Анна впервые за много дней улыбалась частичной блаженствующей улыбкой, и кружева на ее запястьях колыхались в такт движениям рук. Густо насыщены были цвета ее щек, платья и окружающей действительности – комнаты с выходом в пестрый сад.

– Ах, Анна Александровна, вы должны, просто обязаны увидеть тот спектакль! – распространялась, прихлебывая словно, Ирина Андреевна. – Музыка, герои, а уж костюмы… – тараторила она, проглатывая окончания и прерывая свою пламенную речь приступами смеха. – Какие кружева! Дорогая моя, вы просто обязаны обшить свое лиловое летнее платье точно такими же. И не жалейте денег! Воистину, ваш муж не настолько прижимист, чтобы не порадовать свою возлюбленную маленьким столь приятным сюрпризом. Ах, до чего приятно, когда муж что-то представляет из себя… Мне искренне жаль бедняжек, которые поддерживают благосостояние семьи лишь за счет своего приданого. Что это за мужчина, который настолько глуп или ленив, чтобы не обеспечить потребности своей женщины? Смех, да и только.

Так она щебетала еще долго, избрав Анну слушательницей своих монологов. В сущности, еще одна дама в доме, то есть Янина, была настолько неприятна для светской болтовни, что ее госпожа Мартынова даже не расценивала в качестве сопровождающей на время летнего беззаботного времяпрепровождения. Анна же не проявляла видимых признаков враждебности и не фыркала, подобно своей сестре, поэтому оказалась меньшим из зол. Зачем ей было терпеть жену своего любовника, можно было только догадываться. В данный момент она даже не испытывала ревности, потому что поняла, что, пусть и на улетучивающийся миг, одержала верх.

Анна колола и обезоруживающе улыбалась. За блеском ее улыбки, выпячивающей ямочки на щеках, мало кто рассматривал боль и удовлетворение чужим горем. Разумеется, раньше Анна всерьез расстроилась бы, поняв, что станет такой. Теперь ее только пьянила роль очаровательной язвы, понукающей мужем, который не понимал, что произошло и наивно надеялся на то, что все это временно. Это было отчасти даже забавно… и в какой-то мере престижно. Янина же язвила и усмехалась недобро, а человек, имеющий несчастье беседовать с ней и вызвать ее раздражение, сразу чувствовал припорошенное иронией презрение и в особенно гротескных случаях поднятые брови. Впечатление это производило разное, поэтому мало кто задумывался над похожестью двух сестер даже в почерке неодобрения и обособленности. Но с Ириной Анна старалась подавать себя более миролюбиво, уповая на извечную дамскую осторожность.

Поначалу Ирина Андреевна пыталась наладить контакт со всеми участниками ее очередного рукотворного салона. Русские дворянки обожали будоражить мужские и даже женские умы и быть главными в чьей-то судьбе, возноситься над остальными под видом образованной добродетели. Действо это выглядело так выразительно, что Николай, наблюдающий за опрометчивым представлением нарочно для молодой госпожи Мартыновой, которая на опыте не убедилась еще, что к Янине не престало лезть с подобными глупостями, тихо рассмеялся в свою чашку.

Дмитрий, как скоро стало понятно Николаю, являл пример заискивания, ведь вдали от Ирины подшучивал над ней, а в глаза смотрел с такой верностью и подобострастием, что Литвинов давался диву, насколько люди искусны в надевании масок. Николай усмехнулся и подумал, как низко можно пасть, позволив женщине диктовать себе, что делать, как и с кем говорить…

