За окном сочно расстилались сумерки, но Анна и Дмитрий словно не замечали этого, укутавшись в миры друг друга. Вернее, укуталась только Анна, ведь она не могла наверняка знать, чем живет человек, ставший для нее уже центром, болью, затмением всего остального. Едва ли можно было представить другого столь одержимого иным существом создания. От общей неустроенности своего бытия, от теней ли на небосклоне мутного времени… От этого тяжко становилось и объекту и источнику. В Дмитрии потихоньку пробуждалась жалость по отношению к кузине. Он просто хотел прожить свою жизнь без потрясений и скандалов, в достатке, чертовски хорошо проводя время и ни о чем особенно не задумываясь.

Соединиться они не смогут. Остаются случайные вырванные встречи с постоянной угрозой быть разоблаченными. В конце концов в свете пойдут толки, дойдет до Николая… Тот только с виду такой напористый и выдержанный, а так взбеситься может… Дмитрий прекрасно помнил, как он жестоко обошелся с солдатом, допустившим вольную шутку в отношении его матери. Того беднягу еле удалось спасти от дуэли. Причем для Литвинова было настоящей пыткой терпеть до официальной возможности поквитаться, а не покарать на месте обидчика, распускающего свой никудышный язык. Так что гнев этого человека, с которым он когда-то сошелся от нечего делать и который, похоже, весьма охладел к нему в последнее время, совсем не принесет пользы…

– Николенька думает, что я гощу у твоей матери и вернусь лишь в начале недели со столпом лент и оборок.

– Бедный… Не хотел бы я узнать такое о своей жене.

Анна слегка обиделась, но по привычке из боязни вызвать недовольство Дмитрия притихла.

– Я полагала, тебе безразлично, что вытворяет Ирина.

– Да, пожалуй… И все же… И все же она мне жена.

Анна ничего не ответила, но жалостливо-выжидательно посмотрела на него, будто пытаясь вытянуть из ничего не подозревающего о ее мыслях Дмитрия то, что секунду спустя сказала, разрезав темнеющую тишину.

– Было так мучительно ждать встречи… Раньше я не могла вырваться.

– Чудно, дорогая…

– Митя… Как хорошо нам было все это время.

Сказала это она столь удручающим голосом, что у него не возникло сомнений: волшебство ситуации разводилось неизбежностью прощания и будущей неотвратимости. Он уже оставил ее однажды, так что мешало сотворить это вновь? Но в Дмитрии шевельнулись остатки жалости.

– Да, моя радость.

Приятные слова теплом объяли ее. В Анины щеки ударила кровь. Облачена она была в длинный расшитый вычурными сказочными узорами халат из дорогой ткани, и выглядела прелестно, дорого и соответственно своему не малому положению. Но ему словно было все равно.

– Я для тебя хоть что-то значу? – спросила она изменившимся голосом.

Дмитрию не по себе стало смотреть в глаза, наполненные такой неподдельной болью. Никогда никто не глядел на него так.

– Ну что ты, Аня…

– Скажи, что любишь! – отчаянно закричала она, и прекрасное в неверном вечернем свете лицо ее изменилось.

Дмитрий прежде не видел кузину в таком исступлении и не знал, как реагировать, растерявшись и потеряв из-за этого свой апломб и умение улаживать подобного рода огорчения. В нем зашевелилась жалость, пусть и припорошенная родственным с презрением чувством превосходства за то, что он не опускался до подобных унижений ради другого человека. В сущности, он вообще не понимал бушующего в ней урагана. Подумаешь – любовь, страсть, приключение ведь… А она трагедию из этого сооружает. Что за человек! Когда она замыкается в себе и страдает, ни слова не говоря, он, конечно, скучает… Но что-то притягательное в этом так же есть. С любой другой девушкой он давно бы распрощался, но в том то и все соль, что Анна на людях и с ним наедине держала себя совсем по-разному. С ним она раскрывалась, была непосредственна и очень ранима. Он поневоле учился это ценить. На виду же играла, притягивала, зазывала.

