Старшая дочь балагура и отчаянного пьяницы Александра Стасова заперлась у себя, усердно изучая книгу, в которой не могла осмыслить ни строчки из-за назойливых дум о будущем.

Она не могла сказать, что разрыв помолвки положит конец ее жизни. Федотов нравился ей… и только. Никаких иллюзий на его счет она не питала, ясно сознавая, что это за фрукт и чего ждать от жизни с ним. Он не отталкивал, но Янина с ее выдержкой, четким пониманием своих целей и потребностей восхищала его много больше, чем он ее. Если бы Янина была совсем откровенна с кем-нибудь кроме себя, окружающие непременно бы узнали, что она считает его добрейшим и бесполезнейшим в плане защиты от истинной стороны бытия существом. Выйдя замуж за него, она получила бы не сильный тыл, а ребенка, которого самого пришлось бы ограждать от зла. Но она заранее согласилась на это, дабы стать обеспеченной, иметь нормальную семью, а не мужа-пропойцу или игрока – типы мужчин, которые благодаря поведению отца она знала лучше всего. Самой всю жизнь быть ответственной за себя ей отнюдь не хотелось, кому бы ни казалось иначе.

Но вышло, что этот Денис согласен слушать не только ее, но и остальных не слишком приятных ей людей. И Янина вовсе не хотела бороться за жениха с таким соперником. Посчитав себя оскорбленной самим фактом подобного конфликта, она отошла в сторону, ярко проявив свою гордость. Так и закончились их странные натужные отношения. Федотов не мог даже похвастаться тем, что поцеловал невесту хоть раз так, как хотел. Вперемешку со всеми этими соображениями Янина испытывала злость на кузена, затаскавшего ее мягкотелого жениха по увеселениям, но в то же время чуть ли не благодарность, поскольку проверила Федотова, и проверка показала, что к чему.

В свое время Янина поразила Федотова свежестью, смелостью суждений. Она говорила, и в ее голосе он слышал страсть, проявление для его поздней натуры достаточно новое и заманчивое. «Какие яркие у нее глаза», – неторопливо думал он.

Высмеивающая улыбка, некоторым казавшая едва ли не свирепой, поскольку приподнимала даже зубы, исказила невозмутимую гладь ее лица, когда Янина отшвырнула книгу, в которой бессмысленные строки плыли перед глазами.

17

Через несколько дней гости должны были разъезжаться, нравилось им это или нет. Развернулся все же сентябрь, и благопристойным Мартыновым нужно было возвращаться в столицу, дабы не уронить свой престиж и не позволить другой семье занять отведенный исключительно им пьедестал.

Николай понимал, что торопит события, но, боясь потерять Анну в сутолоке столичной суеты, решился на опасное начинание, способное сделать его относительно счастливым, поскольку он прекрасно понимал, что она не витает в мечтах о его персоне. Как следует о готовящемся поступке он даже не подумал – поддался порыву. То, что Анна каким-то образом была сплетена с Дмитрием, не затронуло и не остановило Николая, поскольку он видел, как друг относится к девушке, и разочаровался им в некоторой мере.

Николай не мог сказать, отчего его так навязчиво влечет к этой девушке… Едва ли он много говорил с ней и вообще знал ее характер. Разумеется, он был осведомлен, что для успешного союза необходимы схожесть интересов и мировоззрений, что, вступая в него, нужно взвесить все за и против… Но насколько теперь это казалось ему мелочным, расчетливым, недостойным, как будто он продавал себя. Николай был еще достаточно молод, чтобы договорные браки и браки по расчету казались ему мерзкими, а люди, в них вступающие – бездушными. Как будто, ища человека по себе, своим интересам и потребностям, он предал бы собственные идеалы, доведись ему поймать обеспеченную партию. Что сыграло бы союзу только на руку, уровняв их взаимные претензии. Но Николай упустил из вида рационалистические соображения, представляя при выражении «брак по расчету» отвратительного покрытого струпьями старика и заплаканную сдобную девицу рядом с ним на венчании. То, что Анна не имела ни гроша, служило для облагороженного характера Литвинова только плюсом, ведь причастность денег полностью исключалось, оставалось только его отношение к ней. К несчастью, он допустил промашку, не попытавшись проанализировать ее ответную реакцию, которая сводилась к симпатии от общества привлекательного молодого мужчины рядом… Вполне понятной симпатии, застывшей на грани превращения в нечто большее и так и не превратившейся.

