Тоня склонилась над тарелкой и начала беззвучное подергивание плечами. Она ненавидела себя в моменты слабости и меньше всего хотела, чтобы кто-то видел ее такой.

Крисницкий испугался.

– Тоня, Тонечка, родная, только не плачь! Да, я ничтожество, ну прости ты меня! Все равно никем я не дорожу так, как тобой.

От него пахло силой и дорогим одеколоном, а шерсть жилета обычно щекотало нос. Как видно, мир сложнее, чем ей казалось. Но учили ее христианскому всепрощению.

21

– Что же теперь будет, что будет… – приговаривал Федотов, спускаясь с широкой лестницы, отороченной лакированными перилами.

Он выглядел более чем растерянно. Так, будто ему сообщили, что у него не осталось ни копейки сбережений. Хотя после последних событий это не будет удивительным. Дать вольную его черни… Зачем, к чему, кому будет лучше от этого? Неужели он плохо заботился о своих подданных, чтобы теперь они разбежались? Чего им не доставало?..

В тот февральский день 1961 года перед тем, как с предчувствием катастрофы ехать на службу, заранее зная, что там будет объявлено об эмансипации мужиков, Федотов долго лежал в постели. Проворочавшись всю ночь почти без сна, утром он был разбит и чувствовал не только привычную тяжесть в костях и бессилие перед болезнью и смертью, но и головокружение.

А в церкви… Батюшки, сколько там столпилось народу! Столько, сколько он и предположить не мог в своих угодьях. Те, кому не довелось протиснуться в душную церквушку, стояли на улице под злющим зимним ветром и молча ждали судьбоносного события. После оглашения содержания того таинственного пакета, воспринимаемого с почти благоговейным ужасом, народ в недоумении разбрелся по избам, почесывая макушки и тихо перешептываясь, косясь на господ. Только через несколько дней они вполне осознали, что получили мифическую свободу. Все это вылилось в гулянья, крики и безумный хохот черни, которому не решались противиться хозяева, выжидательно затаившиеся у себя в кабинетах, разглагольствуя об апокалипсисе и несправедливости мироздания.

– Как же царь батюшка допустил… – был единодушный приговор реформе из уст губернских аристократов, редко бывавших в столице и тративших там время на что угодно кроме политических споров. Избегая водоворота противостояния славянофилов и западников, тянущегося уже не одно десятилетие.

В Санкт – Петербурге передовые дворяне, затаенно сочувствующие декабристам, приветствовали тех из них, кто сумел выжить в ссылке и возвращался теперь постаревшими, с искалеченной судьбой и вырубленными на корню надеждами. Образованные, тянущиеся к европейскому процветанию молодые люди ликовали, прославляли государя – освободителя, только не заметно это было в глубинке, где отстраненные разговоры приобретали устрашающую, реальную окраску. И не до смешанной с настороженностью радости становилось помещикам, рискующим утерять половину годового дохода и урезать себя в необузданных нуждах.

Кряхтя и охая, Федотов написал Тоне и вкупе с жалобами и страхами осведомился, как его здоровье в связи с… м-да. В ее положении следует особенно осторожничать… Не следует ей теперь приезжать, как она старается при всяком удобном случае, муж ведь вечно занят на службе… Так это теперь называется? Его темные делишки могут нанести вред его девочке. Хоть внучок скрасит его одинокую старость. При мысли о маленьком ребенке лицо Дениса Сергеевича оттаяло. Не прямой, а все же наследник. Не пропадет его дело. А если пропадет? «Что день грядущий нам готовит?» Федотов, в отличие от Крисницкого, ни минуты не тревожился из-за этого нового, а оттого опасного предприятия. Может быть, он попросту не обладал воображением, не думал о женщинах, мучающихся сутками в попытке произвести на свет новую жизнь. Гораздо больше его волновала отмена крепостного права. Обещали, что интересы дворян не будут задеты, так почему же страшно?