– Люблю… – успокаивающе закрыв глаза и неожиданно высказывая деликатность и благодетель, произнес Дмитрий, ощущая накатывающее, несмотря на минутное просветление, чувство пресыщенности, точно по утрам, когда есть совсем не хочется. А еще чувство непонятности, а оттого неудовлетворенности. С детства его преследовало это досаждающее ощущение, если он чего-то не понимал. Впрочем, для собственного успокоения Дмитрий научился прогонять его прочь.

Он подошел к кузине сзади и, впервые, должно быть, за все время их злополучного сближения коснулся ее без единственной цели утоления плотского желания, скуки или любопытства, смешанного с пикантностью запрета и ее безмолвного подчинения. Медленно, смакуя каждый миг, он освобождал ее от премудростей женского туалета, наслаждаясь нетронутостью кожи, едва заметными светлыми волосками на ней, светящимися и вздымающимися от его прикосновений. Каждый раз случалось одно и то же, но каждый раз был для нее особым таинством, а для него игрой, которая вполне могла приесться.

Обнаженная, она предстала перед зеркалами, венчающими комнату. Не так стыдливо и словно моля о пощаде, как в прежние времена, а с чувственно-нежной притягательностью, не покореженной обстоятельствами, при которых Анна вступила на женскую стезю.

Выжидательная, поощряющая, готовая к неласковым словам и взывающая несмотря на это к лучшим чувствам, зарытым в Мартынове, жена Николая Литвинова являла собой столь упоительное зрелище, что Дмитрий расчувствовался и готов был посентиментальничать. Вместо того чтобы продолжать целовать ее бархатно – ломкую шею и продвигаться руками вниз, он обнял ее стан, чувствуя своими покрытыми волосами запястьями, насколько восковая у нее кожа. На короткий миг Мартынов отчетливо ощутил биение ее сердца, и это открытие вдруг переполнило его благодарностью за то, что сердце это так ему предано. Впервые он отчетливо представил, что Анна страдает, бьется из-за него; и впервые в его душе, занятой лишь тешеньем собственного «я», шевельнулось что-то, отдаленно напоминающее раскаяние.

Цветение и буйство ее разбуженной страсти, словно летний ураган, накатывало и затопляло все пространство ее разума.

Поцеловав Дмитрия в плечо, она беззащитно уткнулась щекой в его руку, прикрыв веки, отчего ресницы примялись зажмуренной кожей. Кругом было тихо, как на лугу в июльский зной. А они, как тогда в усадьбе Николая, словно погребенными оказались во время бушевания жизни в замке или склепе, приросли друг к другу. Обычно встречались они в мгновения, когда Николай и Янина далеко где-то собирали грибы, Ирина делала обход по крестьянским домам, слуги дремали, разморенные сытным обедом. И только посвященная в связь господ горничная караулила дверь закрытой спальни Анны.

Но благородные порывы имеют свойство исчезать, растворяться с переменой обстановки. Дух единения выветрился, сон смел яростные воспоминания нового чувства. Утром все пошло по-старому. Дмитрий покинул ее на неопределенное время. Отпустив его без слез и вырывающихся слов, Анна вернулась в имение мужа.

29

Хмурясь от ломящей плечи усталости, Янина поплелась в гостиную, чтобы забрать забытый там лорнет и благополучно отбыть ко сну. Командование внушительным штатом прислуги отнимало у нее много времени. Занятия же самосовершенствованием и долгие одинокие прогулки приносили не только радость, но и усталость. Янине как-то свысока было жаль тех, кто тратил жизнь на что-то другое, бессмысленное. Краем глаза почувствовав шевеление, она осеклась прежде чем прошла вперед и могла быть замечена.

– Аня, ну сколько ты будешь так пытать меня? Что я, по-твоему, не живой человек, только ты страдать можешь? – выговаривал Николай жене глухим сиплым голосом.

Две далекие фигуры мистично выделялись в ночной яркости свечей повсюду, темные их одежды дополняли впечатление грядущей трагедии.

Прийти к компромиссу Анна и не пыталась. Такой ее сделал Мартынов, вылепил свою поломанную Галатею. Влияние, устроенность, обида, решившие ее брак, вмиг стали безразличны.