Он сказал о своем соображении Янине, и вместе они по гнусной привычке насмехались над Дмитрием в его отсутствие. Анна, разумеется, вступилась за своего любимого кузена, открыв великую истину, что ликов человеческой души множество, и необязательно проявление разной комбинации черт характера считать лицемерием… Янина недоумевала, почему ее более спокойная и, уж конечно, более одухотворенная, чем Дмитрий, сестра так благоговеет к этой пустышке в дорогом платье. И считала эти рассуждения чушью только потому, что их озвучивала Анна. Хотя сама охотно раскрывала человеческую суть с разных сторон и порой поражалась увиденному разнообразию. Янина так любила ставить свое циничное видение в приоритет, что, даже соглашаясь с не лишенными смысла доводами, все равно фыркала и приводила себя к сознанию, как это поверхностно. Но теперь единственная в семье барышня Стасова не считала это материей спорной и уж тем более предметом, над которым можно поломать голову и построить гипотезы. Николай же просто пожал плечами на доводы жены, озвучиваемые с непреложной устойчивостью, не понимая, из-за чего она так вскипела.

– Вам обоим должно быть стыдно, что вы черните человека у него за спиной.

Янина, которая была с этим согласна, фыркнула только потому, что не терпела подобного напыщенного тона и не считала, что обязана справедливо относиться к фанфарону Дмитрию. Священное негодование Анны показалось ей смешным.

26

– Сыграем в лото? – безнадежно спросила Янина, понимая, что ее затея заранее обречена.

– Это мещанская игра, – поморщилась Анна, привыкшая в некоторой мере одергивать замашки Янины к непохожести на остальных. Она опасалась, что это зайдет слишком далеко, и их начнут дичиться из-за сумасбродной родственницы. – Вечно ты со своими чудачествами.

Янина на это только пожала плечами, желая показать, что запросы здешней публики настолько низменны, что она отказывается даже комментировать это и держать зло.

– Не пойти ли нам всем в таком случае на прогулку? – спросил Николай, встретив одобрительное молчание.

И домочадцы, и гости сидели в удобных креслах после обеда и понятия не имели, чем занять себя до вечера. Ободрившись тем, что им дали указания, они начали подниматься, переговариваясь.

Анна, плохо перенося близость к Дмитрию его истинной жены, но скрывая раздражение заливистым смехом, прогуливалась вокруг парка со скульптурами и прудом. Янина и Николай, не мирясь с праздным времяпрепровождением, до зубов вооруженные корзинами, отправились выискивать грибы по обширным николаевским владениям.

– Спокойно, тихо… То, что нужно. Для чего людям эта столичная суета?

– Быть может, скучно наедине с собой? – ответил Николай, приподнимая палкой листву под березой и довольно улыбаясь, обнаружив гриб.

– Шопенгауэр говорил, что умные не столько ищут одиночества, сколько избегают создаваемой дураками суеты. Мне никогда не было скучно без людей. Со времен пребывания в Екатерининском институте.

– Да, да, помнится, Анна говорила мне об этом…

– Хорошо еще, что тогда бабушка по материнской линии позаботилась о моем благосостоянии и успела пристроить меня туда. Ведь в Екатерининский принимали девушек даже из небогатых и незнатных дворянских семей, хотя мы в то время были весьма обеспечены. Со второй внучкой она не успела сделать то же самое – скоропостижно скончалась, а родители не позаботились о будущем младшей дочери, считая, что она и так сделает карьеру в высшем свете благодаря природным данным. И, надо отдать должное их безрассудности, оказались правы… Мы ведь не принадлежали к истинно высшему свету, поэтому их мечты легко было переломать. Они же мечтали о шикарной жизни и пропуске обратно в среду мамы и выбрали своим орудием вашу жену.

Николай внимательно слушал и перестал улыбаться. Янина вдруг подумала, что выдала дерзость и начала винить себя. Вот уже все блестяще складывается, они неплохо ладят, и можно все внезапно раздробить каким-то неосторожным словом…

– Вам нравилось получать образование? – спросил Николай, жаждая и боясь услышать что-то в том же духе об Анне.