22

Если бы Крисницкий, встревоженный невеселыми прогнозами относительно Тони, не настаивал на визитах доктора, она отказалась бы от еженедельной пытки позволять чужому мужчине прикасаться к себе. После посещения, терзаясь собственной скованностью и вообще глупостью, ведь замужней женщине не пристало так вести себя, она бросалась наверх и находила спасение у образов. С недавних пор она стала подозрительно религиозной, и Крисницкий, под влиянием философии социализма и авторитетов Чернышевского и Белинского пытающийся отойти от религии, посмеивался над «забавой» супруги и часто промышлял тем, что выдумывал на этот счет разные шутки, озвучивая их при случае. Это уязвляло Тоню, но сдаваться она не собиралась. В ней проснулось упрямство.

Пока интересное состояние Тони не округлилось, она навещала рабочих Крисницкого и, невзирая на его скептицизм, помогала им. Она не пыталась, как иные студенты, проповедовать странные, пугающие необразованных людей идеи, а просто помогала словом и делом, так что быстро вошла в доверие. Она совещалась с ними и пыталась, без особенного успеха, донести их пожелания до мужа. Тот только хмурился и, объявляя, что пока он хозяин на своих предприятиях, рабочим нечего думать, что, заморочив голову его жене, они добьются тунеядства.

– Да нет же, Миша! – горячилась Тоня, жалостливо и обиженно поглядывая на мужа, становившегося во времена споров непроницаемым и по-новому неприятным. – Они лишь хотят жить не так тяжело! Они трудятся по одиннадцать часов в сутки, разве это правильно?

– Они хотят разорить меня, а ты их в этом поддерживаешь. Небось, несладко тебе придется без новых книг и платьев! Так что перестань играть в добрую барыньку. Если общество разделено на классы, это имеет смысл. И не нам пренебрегать этим. Хватит того, что я построил им бесплатную больницу.

Он никогда не кричал, но умел найти самую слабую сторону ее души, так что разговор тотчас замирал. Тоня до слез обижалась, убегала к себе, чувствуя, что сердце готово разорваться от стыда и несправедливости, смиренно сидела на корточках. И чаще всего первая приходила мириться, поскольку не могла перенести напряженной обстановки в доме. Это, как неубранная постель, раздражало ее эстетизм. Приближаясь к недовольному Крисницкому, Антонина сзади гладила его по волосам. Он охотно отвечал, оба примирительно улыбались. И времена этих примирений казались сладчайшими. Тоня не умела манипулировать обидой, укрощать, обрывать. Словом, искусством быть замужем она не овладела совсем.

Долго уговаривая мужа, лукавя и играя на его самомнении, Антонина добилась того, что он привел ее на одну из фабрик, которыми владел. Любопытство ее было удовлетворено, но с тех пор она не думала о муже как о благодетеле, а о государстве – как о справедливом университете с раз и навсегда отлаженной системой.

В огромном помещении с высоченным потолком одновременно трудились несколько сотен человек, худых нечистых подобий людей. Как заведенные, они выполняли однотипную работу, от которой свербело в голове и теле. Лучше было ни о чем не думать, и большинство трудящихся разучились уже это делать.

Тоня с Михаилом медленно продвигались меж рядов и дружественно улыбались. Некоторые рабочие благообразно тянули к хозяину руки, кое-кто пытался заговорить с ним. Но большинство стояли потупившись, исподлобья глядя на бар. Станки, производящие текстиль, трещали так громко, что Тоня не слышала почти ничего. Ее поразило то, что здесь, в этом неприятном помещении, было много детей. Разгоряченная атмосфера с испарением разных веществ не могла не сказаться на них – бледные лица с огромными глазами, под которыми залегли устрашающие круги. Хрупкие призрачные тела, высыпания на коже… далеко не все, что рассмотрела Тоня в то посещение. Что хуже – произвол помещиков, но близость со спасительной природой, близость, необходимая человеку для того, чтобы оставаться человеком или миграция в город, чтобы в поисках лучшей участи обрести сырые коморки в виде жилища, постоянную угрозу болезней, травмы от производства и малоприятный надзор мастеров?