Масло в огонь николаевской решимости подлил Дмитрий. Уезжая, он самолично намекнул, что заметил нездоровый интерес друга к кузине (каким образом и когда, если Николай сам начал чувствовать посылы к сближению лишь недавно?) и даже предложил ему не делать поспешных выводов.

– За нее постоять некому. Видел этого олуха – ее отца? Да ему лишь бы налакаться, а дочерей хоть в публичный дом… Не будь дураком, обеспечь ей безбедную жизнь – она же тебе спасибо скажет. А женишься, как семья велит. И все схвачено! – Дмитрий рассмеялся собственной находчивости и умению распланировать не только свое существование, но и пособить другу.

Николай, опираясь на крашеные перила крыльца, слушал, сперва посмеиваясь. Но потом, поняв, что Дмитрий вовсе не шутит, первое время стоял отрешенно, пока тот продолжал горланить нечто о новом светском сезоне и открывающейся перспективе найти невесту не только с приданным, но и с неплохим личиком.

– У нас с достопочтенной Анной Александровной тоже было нечто вроде симпатии… Эта девчушка не на шутку возомнила, что между нами что-то возможно, но пришлось огорчить ее.

При этих словах Николай будто погряз в ледяной проруби, рассеяв в падении по своему беззащитному против влияния стихии телу тысячи обжигающих ледышек. Увеличившиеся глаза с лихвой выдавали его смятение, удивление и не порицание даже, а уязвленное чувство опоганенной дружбы и глубочайшее разочарование, не проявляющееся пока ни в поведении, ни в мыслях.

– Так что ты подумай… – продолжал тем временем Дмитрий, не обращая внимания на реакцию собеседника. – От ловкости все зависит, Николенька! – воскликнул Мартынов чересчур театрально, что было для него обычным явлением, и откусил огромный сочный кусок от только что сорванного с придорожного дерева яблока.

Как безукоризненно воспитанный человек чести, Николай непременно заставил бы Дмитрия объясниться, но тут Мартынов, опомнившись от мрачного заверения разодетой, как всегда, Ефросиньи Петровны, что они не поспеют в город к сроку, если продолжат болтать, начал трясти руку приятеля.

– Ну, бывай, хлопец! Будешь в Петербурге – непременно забегай! Прощай, дружище!

И Дмитрий, грациозно запустив обкусанное яблоко в клумбу отцветающих гладиолусов, подбежал к карете и скрылся за бархатными занавесками, используемыми барами для того, чтобы простолюдины не совали свои курносые носы туда, куда их не просили их совать.

Николай остался у крыльца, неприкаянно стоя в одиночестве и не представляя, что делать дальше. Солнце золотило все, к чему притрагивалось. Розовое золото его света разлеталось по всему, чего способен был коснуться взгляд человека, застывшего не в наслаждении, а в отупении и неверии.

18

Объяснение Николая и Анны произошло в тот же день. Литвинов, так и не оправившийся после открытия новой стороны Дмитрия, которого считал чрезмерно беззаботным, но никак не подлым, был рассеян и волновался меньше, чем предсказывал сам себе. В голове его какая-то дымка не пропускала страстные чувства.

Смятое, странное, тихое предложение с приглушенными красками и малым количеством слов окутало их плывущие рядом души. Ее опущенная голова с пушащимися волосами, которые не удавалось прилизать всеми стараниями, склонялась все ниже к шее по мере того, как Николай все больше восхищался ее красой, личностью и нравом. Выжидательно-тоскливый взгляд влюбленного мужчины, готовый к боли и молящий при этом о снисхождении, прорывался через его веру в возможный отказ и осаждение чаяний.

