса взглядом, но выглядеть при этом уравновешенно, – величайшие умы человечества были верующими, а вы тут пытаетесь доказать, что неверие оригинально.

– На то они и величайшие умы, чтобы не оказаться под гнетом святой церкви только из-за вероисповедания или, что более вероятно, раз они действительно умы, его отсутствия. Чтобы не последовать примеру Джордано Бруно, они и казались добрыми христианами, – насмешливо ответила Алина.

– Это ваше христианство – это когда при потере одного глаза человек благодарен, что не лишился второго вместо того, чтобы предъявить претензии, – вмешался Костя, довольный столь щекотливым оборотом светской беседы. – Да, понятно, если все начнут задумываться о своей свободе, настанет хаос и тому подобные прекрасные вещи. Религия – подавление естественного желания счастья и разнузданности. Если не утрировать его, вполне можно добиться благоденствия. Удобно, ничего не скажешь, вечно пенять человеку на вполне оправданное желание жить лучше, называть это грехом и советовать умерить гордыню. Но скажите вы мне, кто из тех, кто ее усмирил и зажил по всем правилам, добился успеха? Джейн Эйр? Да она, по-моему, тоже брыкалась!

Константин изящно пожал плечами, давая понять, что это все нелепо, а истинно только то, что говорит он. Небрежная улыбка окрасила его исхудалое лицо. И вообще странно, что кто-то придерживается другого мнения. С ним никто не стал спорить, ведь хозяин дома показался в дверном проеме.

Окрыленные результатом совместной работы, брат с сестрой перешли к другой группе и прислушались.

– Без писателей теперь общество не смогло бы двигаться в правильном направлении, – проговорил один, отпивая вино из изящного фужера – того самого, из которого на свадьбе, терзаясь мыслями о Марианне, распивал Михаил Крисницкий.

– Так-то оно так, но неужели вы думаете, что они всерьез ведут за собой массы? На это даже религия в последнее время не способна, – отозвался второй, откусывая аккуратный кусочек от сухарика с икрой.

– Надеюсь, нет… К чему, как вы считаете, призывали нас Белинский, Тургенев, Чернышевский? Передовые аристократы, и те двинулись к революции. Мода, что сказать… – озвучил третий прочитанное накануне в некой влиятельной газете.

– Отступники, – зевнул четвертый в ответ, открыв рябое лицо человека, пресыщенного жизнью и пытающегося вредностью и пренебрежением отомстить другим за то, что они еще способны чувствовать.

– Ты погляди – подтявкивают друг другу и довольны тем, что топчутся на одном месте. Писатели все равно не в силах отобразить весь мир в его многообразии. Их творчество – отражение лишь их мира. И даже здесь они не могут выплеснуть на бумагу всего, что чувствуют и знают. Целая жизнь, вкус, запах, восприятие, чувства… только в наших головах, – прошептала Аля на ухо брату.

– Литература – возможность скрыться от действительность. Бросай эту чушь, читай агитационные книги, а не размазанную художественную мерзость. Пора начинать действовать в реальности.

– Да, да, мне лишь надо подготовить отца, для себя я все решила, – не без внутренней тревоги ответила Алина все так же тихо, ведь с начала вечера ждала возвращения к взволновавшему ее накануне разговору.

– Что касается искусства, – высокомерно задрав подбородок, смягчая голос и прищуривая глаза, разразилась она, – оно не может быть подчинено какой-то одной идее, зачастую субъективной идее автора. Это уже не реальное отражение жизни, а паранойя! С первой строчки судьба героев предопределена согласно их жизненным установкам и тому, смогут ли они поступить правильно, то есть так, как хочет автор! Нет, каково! Много ли вы в жизни знаете примеров возмездия?! Экзальтация, мистификация людей, чрезмерно погруженных в своей внутренний мир и не воспринимающих окружающее пространство отдельно от себя. Себялюбцы!

– Вы это о Достоевском, я полагаю? – отозвался худосочный Василий Лискевич, посверкивая глазами из полутьмы под лампой и по привычке остановив их на одной точке. – Полагаю, он имеет ввиду судьбу, то, как человек сам ее создает. Как раз с помощью своих идей. Он же живет согласно их велению, и, следовательно, сам запутывается в собственной паутине.

Откуда он успел взяться? Протиснулся, должно быть, среди спин приглашенных, всегда так делал. Прежде, когда не было ни брата, ни Андрея, Алина позволяла себе открывать мысли Василию Лискевичу, единственному развитому своему соседу. При всей налетевшей на нее безудержности Крисницкая не готова была столкнуться с почитанием столь нелюбимого ей писателя. Но отступать было некуда.

– Вы поразительно догадливы, – холодно отозвалась Крисницкая, зная наперед, чем он будет крыть ее карты.