– Это ты хотела увидеть? – тяжело и зло спросил Михаил у присмиревшей Тони, заметив ее реакцию.

Один мальчик во время снисхождения хозяев к низшим слоям засмотрелся на чистенькую барыню. Шанс встретить такую в трущобах, где ютилась семья его тетки, растущая с каждым годом, была призрачной, и он не обратил внимания, что станок с тканью продолжает двигаться. Его крошечная рука попала в мертвенно непоколебимые объятия, сталь вонзилась в пальцы, ломая их. Крик мальчика пересилил даже жужжание огромного павильона. Ребенка схватили несколько женщин, трудящихся неподалеку. Тоня, обомлев в первое мгновенье, бросилась на помощь.

Пока не явился доктор, она держала ребенка и успокаивала его, перебивая рыдания тихой песней. Ей, как и столпившимся вокруг женщинам, страшно было смотреть на искалеченную руку мальчика. Превозмогая отвращение и дикий страх, что мальчик останется инвалидом (что тогда станет с ним в этой безжалостной среде?), Тоня подняла кринолин и не без затруднения оторвала от нижней юбки продолжительную хлопковую полосу. Не робея больше перед дежурившей толпой, бездвижно стоящей на месте с выражением ужаса и скорби, не в силах заставить себя предпринять что-нибудь кроме посыла за врачом, она попыталась унять кровопотерю, обвязав ее вокруг пострадавшей кисти.

Безжалостность Крисницкого к не отлаженности сделала свое дело – дежуривший доктор прибыл довольно быстро, поохал над ребенком и заверил, что все не так страшно. Мальчик перестал плакать, с обожанием смотря на Тоню и пытаясь прикоснуться грязной щекой к ее платью, пока врач говорил:

– Он не скоро сможет вернуться к работе.

– Да о какой работе может идти речь? – вспыхнул Крисницкий, не без основания подумав, что Тоня в свете последних высказываний, происходящих от неуверенности, что он делает все верно, уже считает его черствым. – Сделайте все, что возможно, отвезите к лучшим хирургам, главное, чтобы он не остался калекой!

– Я не смогу возместить ущерб, – пролепетал Андрей, так звали мальчика.

Тоня в ярости процедила:

– Пусть хоть кто – нибудь попробует спросить с тебя. Что это вообще за правила? – обратилась она к мужу. – Покалеченные производством рабочие еще обязаны платить за утрату здоровья? – слова ее звучали как никогда желчно, но это не удивило Михаила.

Ей никто не ответил.

С замиранием сердца Тоня проводила ребенка до коляски и пообещала ему, что скоро навестит. Заметив, с какой просветлевшей благодарностью она одарила поцелуем его, растерянно стоящего сзади и корящего себя за бездействие, Крисницкий рассудил, что говорить отвлеченные и привлекательные своей независимостью от общественного мнения слова и наблюдать, непосредственно видя боль зависимых от тебя подчиненных – разное.

– Тоня, пойми, – оправдывался Михаил вечером. Ему самому было не по себе. – Я не деспот, я хочу, чтобы им было лучше, но это не так просто. Для того чтобы обеспечить им приличные условия для жизни и труда, необходимы огромные средства! Нигде в Европе это не практикуется.

– Миша, но это не значит, что мы не должны быть первопроходцами, – мягко гнула свое Тоня, расплываясь от нежности. А ведь она было поверила, что Михаил бессердечен! Крисницкому не хотелось разубеждать ее. Ведь только трагедия мальчика имела на него воздействие, да и то лишь потому, что он воочию наблюдал за ней. – Ты представь, что такое случится с нашим ребенком!

– Тоня, что ты такое говоришь?! – воскликнул он, расширяя глаза.

– Не свое, так не жалко? – колко отозвалась Тоня, не сводя с него переполненных скорбью и решимостью глаз.

– Мы обязательно позаботимся о судьбе этого ребенка, – заверил Михаил, примирительно вытираясь салфеткой.

