«Я всех вас ненавижу. Вы пьете мою кровь», – проносилась в ее голове. Впопыхах Мира схватила рюкзак и бросилась к балкону. Перелезла, спрыгнула и, выбивая кедами пыль, бросилась бежать по участку. Затем, перемахнув через забор, к мелководной речушке, больше походящей на раздобревший ручей. Ее не покидал страх, что кто-то из мужчин окликнет или догонит ее. Но волнами били лишь звуки тишины и редкие перекаты птичьего голоса. Мира взобралась на мостик через низенькую речушку, ловко перебирая ничем не стесненными ногами. Жаль только велосипед… надо потом за ним вернуться. Сучья вездесущих деревьев царапали открытую лету кожу. Никак не желающее потухнуть солнце разорванной тенью верхних ветвей ласкало лицо. Впереди во всем своем золотом великолепии восставало поле безбрежной пшеницы. Мира остановилась, в восхищении впитывая Венециановские цвета.

Не быть ей ни вместе с Варей, ни рядом с Тимофеем. Утеряется вспышка вдохновения, следующая за столкновением с чьей-то особостью. Разбитая гавань, где бежевые стены и золотистый свет. Не насытиться там больше музыкой наполненных кофеином вен. Никогда не получать желаемого… Так и выходит, что прошлое и будущее равны в своей эфемерности.

Не существует жертвенной любви. Все они делали что-то значительное только для себя – для успокоения своей совести или потакания слабости. А если постоянно отказываться от чего-то, утягивать пояс, ждать, рано или поздно уже ненужным окажется счастье.

Все, что было у Мирославы, это ее безграничное сознание. Бесценный дар вселенной. И как этого хватало… Время отметало мишуру прочь, предварительно ошкрябав сознание обнаженным клинком реальности. Преступны казались теперь россказни о чужих судьбах, поданные с нарочитым упрощением непознаваемости мотивов, реакций и пережитого. Чужие рассказы о других скакали по верхам и раскрывали лишь скелет фактов, но никак не глубинные гейзеры внутренних людских противоречий. Вот для чего нужна была жизнь на самом деле – прочувствовать, передумать все до малейших песчинок. Изведать лопающееся ощущение бытия с едкой примесью отторжения. Захватывающую и заливающую иллюзию полноты.

33

Мира с трудом разодрала глаза. Пахло спертым воздухом. Между этими хлопающими дверьми, балконами и побегами бесконечно болезненной эрой распят был целый вечер.

Почему так пересохло горло? В каком-то дурмане совершенного, которое не хочется вспоминать, но которое отдается щенячьей радостью в подреберье, она приподнялась на локтях.

Арсений остановившимся взглядом взирал на потолок. В голове его, должно быть, те же туман и вакханалия пережитого.

Утонуть в безбрежном поле было бы ее концом в какой-нибудь светлой книге. Но она вернулась еще до наступления сумерек. Просто потому, что дом сулил бурю, а буря уничтожала статичность, которую Мира генерировала, но страшилась.

Накатившая полнота жизни, момента, этой ссоры и привкуса недавней пиццы во рту вновь с разрушающе восхитительной силой впрыснулись Мире в разум.

– Ты лишила меня Вари, а теперь хочешь лишить себя? – орал Арсений с воспаленными глазами, метаясь по комнате и сваливая на пол одеяла и обнажая ей ноги. – Не выйдет!

– Да кто ты такой? – трясясь, кричала Мира в ответ. – Я не нужна тебе!

– Вы с братом – одна паршивая порода…

– Да как ты смеешь! – заорал Тим, до этого бездеятельно стоящий в углу.

И Мира вновь залюбовалась каштановыми перегибами волос и восточным очертанием щетины.

– Сраный собственник, – огрызнулся Арсений. – А вы еще делаете вид, что свободны от гнета религии.

– Лучше заткнись.

– Если любовь разделить между несколькими людьми, ее меньше не станет, – сузив глаза, пропел Арсений, упоительный в своих отросших волосах, отходящих от щек к ушам. – Это не число.