У Янины участилось сердцебиение. Она не смогла побороть соблазн и просто исчезнуть. Ее дорогой Николай, расположение к которому росло каждый день, иногда против ее желания и осознанного стремления, мучается… Нет. Она должна остаться и во что бы то ни стало, пусть потом, пусть окольными тропами, пособить ему, образумить сестру или…

Анна ничего не отвечала. Потупившись, она смотрела на дрожащее в камине пламя и готова была заплакать. От обиды на мужа, от разлуки с любимым, от усталости, от жалости к себе – кто знал? Ясно было, что его искренние жалостливые слова не производят на нее желанного впечатления.

– Не молчи, Аня! Так жить больше просто невыносимо! Что ты за жена мне?! Меня не покидает ощущение, что ты моя пленница!

– Может, так и есть, – сурово отозвалась Анна, не поднимая головы.

– Что ты говоришь такое… – от удара Николай не знал, как оправится, как придать своему лицу подобающий при сценах вид (признаться, он ни с кем и не устраивал прежде сцен). – Ты что, до сих пор любишь его? – остановившимся голосом завершил он не сладостный ход собственных мыслей.

«Кого?!» – изумилась Янина, едва не привстав на цыпочки от происходящего.

– Думаешь, мне легко так жить? – с еле сдерживаемыми слезами в голосе ответила Анна.

«Не отрицает ничего… – на Янину навалился такой туман, словно, пробудившись рано поутру и даже омыв лицо прохладной водой из кувшина, она вдруг поняла, насколько еще хочет окунуться назад в блуждающую теплоту душистых простыть и, довольная решением не прорубать пока огромный мир за окнами, уткнулась обратно в подушки, венчающие голову. – Кого можно боготворить, имея такого мужа?! Да она тронулась».

Николай поспешил подумать, что явился свидетелем распространенной женской болезни, как большинство мужей, не углубляющихся в истинную подноготную недовольства жен. Соткать скорое оправдание ему было радостнее, чем впадать в беспокойное отторжение от последствий ее слов и искать вину в себе в том числе.

– Аня, – он приблизился к ней и начал нежно трогать ее волосы, – родная, не принимай близко к сердцу, такое у всех бывает, ты скоро привыкнешь. Я ведь все делаю для того, чтобы ты чувствовала себя как дома.

А у самого в груди гулко отдавалось «Она чужая, я ей чужой. Нечего было выдумывать». И сознание того, что она так молода, может не понимать себя, ошибаться, злиться на него за что-то или скучать по дому принесло некоторое облегчение его разгоряченному сознанию.

Увидев, что слова Николая искренни, что возводит он сестру в ранг драгоценности, опасаясь причинить ей боль, Янина сама готова была разрыдаться. От ее самонадеянности не осталось и следа. Кто увидел бы ее теперь за колонами, согнутую и учащенно дышащую, посочувствовал и не подумал бы оскорбляться или ощетиниваться в ответ. Но не от ревности или боли, а от поруганного чувства благодарности содрогнулась Янина Стасова, ведь Анна так и не отозвалась на тепло, расточаемое мужем. Янина не знала, чем закончился этот инцидент – не в силах далее наблюдать за ним, она посмешила скрыться у себя в покоях.

Как Николай догадался о том, что творится под самым его носом, едва ли кто-то знал наверняка. Скорее, это было неосознанное интуитивное знание, подкрепляемое фактом, что жена его любила Дмитрия до того, как связала себя с ним. Что же мешало ей до сих пор тянуться к проклятому этому Мартынову, он так увлекал многих? Как бельмо на глазу стал Литвинову вдруг этот человек с гладкими волосами и пустотой во взгляде. Когда муж задал Анне вопрос, не особенно надеясь услышать подтверждение своих гнетущих догадок, она неожиданно разразилась пучиной быстрых слов, глотающих друг друга. И он похолодел. Его обожаемая Анна, с которой он не мог связать двух романтичных слов для услады ее слуха, но все же не представлял уже без нее своей жизни, так она стала греюще – привычна… В тот день Николай просто ушел из гостиной, оставив растрепанную от бесконечного содрогания плечами Анну в одиночестве.

«Безумна… Она безумна, – думала Янина, с трудом поднимаясь наверх из-за того, что плохо понимала, где качающиеся ступени, а где ее застывшие ноги. – Этой девчонке просто счастье не нужно. Иначе к чему все эти вопли и страдания? Хорошо же папаша искалечил ей душу, раз она не понимает, что хорошо и что плохо. В чем тут дело? Вроде бы слишком сильно привязаться можно к человеку, которого считаешь лучше себя… Николай об Анне так не думает… Или я просто недостаточно его понимаю?