– Женщины на фабрике сказали мне, что он сирота. Быть может, мы найдем для него хорошую семью? С твоими связями это не сложно.

– Почему нет? – Михаил был приятно удивлен направлением мысли жены. – Я всегда подозревал, что ты умница, Тоня.

– Да, – польщено протянула Тоня. – И, если он окажется в хорошей обеспеченной семье, ему не придется больше рисковать собой. Жаль только, что мы не можем сделать этого для всех. Но есть к чему стремиться, верно?

Крисницкий оказался перед непростым выбором – оставить жену в сладком мире надежд и планов или открыть, что всеобщее процветание невозможно. Ведь цена успеха одних – немощь и отчаяние других. Недолго поразмыслив, он не стал говорить этого. Не сказал он так же и того, что как черная тоска грызет его это знание, что не может он осчастливить всех обездоленных, находящихся под его крылом. И за его мощь они обязаны расплачиваться счастьем, а подчас здоровьем. Как тяжела участь знать, сколько человек мучается по твоей милости, но он ни на что не променяет ее. Потому что сладко, безумно сладко знать, насколько ты велик и как высоко взлетел.

То, с каким задором Антонина взялась за устройство судьбы мальчишки, навело Крисницкого на мысль, что она быстро вошла во вкус и останавливаться не будет. Это увлекло ее не меньше, чем художество. Вообще стоит позавидовать ей – сколько страсти в этой внешне сдержанной девушке, сколько планов и веры в совершение!

– Мне кажется, я любила тебя до знакомства, – сказала Тоня, разморенная приливом доброты и пониманием, что за резкостью Михаил прячет подчас слабость и нежелание признать, что правда не на его стороне. – Ты идеально подпал на пустое место моей души.

– Так я для тебя пустое место, – пошутил Михаил.

Тоня улыбнулась, по привычке обнажая слитые зубы. Клыки выдавались вперед, но Крисницкому это нравилось. Ему нравилось, как она улыбается – открыто, дерзко, совсем не так, как обычно держится.

– А маленького, кажется, обожала до беременности. Я сплю и вижу, как он или она появляется на свет, растет, смеется… – и добавила, подумав. – Только не хочу я, чтобы мой ребенок увидел то, что мы видели сегодня.

– Для того, чтобы избежать растления средой и крушения взглядов, надо посадить его на цепь и отгородить от мира. Или переделать мир, что невозможно. Смена режима несет страшные перспективы.

– Однако ты веришь социалистам…

– Только тем, кто ратует за постепенный прогресс. Хотя в России это вряд ли пройдет – слишком мы отличаемся от разумных предсказуемых европейцев.

23

Когда беременность ее находилась на исходе, Тоня получила дурные известия от Надежды Алексеевны. Палаша сбежала от мужа, который бил ее, и пряталась в барском доме. Тоня упросила Михаила, к которому питала искреннее уважение как к истинному главе семьи, поехать туда и приструнить мужа подруги. Она понимала, что у Дениса Семеновича попросту не хватит запала на это. Крисницкий, узнав о том, что он ходит по деревне и угрожает, что доберется до Палаши, не стал возражать и с сознанием собственного долга отправился в путь. Разыскав забулдыгу Матвея, он пытался вразумить его и даже мирить с женой, но, разобравшись, как истинно обстоят дела в их семье, не удержался от того, чтобы всыпать ему, да так, что тот, очнувшись, не досчитался нескольких зубов. Михаил был несказанно доволен собственной удалью и отвагой, заслужив уважение крестьян, поначалу враждебно относившихся к нему, одобрение тюфяка – Федотова и благодарность Тони.

– Ну чего ты ревешь? – с непониманием и почти раздражением вопрошал Крисницкий, обращаясь к Палаше.

– Без мужа боязно, тяжко… Засмеють, – отзывалась конопатая Палаша, продолжая реветь.

– Дура, да живи ты себе вольно, он к тебе после всего и сунуться побоится.