– О нет, – выдохнула Янина, задрав голову в соломенной шляпе и жмурясь от солнца. – Хотя, стоит признать, в мещанских учебных заведениях девушек учат плоше. Мне повезло, что я не только училась вышивать и играть на фортепьяно…

– И подруг вы не завели…

«Неужели Анна настолько лучше меня, что ей отсутствие друзей не возбраняется?» – подумала Янина.

– Вас это беспокоит? – с тревогой и болью спросила она.

– Нет… Но странно, что у вас нет близких друзей кроме Дениса… Да это другое. По вам не скажешь, что вам вовсе нужны люди…

– До чего люди любят обобщать и верить поверхностному наблюдению, не вдаваясь в суть! А я часто промышляю этим, хоть и ошибаюсь нередко… Верно, никогда у меня не было истинно близкого друга, всегда мешала моя обособленность. Притом к иным очень тянуло. Я хотела приблизиться к ним и опасалась быть осмеянной и непонятой… что было странно при моей самодостаточности. Окружающие уверены, как вы теперь, что мне вовсе не нужна дружба. А я тяготела к ней и чувствовала себя весьма неловко оттого, что пыталась с кем-то сблизится.

Денис Федотов был бы весьма удивлен, узнай он такое. Но с ним было кончено. Впрочем, к Денису Янина относилась совсем иначе, нежели к Николаю. Во время этого монолога она почувствовала некое копошение в груди, но не придала ему значение.

Следом Янина начала думать, что даже люди, высказывающие интересные суждения, могут ошибаться, поддаваться не анализируемым дебрям своего сознания, идти на поводу у того стихийного в себе, чего не могут или не хотят разорвать, достигнув счастья… Николай так красиво и верно говорил обычно о семейных ценностях, главном в жизни и сознании себя. И что же мешало ему растоптать эти оковы Анны? Скрытое непонимание того, что он говорил? Неосознаваемое так часто людьми лицемерие, страх все менять или отсутствие сил рушить все и возводить вновь? Именно это Янина видела с Литвинове теперь, и это и мучило и отталкивало ее.

27

Николай неприкаянно слонялся по богато обставленным ежедневно вымываемым покоям без жены, которая теперь непременно существовала где угодно, только не рядом с ним, ссылаясь при этом на тучи неотложных дел – приобретения шляпок в городе, визиты и помощь неимущим. Литвинов вступил в пору сомнений в собственном счастье, выбранном пути и людях под боком. Чувствующий в последнее время невероятную лень и не обращающий должного внимания на ведение хозяйства, он, в сущности, перестал заниматься чем-то определенным. Досуг его растягивался на весь день и был мучительно – отравляющ.

Особенно пустынно и одиноко стало в доме после отбытия гостей, доставляющих ему много шума и даже в некоторой мере неприязни, но все же раскрашивающих действительность, и, как оказалось, замазывающих дыры в его браке. Долго он предпочитал не задумываться, насколько они с Анной отдалились, да были ли вообще когда-нибудь близки.

Удивительным было и поведение его жены, потому что немногое, в чем они действительно сочетались, произрастало из настороженности обоих к шуму и напускному веселью. Оба как-то согласились, что в высшем свете помимо выставления себя напоказ ради зависти и бестолкового убивания времени нечем заняться. Теперь же Анна огромное количество часов вращалась где угодно, только не дома. Если бы она проявила большее терпение и ласку, из их соединения вполне мог бы выйти устойчивый союз без особенных сюрпризов с обеих сторон. Но в том и была беда, что Анна, как и ее сестра, была натурой очень замкнутой и при этом страстной, хотя внешне это выражалось у них абсолютно различно. Несхожесть была, пожалуй, в противопоставлении целостности Янины, которая одинаково сильно любила и ненавидела, и внутренней расколотости Анны, которая не знала, чему верить, кого обожать, и права ли она вообще. Благодаря незаурядному природному уму, развиваемому дворянским воспитанием и укладом, в Анне проскальзывали слипшиеся мысли, но она тушила их. Отчаянно хватаясь за Дмитрия, который не только ничего не обещал ей, но и вообще не озвучивал свои соображения по поводу их союза, она понимала, что оба они обречены, и лучшее, что могут получить – годы впопыхах по гостиничным номерам… Но она отнюдь не была уверена, что Дмитрий хочет этого.