Испытывал мало дрожи и томления Николай еще и потому, что отлично знал, как девушки реагируют на мужчин, истинно им небезразличных. Беды от терзаний, отчаяние и липкие хлопковые надежды, дрожь перед первым решительным шагом обуревали бы его тонкую, в сущности, натуру лишь в случае, когда бы он чувствовал, что ему есть на что надеяться. Но последние события и неосторожно брошенные Дмитрием слова убедили его, что ему от Анны ждать нечего, и она как одержимая охвачена идеей выживания и удержания себя на приемлемой черте. Таким образом его личные романтические чувства словно отошли в сторону, предоставив свободу обыкновенному желанию сделать лучше девушке, так приглянувшейся ему.

Но Николай ошибся – как только приличествующая случаю вводная болтовня перешла в непосредственные хождения вокруг да около, оброненные в надежде, что Анна достаточно разумна, чтобы верно их растолковать, он начал испытывать нервозность. Не удивительно, что в нынешней ситуации он видел себя будто гимназистом, выросшим из своей формы и преследующим чужую любовницу, притягательную, недоступную и игривую одновременно. По сравнению с этим страхи от экзаменов в университете казались ничтожно смешными. В глубине души этот внешне уверенный в себе юноша был на редкость раним и скептически относился к собственным возможностям. Когда его окружали привлекательные девушки, умеющие держаться с мужчинами, он чувствовал себя безупречным, смелым, остроумным и очень востребованным. Но, стоило оказаться рядом с юной особой, не отвечающей его скрытым посылам, это молниеносно сдувалось, оставляя мальчика, не находящего слов, чтобы выразить свою привязанность даме, казавшейся в тот момент не менее потерянной, чем он сам.

– Что же, – выдавил он, наконец, из себя после нескольких неудачных попыток продолжить вводные фразы, – вы, я думаю, догадывались… женщины всегда… о господи.

Он поднял голову и в зеркале, мерцающем от свечей и красноты бархата, облегающего разбросанные по комнате кресла, различил себя – взъерошенного, с огромными испуганными глазами и нездоровым румянцем. Даже сюртук сидел на нем не как обычно, и сутулился Николай изрядно.

«Я ведь не стою этого. Почему не сказать все, как есть, не калечить и его жизнь тоже?» – промелькнула в Анне отрезвляющая мысль, но не сбылась отчего-то. Может, почерпнутые от матери навыки выживания дали о себе знать. Она тряхнула головой и подняла ее, одарив влюбленного откровенной прелестью улыбки. Его лик вслед за ее протянутым взором налился сиянием золотой осени. Он выдохнул и внутренне поздравил себя с тем, что проявил смелость. Счастье, заполнившее его в ту минуту, с лихвой залило прошлые обиды на ее невнимательное отношение к нему, вернее, не более чем просто дружескую заинтересованность. Сам того не понимая, он оказался в состоянии абсолютного ничем не ограниченного вознесения, но, никогда ранее не испытывая его, не разобрался и почел это невероятной легкостью от удачи и предчувствия, что начатое дело завершится так, как он предполагал.

– Да помогите же мне, черт возьми! – выпалил он, наконец, с наслаждением наблюдая за сменой интонаций в лице любимой.

При всех несчастливых думах и внутренней борьбе Анны, иногда переходящей в самобичевание, она вела себя более несдержанно в обществе мужчин, чем Янина, не видящая разницы между всеми людьми и ни для кого не делающая исключения. Анна, казавшаяся неестественно спокойной, посмотрела на Литвинова, и, помедлив немного, как бы раздумывая, решиться ли на готовящийся прыжок, тихими шажками приблизилась к стоящему в некотором отдалении Литвинову. Тронув его окаменевшее от ожидания и напряжения лицо своими тоненькими ладонями, она пригнула к себе спутавшиеся (Николай имел привычку теребить собственные волосы при волнении) пряди густых темных волос и легонько коснулась его губ.