Что думала Анна, не двигающаяся с места добрых пол часа, осталось загадкой.

30

На следующий день Николай вел себя по отношению к супруге так же дружелюбно и спокойно, как всегда. Причем то было не поруганное спокойствие проигрывающего, а повседневная уверенность, которая бывает от уюта родного крова, чем Янина втайне восхищалась. Янина, с опаской наблюдающая за ним и решившая во что бы то ни стало поддерживать его, покоробилась бы в своей убежденности, то ли она видела накануне, если бы не полное сознание себя как человека, прочного топчущего землю и не подверженного сверхъестественному. Все в Стасовой будто раскололось надвое, откинув назад повседневные дела и заботы, которыми она столько времени жила и которые были своего рода панацеей от дурных мыслей, что жизнь ее не складывается. Обычно мелкие неурядицы в семье неспособны выбить из колеи всех ее членов. Но данное дело, видно, было серьезнее обычной ссоры, после которой с понуро – побитым видом ее участники тянутся друг к другу, припоминая, как все тихо и удобно было до вспышек ярости. Янина осязала, что вчерашняя сцена затронула ее много больше, чем можно было предположить. Само то, что она способна испытывать приподнятые над обычной тягой выживать порывы, было и странно и заманчиво одновременно.

Однако утром дня после увиденной сцены в первый раз Янина всерьез задумалась, что ничего не мешает ей преподнести свою привязанность Николаю как дар, в некоторой мере искупляющий неблагодарность Анны. Налетало постепенно преддверие масленицы, люди задышали чаще. Янина, не склонная к волнениям и авантюрам, задумалась о последствиях. Но мысли эти были слабы и исчерпали сами себя. Она не хотела следовать морали там, где ей пренебрегли. Безумная догадка, что Дмитрий и Анна каким-то образом сплелись, крепла и прогрессировала в ней, дойдя постепенно до уверенности, что они согрешили, и Николай знает об их проделках. В глубине души Янина сознавала, что, окажись это выдумкой, а Анна безгрешной, она огорчилась бы.

Заманчивая идея добраться до неизведанных губ Николая, впервые в жизни почувствовать неистовое жжение в груди и опаленные стыдом от собственных порывов щеки импонировала Стасовой, в которой, скрытые под оболочку сдержанности, едва ли не чопорности бродили и разливались порывы. Что значит обнимать любимое существо, она не знала, могла подозревать лишь понаслышке, и истово жаждала этого, не признаваясь себе самой. Мысль глотнуть невообразимого счастья была столь нова и невероятна, что Янина даже улыбнулась, вылетев на минуту из погрязших в ней раздумий и борьбы добродетели над чувством. Но христианско-ханжеская благодать нынче утром крепко спала, пока она одиноко сидела в столовой, ожидая пробуждения всех остальных и не предприняв даже попыток раздобыть еду у слуг.

Тесно сошедшись с этим самодостаточным внешне и очень зависимым от хорошего к себе отношения мужчиной, Янина распознала в Николае горе от ума, которое сама же порицала. Вместо того чтобы попросту плюнуть на всех, кто явно был вне его круга, он метал перед ними бисер и прочие побрякушки, то есть доказывал свою правоту, любил распространиться на счет политики и образования, был непроницателен к выбору знакомцев, близко к сердцу принимал их точку зрения и неодобрение его пропаганды. Николай несмотря на безмятежную уверенность и соблазняющий слегка взгляд, частый у благополучных мужчин, был раним, но опасался показывать это. Понимали это лишь самые бдительные и приближенные. То есть Янина.