Николай способен был понять, но не способен заставить жену жить по его канонам. Насилие претило ему.

Во времена вечерних затиший обитатели усадьбы рассыпались по своим убежищам и копошились там. Николай бездейственно сидел в гостиной, втайне надеясь найти собеседника. И нашел, поскольку Янина Александровна Стасова слишком уважала его, чтобы пожать плечами и пройти мимо, углубившись в собственные дела.

– Как грустно, что гости так быстро покинули ваш дом, – нарушила Янина священное молчание, осторожно садясь в кресло с причудливо выполненной спинкой.

– Грустно… – на выдохе согласился Николай. – Но почему вы сказали «ваш дом»?

– Николай Артемьевич, – грустно улыбнулась Янина. – Перед чужими мы можем ломать комедию и разыгрывать благородство, но будемте честными хоть между собой.

– Янина Александровна… Если я когда-то дал вам понять, что вы в этом доме нежеланны…

– Да дело не в том, конечно, вы бы не позволили себе такой моветон. Но кто отменял внутренние порывы, недовольство, выросшее невесть откуда и невесть кому предназначающееся? Я понимаю, вы человек далеко не бедный, и все же… Я стесняю ваше желание быть лишь с моей сестрой. Вы уж простите, но идти мне истинно некуда.

– О чем вы толкуете? – Николай начинал злиться. – Не стану же я убеждать вас, что вы здесь отнюдь не обуза. Тем более, как вы с вашим чутким восприятием могли определить, наш союз с Анной Александровной невозможно наречь каноническим.

На это Янина не сообразила, что ответить – то ли развеять его сомнения, то ли поделиться своим недоумением насчет поведения сестры. В итоге Стасова предпочла промолчать, но не потрудилась скрыть удивления от его слов.

– Как вы находите Ирину Андреевну? – с легкой издевкой спросила Янина, решив перевести беседу в более обобщенное русло и подвигая свое кресло ближе к огню камина, потому что день выдался пасмурный и неприятный, что только усиливало подавленное настроение всего дома.

Спросила Янина это, чтобы не только и не столько завязать беседу, которая не окончится неловким молчанием, поскольку материала для откровенности было предостаточно, а любое упоминание самого близкого для обоих члена семьи неизбежно привело бы к ассоциациям и неприятным выводам обо всем, что творилось в последнее время. О госпоже Мартыновой она упомянула для действительного утоления любопытства, поскольку это качество ощутимо проскальзывало в ее отношении к тем, кто был вправду интересен. Тогда их жизнь и самые, казалось бы, незначительные события приобретали некий смысловой блеск. Существовали для них, людей, которым всегда было о чем подумать, существа ничего не представляющие из себя, но обладающие свойством располагать других. Любить их было лишним, но говорить и в некоторой степени даже пленяться ими казалось интересно.

– Не слишком ли вы терпеливы к ней? – спросила она же вдогонку, жестом приостановив готовящийся ответ.

– Я лишь проявляю вежливость – то есть уважение к другим людям независимо от их качеств.

– Злюк никто не любит…

– Вы считаете меня лицемером? – с некоторым неодобрением спросил Николай.

– Напротив… Меня восхищает ваша выдержка. К несчастью, сама я не так давно лишилась ее.

– Не безмолвный ли это крик?

Янина покачала головой, но слова его, очень злободневные, не оставили ее равнодушной, поразив точностью попадания.

– Она недурна собой… – продолжала Стасова, как бы отвлекшись от поднимаемого вопроса.

– Довольно привлекательная особа, – согласился Николай, слегка улыбнувшись.

Янина заметила это и с улыбкой посмотрела на свояка, как бы прося продолжить замалчиваемую мысль.