Не помня себя, он ошарашенно стоял рядом со своей вмиг проявившейся из небытия рассеивающихся мыслей избранницей и не мог поверить, что все свершилось, причем так безболезненно и быстро. И видел он в тот момент лишь гладкую пряжу волос дорогого существа, куда золото вплеталось яхонтовыми нитями.

Родинка на ее плече давно не давала покоя Николаю, и он провел по ней пальцем, отчего Анна содрогнулась, но это даже обдало ее теплом, и она, в конце концов, улыбнулась. Приятно было обнимать мужчину, испытывающего к ней уважение и неподдельное восхищение.

19

Александр Стасов ухватился за идею выдать замуж Анну за Николая и едва ли не с раболепием осыпал его благословениями. Николай в ответ смутно улыбался, тщетно пытаясь поймать взгляд своей невесты.

Анна и Мартынов вскоре встретились и, опуская глаза и переминаясь, помирились. Дмитрий, хоть и не собирался препятствовать окончательно освобождающему его союзу, выставил себя героем, чтобы получить благодарность, поощрение и одобрение Анны, ухватившейся за его нечаянное обещание «попытаться что-нибудь сделать». В ее отчаявшемся воображении он едва ли не спасал ее из рук разбойников и благородно отдавал себя в ее распоряжение. Но он просто смотрел, как заключаются соглашения, родственники сходятся и прощупывают друг друга, как идет подготовка к свадьбе, как протекает венчание.

Сумбурная Анна, воодушевленная внезапной нежностью любовника, до последнего надеялась, что Дмитрий сделает что-нибудь, исправит, хоть и понимала, что в любом случае не придется воспользоваться его стараниями. Вообще она словно сложила крылья в то время и с напряжением наблюдала, что творится в очертаниях настоящего. В определенной спутанности мыслей Стасова допустила вопиющую идею, что можно обойти наблюдательность Ники даже в браке, но тут же отбросила ее как подлую. Много мыслей пролетало в ее голове… Порой они были абсолютно быссмысленны, порой порочны, и она ругала себя даже за сам факт их наличия, не понимая, что контролировать их не в состоянии, а ее разум играет с ней дурную шутку. Когда же все свершилось, и на безымянный палец Аннушке надели тяжелое неудобное кольцо, она без срывов и помутнений с достоинством позволила мужу увезти себя в направлении, ей неведомом. А Дмитрий стоял у нее за спиной в церкви и импозантно слушал нудную серость священника, словно ему было до этого какое-нибудь дело.

20

Ослепляющим солнечно – сочным, казалось, щедрым на добрые дела и приподнятое настроение летним днем чета Мартыновых, затмевая всех прочих, кто попадался им на пути, высадилась у крыльца помещика Николая Литвинова и его очаровательной супруги. Поговаривали, правда, что характер ее со времен замужества претерпел роковые изменения, причем отнюдь не в лучшую сторону. Большинство винило в этом чопорность и неблагодарность барышни, кто-то дурную наследственность, а некоторые особо экзальтированные натуры – мужа, перешептываясь по углам салонов, что он недостаточно терпелив на деле и только кажется столь обходительным господином. А супруга его страдает, заточенная в эту золотую деревенскую клетку.

Первым делом, сойдя из экипажа, госпожа Мартынова, сверкая улыбкой, которую надевала точно вуалетку в подходящих случаях и предоставив супругу, протирающему глаза, разобраться с поклажей, раскланялась с каждым, кто попался ей, не упустив ни одного подмастерья. Завершив обряд приветствий, Ирина Андреевна величественно поднялась ко входу, тщательно смотря под ноги и приподнимая подол платья, дабы не измазать его о траву подле крыльца. Она была наслышана, будто Литвинов заядлый собачник, козыряющий своей псарней, как иные хвастаются коллекцией бриллиантов… Так к чему рисковать свежестью подола?