– Не гоже, не по-людски с мужем разлучаться! Да поди, постылая буду, ой, не хочу!

– Ну возвращайся! – потерял терпение Крисницкий. – И зароют тебя скоро.

Перед самыми родами Тоня узнала, что Палаша насмерть забита мужем в их избе.

24

Предрождественским утром Крисницкий проснулся с непередаваемым желанием смеяться. Прямо после пробуждения, а, быть может, до, его одолела не отпускающая мысль. Заключалась она в том, что Тоня является настоящей социалисткой, хоть и не понимает этого, поддаваясь распространенному предубеждению, зароненному церковью, что социалисты – зло, а Карл Маркс обедает с Сатаной. Навязчивое желание капиталистов, заключивших крупную сделку с институтом церкви подобно сделке с Дьяволом, оставить свое положение нерушимым на вершине управления ресурсами и судьбами, было вполне логично и понятно. Но вот то, что алчные религиозники настолько свыклись с положением откормленного пса при злом хозяине, забывая свое истинное предназначение, доставляло Крисницкому, презрительно взирающему на их фокусы, небывалое удовольствие. Михаил имел право считать лицемерами тех, кто отказывался признаваться в собственной двуличности и не следовал собственным предписаниям. То, что церковь отринула свои первоначальные идеи всеобщего равенства ради служения государству и получения от него наиболее жирных кусков и пребывания запугивающим элементом, фильтрующим и подавляющим невыгодные настроения, было для Михаила по-настоящему нелепо. Ведь социализм, размышлял Михаил, барабаня пальцами по атласной обшивке простыней, хотел того же, что в свое время Христос, и чисто логически было нелепо попам отрицать и бояться его. В то же время Тоня, своей кристальной внутренней чистотой и интуицией воспринимая христианство истинное, изначальное, а не то, в которое его превратили лишние обряды и поборы, действовала именно по шаблонам, зароненным социалистами, помогая служащим фабрик и ратуя за прогресс и благоустройство.

Сам же Михаил Семенович, как ни симпатизировал социалистам, считая их достойными, не спешил расставаться с капиталом. Он не испытывал ни малейшего неудобства оттого, что образ мыслей и жизни его не сочетался. Идеи идеями, а в жизни все сливается и перемешивается настолько, что лишь надежный тыл имеет значение. Благосостояние было важнее хлипких идей, высказываемых мечтателями. В душе он восхищался социалистами, всерьез не воспринимал их, но и не пытаясь сделать их идиотами.

Странно, что лихорадкой коммунизма занемогли в большинстве своем дети обеспеченных, зачастую богатых родителей, которые ни в чем не знали отказа. Дети идеальной стерильной жизни. Видно, не хватало им штормящего ветра. Тем не менее Крисницкий втайне уважительно относился к ним, ведь у них был и иной выбор – весь путь плыть по течению на лаврах знатности, вкушать экзотические плоды и восседать на парчовых диванчиках, слушая оперных див. Был выбор всю жизнь думать лишь о себе, чем все всегда и пользуются.

Госпожа Крисницкая испытывала мучительное чувство недосказанности оттого, что муж ее – воплощение капитализма и при этом хвалит социализм за здравость. В последнее время они часто спорили о честности такого подхода, и споры эти выливались в долгие мучительные ссоры, когда и пойти на попятную не позволяли убеждения и чувство собственного достоинства, а враждовать не хотелось. У Тони обида была сильнее желания обнять. Крисницкий же не позволял женщине сесть себе на шею.

Она ощущала вполне понятный дискомфорт. Михаил Семенович же считал это блажью и попустительством пропаганды морали и принципов.

Он отчасти ошибался. Тоня против принципов увлеклась социалистическими идеями, и все же отдавала себе отчет в направленности своих взглядов, но стыдилась этого, находя их справедливыми и привлекательными. Хоть и стала истинной социалисткой, не понимая этого.