– Не будете же вы говорить, что вам неприятно ее поверхностное умение вертеть мужчинами. За этим стоит не истинная красота, а лишь расчет и… бог знает что еще. Просто такие женщины… – охотно пошел он навстречу ее призыву беззлобно посплетничать.

– Я прекрасно понимаю, что вы имеете мне сказать. Я вовсе не досадую, не завидую и не ревную. Просто… Успех подобных личностей порой наводит на мысли. Достаточно ли она хороша, чтобы считаться красивой? Меня всегда интриговали мерки мужчин, когда они оценивают, красива ли находящаяся рядом дама.

– Вам неприятно деление женщин по внешности?

– Мне неприятно, когда это становится основой выбора. Вернее, не красота как таковая, а умение кокетничать, быть легкомысленной. Согласитесь, такие особы пользуются успехом в любое время в любом окружении…

– Такое я мог ожидать от четырнадцатилетней глупышки, но никак не от вас. Стоит понять уже, что умные мужчины не польстятся на такое. Разумеется, это влечет, заводит, но… Не идет дальше.

– Четырнадцатилетней… Вот снова! Снова эта предвзятость по поводу пола, возраста, наружности… Не вам-то уж точно мыслить чьим-то мнением.

– Не думал, что вы так низко поставите меня…

Янина выдохнула, испытав в некоторой степени досаду на себя.

– Я не хотела задеть вас. Просто меня утомляют подобные разговоры. Я понимаю, что вы сказали это отнюдь не потому, что мыслите так на самом деле, но получилось все равно, как будто это так, потому что так приятно говорить, и часто произносимые многими слова приобретают неприятную окраску.

– Обесцениваются, – улыбнулся Николай и продолжал после паузы. – И все же вы не должны так осторожно и неприязненно относится к красоте.

– Это отнюдь не так, красота меня восхищает. Но люди порой бывают настолько ослеплены ей, что не читают всего остального, становясь затем несчастными. Кого же стоит винить в их слепоте и следующих неприятностях, разочарованиях в человеке рядом?

Николай согласился с ней в душе, не подумав, что в этой паутине заблуждений и интерпретации поведения небезразличного человека с таким же успехом могут болтаться и они сами, ощущая при этом некое превосходство над остальными, чьи проблемы выглядят более очевидно.

Янина осеклась, ведь могло показаться, что она говорит про самого Николая, и испугалась, что он почувствует это. Но Литвинов отнюдь не считал себя человеком, попавшимся на удочку ослепительной дурочке, и Янина понимала это. Сколько бы ни было у Яни претензий к легкомысленности и ограниченности, нарочитой, назло будто в некоторых вопиюще важных вопросах, она считала сестру человеком несравненно выше остальных. Подавляющую часть остальных Стасова не знала, но заранее была уверенна, что они ничего не стоят.

– Красота, если ей обладаешь, обеспечивает уверенностью. Поэтому мне вполне понятно, почему странна любовь к людям уродливым. Или даже не так – некрасивый может быть искрометен, остроумен, и его легко будет обожать, смаковать заключенную в нем добродушную силу; но неуверенный неудачник, который очень сильно зависит от собственной некрасивости, не будет привлекать. Даже если человек наделен правильными изначально пропорциями, но не может любить себя. Что-то пойдет не так – осанка, затравленное выражение глаз выдаст с головой. Люди чувствуют такое. Внутреннее ощущение себя гораздо важнее данных родителями черт. И в то же время история знает примеры, когда низкорослые не слишком привлекательные мужчины обладали такой харизмой и силой, что перед ними склонялись… То есть они плевать хотели на злость на природу.