– Федор Михайлович разгневал вас всего лишь тем, что осмелился видеть в религии и покаянии спасение нашей страны. Вам же, по всей видимости, кровушку нужно подать.

– Федор Михайлович вполне имеет право на свое мнение, как и каждый из нас, даже женщина, – ехидно выделила Алина последние два слова. – Я же не могу его читать, попросту не могу, поскольку до выразительных средств языка других современников ему удручающе далеко. А идеи его – пустой звук для атеиста. Они не вопиющи, не смешны… Они просто бесцветны и бесполезны. То, что есть умное в них – основа основ, все и так это знают. Остальное же – средневековое мракобесие.

Уверенная, что изящно выкрутилась, Алина могла поздравить себя. Еще она решила, что Василию-то никак не позволительно говорить такое. Можно было подумать, будто он так уж верил в бога… А его политические и эстетические воззрения и вовсе находились в зачатке, поскольку больше его интересовала наука. Алине это всегда казалось однобокостью, особенно при его интеллекте, но она не страдала привычкой переиначивать человека на свой лад, поэтому не сказала ему об этом.

Впрочем, она зря опасалась – до интеллектуальных споров столичных салонов собравшимся оказалось далеко. Почуяв воинственность деток Крисницкого, они почли лучшим выходом приблизиться к нему и начать расхваливать обстановку его жилища. Таким образом спорить остались лишь Крисницкая, Василий, Костя и Андрей. Последние двое едва ли интересовались современной литературой, поэтому просто смотрели на Алину и воздавали должное ее способностям. Эмоционально бледное лицо Андрея Львова и изощренная линия низких суровых бровей делали его личность весьма колоритной. Сжатый рот, внимательные глаза, прямой орлиный нос. Как Алина Крисницкая любила уверенные породистые лица!

– К тому же, – продолжила она уже более взволнованно, – не думаю, что всеобщее процветание, за которое он так ратует, возможно. Ну не способны, попросту не способны все раскаяться! Это красивая утопия, так никогда не будет.

Сказав это, она взглянула на Костю, воскресив в памяти их недавний спор. Сущность доводов Константина сводилась к тому, что следует вымести весь человеческий мусор, проще говоря – открыть огромную топку и сбросить туда всех неугодных. Первоначальный недоверчивый ужас Алины постепенно сменился уверенностью, что он несерьезен, поскольку не ведает, что говорит. На словах убийство всех неугодных, гадких и глупых звучало разумно, но где-то глубоко в сердце Крисницкая понимала, что в таком случае не только высока окажется вероятность, что под общую шумиху пострадают невиновные, но и что вообще рассуждения брата глубоко ошибочны – кто станет рассовывать людей по группам? Начнется хаос еще хуже, чем теперь. Все это Алина, разумеется, высказала своему собеседнику, на что ожидала получить презрение. Но Костя тем и был хорош, что даже при страстном, юношеском, задорно – ограниченном желании расчистить Россию для будущих поколений всерьез злился редко и оставил сестру в покое, надеясь, что она признает свою неправоту. А, впрочем, даже если не признает, ничего ужасного не произойдет.

– Чем больше муха, тем легче в нее плюнуть. Вот что значит спорить с женщинами – всегда переводят разговор на то, что знают, избегая темного для себя. Не любить Достоевского – значит только не понимать его.

«Еще один избитый довод православных», – устало подумала Крисницкая. Алина, негодуя и понимая, что это конец и без того шаткой их дружбы, собралась было возразить: «Мужчины поступают точно так же, только и умея видеть соринку в нашем глазу», – но вслед за эти мелькнула у нее мысль, что он не стоит подобных разъяснений, а снизойти до них – значит признать, что его мнение волнительно для нее. Впрочем, не высказаться еще хуже, ведь так обычно и поступают женщины – отмалчиваются, дают спуск, прощают, воплощают свою не воинственную сущность там, где она скорее недостаток…

Обиженная за своих сестер, которые по ее глубинному убеждению, сами повинны в своем положении, поскольку только и умеют, что молчать и жаловаться друг другу, вдобавок делая своих благоверных рогоносцами, Крисницкая почувствовала, что должна озвучить эти соображения. Вообще-то, на этом моменте она всегда попадала в зыбучий песок, поскольку не имела любовного опыта и чувствовала, что не в силах осуждать несчастных жен лишь потому, что противные им мужья оказались менее способными, чем любовники-искусители.

Едва ли Василий имел честь спорить хоть с одной женщиной кроме собственной сестры, поскольку при подобной необщительности и настороженной замкнутости крут его знакомств был весьма узок. А прекрасные барышни никак не желали заманиваться его умом, не подкрепленным хотя бы намеком на живость и обаяние. Глядя на угловатые попытки переубедить ее, Алина вспомнила, почему при всем восхищении его способностями так и не смогла испытать к нему нечто кроме настороженной дружбы.