Истинные социалисты ведь наиболее добрые и моральные, не испытывающие внутреннего удовлетворения религией верующие. Не замутненные обрядовой тупостью, пропагандой существенно обрезанной, вывернутой идеологии. Не эгоистичные, испытывающие самоуважение от принадлежности к огромному зомбированному классу.

– Моя жена – набожная социалистка, – сказал он вслух для пущего эффекта комичности.

25

С четырех часов утра погожим июньским днем 1962 года дом Крисницких был поднят на ноги. Проснувшись среди ночи от непонятного толчка и по опыту определив, что это предвестник скорых родов, Антонина с трудом поднялась с постели, прорвалась в комнату мужа и, разбудив, привела его в крайнее возбуждение. Она бы посмеялась над тем, как он мечется по дому и зовет слуг, отсылая их к дюжине знакомых врачей, но скрутившая ее дурнота была сильнее. Словно в ознобе, она позволила заботливой горничной, заспанной и неприбранной, завернувшейся в павлопосадский платок, отвести себя в спальню и с безразличием наблюдала, как та суетится вокруг нее, накрывая одеялом и обтирая горящий лоб.

На первый план вышла теперь боль, даже не страх. Тоня отчетливо помнила, сколько вытерпела в первый раз, производя на свет Алину, мирно посапывающую сейчас в своей колыбели, и не спешила обнадеживать и проговаривать про себя слова утешения. Это кончится не скоро. Неужели каждый раз она будет чувствовать подобное? Тоня уже начинала думать, что матери шестерых детей в знакомых семьях – героини, хотя раньше это казалось обыденным явлением. И что не так уж хорошо иметь большую семью, да еще и оказаться в положении так скоро после первого разрешения. Тоня, наконец, до конца осознала, что хотела сказать Марианна, твердя о муках и женской участи.

Крисницкий, бледный, взъерошенный, взбунтовался, когда прибывший через час доктор выдворил его из спальни роженицы. Михаил потерянно скитался по опустевшим комнатам, ведь вся прислуга собралась в гостиной, а кто-то постоянно бегал по лестнице то с тазом горячей воды, то с чистым бельем. Сверху все навязчивее начали доноситься стоны. Чтобы не слышать их, Михаил заткнул уши.

– Барин, – обратилась к нему горничная, – вы бы вышли на улицу, это долго будет продолжаться.

Крисницкий смотрел на нее, словно не видя, и сбито дышал. Горничная пожала плечами и отошла.

Как это могло получиться? Только недавно они сыграли свадьбу, а теперь уже он будет отцом двоих детей… Конечно, это все естественно, но так ему жаль Тоню. Она же совсем ребенок, ей нет девятнадцати лет! Каково ей, бедняжке, теперь, и он из-за этих идиотских правил не может даже быть рядом! Вздор, почему нет?! Разве он не ее муж? Ведь именно он несет ответственность за то, в каком она состоянии.

– Что вы столпились здесь? – прикрикнул он на слуг. – Останьтесь те, кто на самом деле нужен, а остальные идите спать или работать.

Слуги, предвкушая упоительный день господской разобщенности и возможности вдоволь почесать языком, ничего не делая, вяло разбрелись по обязанностям.

– Ничего, Миша, все образуется, – Федотов, возникший невесть откуда (должно быть, сидел под дверью спальни и втихаря утирал слезы), тронул зятя за плечо и присел рядом.

– Есть ли в доме водка? – спросил он, помедлив.

– Рано. Когда разродится.

– Долго ждать придется. С Алиночкой как долго провозились.

Крисницкий, как виноватый, спрятал глаза и уткнулся ртом в рукав.

Ему вспомнилось рождение первой дочери. Это происходило в течении тринадцати часов, они с Федотовым и Надеждой Алексеевной уже отчаялись и сидели рядом, молча отдаваясь тяжелым мыслям. Вернее, никаких мыслей в голове не осталось, лишь пульсирующий отравляющий кровь страх и мучительное ожидание. Михаил до сих пор помнил, сколько цветков насчитал тогда на обоях в столовой. Хоть бы хоть что-то случилось, невозможно так сидеть на месте!