При этом он наотрез отказывался обсуждать насущные вопросы устройства общества с ней самой, что невероятно злило Стасову. Чем она хуже была его пузатых казначеев?! Ей казалось, что в этом вопросе он считает ее недостойной мужского круга, и приобрела привычку краем уха слушать, о чем говорят пахари, смерды, оброчники… И чем больше она слышала и читала в запрещенных источниках, тем ярче разгорался в ней огонь удивления и негодования. Янина чувствовала бессилие из-за неспособности Николая понять ее образумления, выполненные с большим чувством, а оттого невероятно раздражалась. Вдобавок ее мучило то, что он не понимает, что перед его собеседниками не стоит метать бисер. Она не хотела вникнуть в то, что эти люди не давали ему шанс развернуться, топя обыденностью и сальными ответами, поэтому он, обычно умиротворенный, распалялся и волновался. Янина же попросту одобрила бы, и инцидент был бы исчерпан.

На самом деле Николай оберегал ее от волнений, ведь сам считал тему неравноправия классов и страдания крестьян (как обычно, весьма относительное, ведь никто из аристократов не был в их шкуре и взирал на все с отдаленной стороны) слишком неприятной и удручающей. А Стасова не верила в такие благородные порывы и от обиды из духа противоречия думала об этом все больше. Впрочем, она далека была от мыслей о несправедливости устройства бытия, считая, что, раз так заведено, это кому-то нужно и не считала себя обязанной помогать тем, кто сам не мог помочь себе.

31

Сливаться с Дмитрием, ощущать его запах и чистоту кожи здорового молодого мужчины было так естественно, так подавляюще прекрасно, что Анна забывала себя, дрожа от радости и в то же время страшась этих приливов. После свиданий с Дмитрием, тайных, как и прежде, торопливых спутанных свиданий Анна долго не могла вернуться в обычную колею хозяйки дома. Нужно было давать распоряжения прислуге, проверять счета… Но это было так низко, буднично, недостойно после того, что происходило за закрытыми дверьми необитаемых комнат! Впрочем, Янина вела дом лучше нее.

Особенно отвратительным и далеким казался теперь Николай. Бедный Николенька, которого она презирала за то, что тот так наивно и преданно, силясь беззащитно заглянуть в глаза, любил ее. За что она мнила его слабаком? Не за любовь ли к ней? Что бы он не предпринимал, она не проявлялась на это никак.

Насколько отвратительно быть с одним мужчиной, когда любишь другого. Она ощущала почти дрожь, а сразу затем немыслимую пустоту и усталость. А еще ощущение себя грязной. Близость, ставшая не такой частой, как раньше, потому что Николай видел какую-то перемену, отнюдь не доставляла ему радости, напротив, стала невыносимой. Анна в самые интимные моменты воспринимала ее как нечто несуществующее, а потому и не способное доставить боль и муки совести, но предчувствие ее и думы о ней были отвратительны. В сущности, обласканная кузина вообще перестала всерьез размышлять о чем-то кроме Дмитрия, принимать близко к сердцу участившиеся между супругами шпильки в адрес друг друга.

Корочка, нарастающая с того момента, как ее насильно вырвали в стан женщин, а потом оставили беззащитную, точно кошку с переломанными лапами, только утолщалась. Но не по отношению к человеку, приложившему к этому больше всего усилий, а, как ни странно, ко всем прочим. Анна и сама постепенно пришла к выводу, что натура ее, неплохая и мягкая, но склонная к унынию, потерпела изменения в сторону большего порицания окружающего и склонности к ворчанию, со вкусом приправленной ядом.

В Анне чувствовались страсть, рок, исступление. Не чета барышням с лицами и душами ангелов, которые при близком рассмотрении оказываются столь скучными, что говорить о них, а тем более с ними не хочется. Они запланированы для принадлежности кому-то и будут любить не из-за найденных в человеке достоинств, а потому, что он властелин. В этом они как собаки, и уважать это трудно. Как бы не били такую барышню, она будет прощать, потому что любить для нее – главное, как бы слепо это ни было. Анна гордилась своим неповиновением, упуская из виду, что можно быть и незапятнанной, и своевольной, и при всем презрении к вышеописанным девицам была схожа с ними. Но она была уязвимее безразличных и бездушных, потому что была в ней червоточина – она умела любить. И Янина четко видела, что она кидается в крайности, потому что можно любить и не позволять душить себя. Анна не понимала этого. А Янина не понимала уже в отношении себя, что изредка полезно пойти на компромисс, простить… Она не давала второго шанса и после разочарования обычно не жалела. Обе сестры вымачивали свои романы в собственных идеях и сомнениях.