Анна, неестественно бледная и изморенная даже для своего постоянно угнетенного состояния, которое в последнее время постепенно перерастало в озлобленность, виднелась из окна на втором этаже. Она выглядывала из стекол собственной мило обставленной спальни, венчаемой персиковыми обоями, белой мебелью и огромной кроватью с балдахином, ниспадающим на пол пестрыми цветами. Как сокол, провожала она взглядом соперницу, прекрасно понимая, что заведомо проиграла, поскольку эта женщина забралась на самую вершину, ибо стала женой ее кузена. Анна могла похвастаться лишь одним сомнительным козырем – она была раньше этой высокой напыщенной женщины, пытающейся казаться приветливой, но так и не сумевшей научиться скрывать нечто хитрое и даже хищное в глубине своих призывно – фиалковых глаз. Анна недоумевала, почему весть о браке кузена доставила ей такую бьющую под дых предательскую боль, почему она вновь грезила о нем как в былые времена… она понимала, что думать можно все что угодно, и все же боялась. Столько дней, месяцев прошло… Она почти научилась существовать без него.

Гости осмотрели отведенные им покои, но этим не ограничились и путешествовали теперь по всему строению, заглядывая в укромные уголки и отпуская высокохудожественные советы. Не позабыли они и похвалить убранство дома, что Николай выслушал спокойно и с достоинством, не отрицая собственного вкуса, но и не производя впечатление польщенного. Он со всей своей утвердительностью, высоким ростом и широкими плечами представлял отрадное зрелище, возвышаясь в собственной передней и объясняя хохочущему Мартынову, куда им следует закинуть вещи, чтобы пройти затем на поданный уже обед.

– Но где же моя любимая кузина? – услышал Николай вопрос, которого опасался, и внутренне поежился, потому что мысль о жене в последнее время вызывала в нем нечто, похожее не предвосхищение боли – некое предчувствие того, что скоро его худшие опасения, возникающие поначалу как отрывочные впечатления, оправдаются. И настанет время, когда скрывать это не только от других, но и от себя станет невозможным.

Вдобавок молниеносно в его памяти всплыли отрывки последней беседы с гостем, когда тот посмел утверждать, будто Анна была неравнодушна к Дмитрию, этому фанфарону… Литвинов в жизни не пригласил бы в свой дом его семейку, на этом настоял брат, гневно написавший о том, что они с Анной в деревне живут настолько уединенной жизнью, что впору им уже засохнуть от скуки. И потом, правила приличия, Мартынов не только кузен его жены, но и видная птица в столице… Анна не выразила неудовольствия готовящемуся приему. Впрочем, в общении с ним она почти никогда ничего не выражала уже добрый год. Только первые месяцы совместной жизни она еще походила на молодую жену – заливисто смеялась, спорила, дрожала порой под напором его одержимости… Но все это ушло, а Николай, подчиняясь веяниям времени, сдерживающего откровенность даже в семье, не мог спросить жену, отчего в ней произошла столь неприятная перемена.

– Ах, вы уже прибыли, мои дорогие, – услышали собравшиеся внизу нежный (обманчиво кроткий – подумал Николай, слегка удивившись) голос, и, запрокинув голову, могли наблюдать, как Анна спускается на нижний этаж, старательно держась за резные лакированные перилла и не забывая улыбаться.

Совсем как прелестная радушная хозяйка и благодарная жена. Дмитрий, не ожидая копошения в груди при виде былого своего увлечения, не мог не признать, что похорошела она еще более со времени их последнего свидания, когда молчала так, словно хотела разрезать внутренним несогласием с происходящим то ли его, то ли себя. Правда, была Анна Литвинова чересчур бледна, ну да мало какие хвори приключаются с женщинами. У них вся жизнь соткана из проблем.