– Пойду умоюсь, все равно от этого сидения никакого толку, – прокряхтел Федотов, кивнул пустоте и вышел.

Крисницкий вяло отправился на службу, весь день был рассеян и невежлив. И только ощущение сладкого предвкушения и какого-то унижения не покидали его.

Неужели близость с женщиной непременно должна заканчиваться для нее подобным? Есть ведь способы… Марианна знала их. Крисницкий порозовел, как мальчик. Существование в пуританской среде наложило на него свой отпечаток. Они не обсуждали это. Обычно люди, состоящие в любовной связи, надеялись на лучший исход и при неблагоприятном обороте отправляли незаконнорожденных отпрысков в деревню или платили обедневшим родственникам, чтобы те взяли их на воспитание. Да с самой Тоней, похоже, произошло то же самое. Михаил никогда не спрашивал Федотова о том, кем на самом деле он является Тоне, ему достаточно было одобрения Лиговского и приданого, но интересно все же.

Утром следующего дня выбившимся из сил домочадцам пришло облегчение. Вышедший из спальни Тони доктор, проведя ладонями по закрывающимся глазам, с сочувствием посмотрел на вскочивших в нетерпении Крисницкого и Федотова и поздравил с рождением мальчика.

Крисницкий ощутил что-то похожее на благодарность и безотчетную гордость, но через груз, свалившийся с плеч, подумал, что теперь жена будет уделять ему еще меньше внимания. После рождения дочери львиная доля ее не выплеснувшейся нежности, которая раньше в обилии накрывала его одного, иногда перепадая Федотову, Палаше и Надежде Алексеевне, обратилась на Алиночку. Михаилу совестно было признаться, что он ревнует жену к собственному ребенку. Некоторая враждебность по отношению к дочери подбадривалась еще и тем, что он, как и большинство мужчин, не видел в ней человека, умное мыслящее существо, которое можно пичкать своими взглядами на жизнь и гордо демонстрировать друзьям. А теперь еще и этот мальчик… Много времени пройдет, прежде чем он научится понимать что-то. А до того терпеть ему возгласы вроде: «Наш мальчик съел две ложечки каши вместо одной!» Какая вообще может быть разница, сколько ложек проглотил ребенок?

– Доктор, а как чувствует себя Тоня? – спохватился Федотов, отойдя от первой радости.

Врач нахмурился, и это черной тенью затмило разбросанные мысли Крисницкого. Он и подумать не мог, что что-то было не так. Это ведь невозможно.

– Мы опасаемся родильной горячки, слишком сложно прошел процесс. Ох уж мне эти изнеженные аристократки. Никакой физической нагрузки, это пагубно сказывается на состоянии организма. Ваша Тоня, похоже, всю беременность просидела у холста, – ответил он тихо. – В любом случае все решит время, а вам лучше отдохнуть. На вас смотреть страшно.

– Могу я хотя бы увидеть ее?! – сорвался на крик Крисницкий.

Врач повернулся к нему, словно не понимая, зачем спрашивать. Ах, да, он же запретил…

– Нельзя только до рождения маленького. Не подобает мужчинам… Теперь вы, конечно, можете зайти.

В три прыжка Крисницкий добрался до последней ступени и с сдавливающимся каждым шагом сердцем вошел в комнату, не постучавшись. Ему представилась обыденная мирная картина – Тоня лежала в окружении столпа подушек, обтянутых белой тканью. Только вокруг толпились служанки, оттирая что-то с пола, унося принадлежности; только непривычно изнеможенное лицо, всегда такое ясное и кроткое, смотрело на него с надтреснутой жаждой, словно у нее отняли надежду.

Крисницкий, быстро подавшись вперед, попытался приподнять ее, чтобы прижать к себе, но она вскрикнула и бессильно повалилась обратно в спасительную тишь пылающих не меньше тела подушек.

– Тоня, – было все, что он смог вымолвить.