Сказав нечто глубокое и умное, Янина по обыкновению ощутила прилив самоуважения и успокоенной гордости. Она почувствовала, что увлекается, как в моменты рассуждений сама с собой, и мнение слушателя уже не так важно, да это и не столь интересно, чтобы спорить на сей счет. Быть может, Николай вовсе не хотел задумываться над подобным, ему просто хорошо было сидеть рядом с человеком, от которого паром валила страсть, убежденность и здоровая атлетическая агрессия. Литвинова завела настырность собеседницы и явно второстепенное значение для нее его мнения. Тем не менее он отозвался, но уже на несколько более злободневную и личную тему.

– Если любишь, – задумчиво изогнулся Николай в искусстве диалога, – то не замечаешь физических недостатков. А если и замечаешь, они не имеют значения.

Как истинный мужчина, он как-то подрубил поток ее словоохотливости, но при этом исчерпал тему, потому что Янина не собиралась спорить или уточнять – она согласилась. Нутром первоклассного делателя выводов она почуяла, что столкнулась с достойным противником с самостоятельным внутренним маятником, и вновь убедилась, что этого человека есть за что уважать.

– А духовные? – спросила Янина с каким-то ожесточением.

– Тем более, – слабо раздвинул Литвинов уголки губ.

Янина чуть приоткрыла рот, всей своей не слишком внушительной, но устойчивой фигурой выражая несогласие, но, считаясь с его видением проблемы, промолчала. В процессе затеплившегося разговора она постепенно пришла в восторг и пожалела, что ранее не нащупала столь блестящего собеседника. Почему-то после потери надежды на собственное семейное благополучие с тихим спокойным мужем она разуверилась в том, что в России остались интересные личности. Порой она и хотела заговорить с кем-нибудь, проявить дружелюбие и инициативу, но что-то неизменно останавливало, хоть Янина и испытывала раздражение от того, что повинуется чувству, обязывающему и дальше просто сидеть у себя в комнате, поддавшись влиянию лишь своих мыслей.

– Не бывает горя от ума. От ума только польза. Если же к уму добавляется уныние и бездействие – здравствуй, горе от ума! Но это другая история. Здесь уже, кажется, горе от отсутствия силы воли или доверчивости. Доверчивость – страшный порок, – произнесла она после подобного столкновения с Литвиновым, не любящим спорить, одобряющим, скорее, монологи, как и она сама.

Николай, постепенно начинающий привыкать к высокопарному направлению беседы, улыбнулся.

– Как всегда, несете вы едва ли не ересь… Но как-то привлекательны эти слова. И сказаны они так… С напором, яростно что ли… И настолько правдиво, что все в целом это заманчиво.

– О, какая высокая оценка моих способностей, – ответила Янина, ничуть не обидевшись.

Они обменялись лукавыми одобряющими взглядами и искренне рассмеялись. Следующие взоры сквозили уже в теплоте, как бывает у людей, испытывающих друг к другу симпатию, но волею случая, лени или недостатка мотивации не сблизившихся ранее.

Николай потеплел от сознания того, что Янина, эта грозная обособленная Янина при близком рассмотрении оказалась не чем иным, как милой нелепой девчонкой, запутавшейся в обрывках их жизней и смущающейся, если думала, что попала впросак при обличении пороков общества. И такой она была лишь для него, он ясно видел это. Для Николая, который был старше, это открытие послужило дополнительным поводом относиться к ней с некоторой теплой иронией.

Именно с того обобщенного слитого смеха между ними установились особые отношения, связывающие обычно людей, обреченных не вступать в романтическую связь. Обычно существа, становящиеся друзьями по убеждению, не могут сказать, что было поворотной точкой в их взаимодействии. Янина могла сказать, и его явное дружелюбие в тот погожий день с легким пушком, ниспадающим на нечищеные пред усадебные дорожки, наполнило ее предрождественским настроением, несущим очищение и обновление. Давно не испытывала она подобного. Ей казалось, и она, должно быть, была права, наливая себе какао в пиалу – они имели гораздо большее, чем симпатию – духовную сплоченность. Оба знали, что ни с кем на важные темы больше поговорить не смогут.