– Кузина! – вскричал Мартынов и первый отважился обнять Анну, не высказавшую особенного восторга по этому поводу.

– Наконец-то, Аня, только тебя ждем, – подал голос Николай и удостоился лишь слабой быстро затухшей улыбки.

– Вот, жена моя, Ирина Андреевна. Прошу любить и жаловать.

– Много наслышана, – вновь едва заметно, точно ей жаль было распыляться на подобные пустяки, отвечала Анна. – Как здесь пахнет деревом! – продолжала она же, поведя прекрасно убранной головой и останавливая взгляд на Дмитрии.

Он и не пытался скрыть удивления. Что стало с его молчаливой милой Анной, смотревшей на него, как на божество? Неужто брак так изменил ее? Жена его, особа очень привлекательная, умеющая следить за собой и производить впечатление, увлекла его так же, как в свое время несчастливая кузина, а, быть может, даже более. Но она и не думала сдаваться под его напором, а слухи о ее солидном капитале быстро вскружили Дмитрию голову не меньше, чем ее ротик цвета вишен. Не будь этого важного, важнейшего фактора, Дмитрий, вполне возможно, быстро утешился бы и перевел свое внимание на рыбешку помельче. Но Ефросинья Петровна вдруг перестала составлять икебану и обратила, наконец, внимание на женское окружение своего мальчика. То, что она увидела в будущей невестке, весьма польстило почтенной даме, и Дмитрий оказался женат через каких-нибудь полгода после исчезновения из поля его зрения Анны.

Никто не знал, как кузина отреагировала на это известие, потому то тогда еще она всеми силами старалась (или так ей казалось) стать ближе к своему Николаю. Но чем дальше уходило время, чем нежнее он вел себя с ней в самые обыкновенные и в особенности интимные минуты, тем острее она чувствовала, что что-то не так. Не в окружающей действительности, а в ней самой. И сознание того, что она не может научиться жить с лучшим мужем, который только мог быть у нее, наполняло ее душу особой горечью – горечью оттого, что госпожа Литвинова не могла исправить себя. Поначалу она казнила себя, затем угрызения совести сменились удивлением, отчего Николай начал держаться более холодно, чем это было вначале. Ей жаль было разочаровывать этого бесспорно достойного человека, но говорить об этом с ним было выше ее сил. Она до сих пор испытывала к мужчинам в большей мере страх и неловкость. Однако неловкости этой не становилось меньше даже тогда, когда они ночевали в одной комнате. Литвинов был так нежен, так чуток, прикасался к ней, как к иконе, восхищенно разглядывал ее тело, мерцающее от отблеска свечей и никогда не приближался к ней, если она того не хотела. Возможно, эта чуткость и сыграла в ее отношении к Николаю роковую роль, ибо ей легко было уважать и поддерживать его, когда он спорил с мужчинами или саркастически улыбался какой-нибудь ерунде, озвученной женщинами. Но подобное с собой обращение она вынести не могла, потому что тот, первый, уже переломал ее представление о нормальных человеческих отношениях. Он брал – и ничего не отдавал взамен, не требуя от Анны больше, чем лишь основу. Дмитрий не приникал ни к ее разуму, ни к душе, не старался стать для нее близким и родным… Парадокс заключался в том, что Анна не могла уважать Николая именно за такое бережное отношение к ее чувствам и телу. Дмитрий же делал с ней что хотел, и, несмотря на слезы, она продолжала вести зарожденную им игру, не понимая, что в самой глубине души ей начинает нравиться послевкусие, наступающее за слезами. Весьма пикантное чувство и щекочущие воспоминания. Трогающие, кусающие, стыдящие, но более живые, чем эта размеренная жизнь. Конечно, дело было не в отсутствии развлечений – дай она только повод, и Николай с радостью вывез бы ее на люди. Но она не хотела, пусть и понимала, что от этого ей действительно может стать лучше.