Опустив голову и ожидая ответных слов, он почувствовал, как ком подполз к горлу и колет его, не желая проливаться. Михаил знал, что не способен плакать перед женой, созерцая, как из ее тела уходит жизнь.

– Миша, – ласково произнесла Тоня, поглаживая его непокорные волосы, к которым давно уже не прикасалась щетка. Сквозь туман спутанных видений, чувствуя, как вместе с непрекращающимся кровянистым гноем ее оставляет и способность здраво мыслить, она разглядела, что он давно небрит. – Скоро это пройдет, не расстраивайся.

Крисницкий поднял на нее испуганные глаза. Ну, конечно. Это скоро пойдет! Только куда делся этот шарлатан?! Разве не должен он быть сейчас рядом с пациенткой? Что это вообще за…

– Тоня, прости меня.

– За что? – с тихим смешком спросила Тоня, приподняв плечи.

– За все. Я так тебя мучил.

Крисницкому вспомнились их ссоры из-за пустяков, беспричинная ревность, его невозможность выдержать периода, пока жена не способна отвечать на ласки и посещение заведений, о которых теперь ему и вспомнить противно… На фоне всего этого Тоня казалась ангелом. Он забыл о ее обидчивости и замкнутости, когда единственный повод разрешить конфликт – рассказать о своих чувствах. Нет, Крисницкий не помнил теперь ничего плохого. Весь горизонт мыслей занимали теперь только две – что он мучительно любит жену и как переживет, если ее не станет. Нет, невозможно, этого просто не может случиться! Зачем он вообще думает о подобном? Что ему делать? Он просто сядет на крыльце и недвижно будет сидеть там, пока его не унесут… Он не сможет ничего делать, ничего!

– Будет тебе, Миша. Ты был лучшим мужем. Ни на минуту я не представила на твоем месте другого.

– Ты хочешь сказать, что ни минуты не пожалела о том, что связала свою судьбу со мной?

– Бог мой, конечно, жалела! – слабо улыбнулась Тоня. – Иначе не бывает. Но я и представить не могла своим мужем кого-нибудь другого.

Тоня, если и догадывалась о шалостях Крисницкого, молчала, довольствуясь его искренними выражениями преданности, сносила все, не позволяя себе даже вдаваться в подробности и представлять, что было бы, захоти она устроить скандал. В то же время часто она дерзила ему, как маленькая, обижалась, если он критиковал ее творчество и не разговаривала из-за пустяка. Один раз они повздорили из-за цвета его сюртука. Но одного движения с его стороны достаточно было, чтобы она села к нему на колени, и, счастливо улыбаясь, принялась поведывать о том, что возникло в ее голове минуту назад.

Очищенный, переполненный благодарностью, Михаил вышел из комнаты и, спустившись вниз, крепко обнял Федотова, откупоривающего бутылку старинного вина.

– Борисом назовите в честь моего деда! – воскликнул он.

Крисницкий ничего не ответил на это, сел в кресло, вытянув ноги, и заснул.

Тоня, находясь во власти агонии и чувствуя, как все ее тело плавится от боли, пыталась отодвинуть пропасть. Она жалела, что остается в уме, пусть и огнедышащем, и тягучем от жара, не желающего спадать. Как, должно быть, приятно отходить, испытывая только головокружение от лекарств, что заставил тебя проглотить доктор! Тоня уже не испытывала страха перед кончиной, воспринимала ее как данность, способную закончить боль. Но оставлять детей и мужа ей не хотелось. Сквозь бред и опаляющие спазмы она думала, что расстаться с ними будет жаль. Каково будет Алиночке без матери? Это она знала не понаслышке.

Впервые ощутив в ослабевших объятиях попискивающий и разворачивающийся в разные стороны комочек, Тоня испытала бурю чувств. Восторг, нежность, настороженность, благодарность, светлую печаль, надежду… Неизрасходованный запас нежности в Тоне теперь нашел свое применение. Крисницкому он, похоже, не был очень уж нужен. Разве только во времена проблем.