Неожиданно Мира поняла, что он имел ввиду и почему ворвался за ними вслед по проклятой деревянной лестнице. Именно то, о чем она сама мечтала столько месяцев – древняя оргия, слияние духа и плоти нескольких живых. Полиамория, вызывающая лютую зависть у запакованных моногамией. Но еще более недолговечная.

Мира застыла. Хотел ли Арсений унизить ее или воздать должное ее свободе выбирать больше одного скучного партнера? Или здесь был некий элемент привлекательности Тима не для нее одной? Так или иначе, для нее проскользнуло больше настораживающего, чем лестного. Одно дело – прокручивать разные исходы их повязанности, и совсем иное – жить с совершенным, опасаясь то реванша за смещение фокуса на одного, то забвения от второго.

– Что вы тут творили? – ошарашенно спросил Тим, будто разгадывая в их головах надуманное, сплетенное с совершенным.

– Не только разговоры, – туманно отозвалась Мира. – Хотя их было большинство.

34

На выкрученной ленте злополучной лестницы Мира отвесила ему пощечину, когда он орал на нее. А он начал целовать ее, уворачиваясь от ее рук. Ее убеждения и обиды рассеялись под напором того, как он вгрызся пальцами в сгущенное золото своих волос и смотрел на нее. Выжидательно, но не побежденно.

…приблизилась к этим порочным губам, ей не принадлежащим. Взъерошила гладь льняных волос ладонью, унизанной серебряными кругами колец. Мерзавец, предатель… Но роднила их общая запятнанность, и можно было не строить из себя святошу. Он не охал в ответ на высказанную ею бесчувственность ко всем маленьким и до омерзения беззащитным. Мира в благодарность смеялась над его жесткими шутками и осторожно придерживала за локоть.

Высокий мужчина доверчиво смотрел на нее снизу. До чего чистые глаза небесного цвета, а в них, как и в отражении ее, похоть. Правильный мальчик, гордость матери, вытянувшей его в одиночку, колючий и едко доказывающий собственную правоту и притязания… раздражающий прочих своей экспрессией и убежденностью. Он не мог, да и особенно не хотел жить правильно, как этого не хочет никто, лишь долбя окружающих своим видением благоденствия. Мира ненавидела его за этот идеальный вид. Хоть бы ее не обманывал… одержимый оргазмом мучитель, используемый ей для разрядки. Живая мишень для утоления ее девиаций. Который должен был быть агрессором при полном ее доминировании. Который на миг становился противен в завершении. Сейчас затуманились даже брезгливые мысли о чужой микрофлоре. Пошло оно все… Все равно их клетки день ото дня подбираются к разложению.

Не просто так же пережималась трахея от удачного набора хромосом незнакомцев в парках. Если жизнь так скоротечна и изменчива, почему просто не наслаждаться редким мгновением, когда ничего, наконец, не раздражает?

Боль отторжения, сродства, повязанности… которую так тяжело прервать. Которую так сладко тянуть с этим красивым мужчиной, который не виноват в ее безумии. Уставшая женщина с больной спиной и безразличием к людским спорам… Не та девочка, которая давно, в каком-то ноябре, слушала The Rasmus, вздергивая нос к тучному небу. Всегда казалось, что ее травяные глаза и коса поперек плеча способны были обмануть других. Дрессировала себя на удобность, чтобы безвыходность существования в социуме доставляла меньше хлопот, и в какой-то мере это даже приносило полезные плоды. Но суть ее никуда от этого не улетучилась.

На миг ей захотелось, чтобы третий перечеркнул эту дрожащую неудовлетворенность друг другом. Быть зажатой между двумя мужчинами… и не делить их ни с кем. Видеть соперничество за нее, а не эгоистичное удовлетворение своих потребностей. Ощутить доселе неведомую палитру…

Реактивное чувство отвращения, запретный оборотень нечистой любви захлестнули ее с головой, пока она стягивала с него футболку. Отвращение, которое она должна была испытывать к брату, но перенаправила на Арсения.

35

– От нас отвернется семья, – смеялся Тим, благодарно зажимая ее между своих локтей.

А у Миры сжималось сердце, что слова, небрежно произнесенные в анестезии сердцебиения, после бала уже не кажутся столь неопровержимыми.

– Я видел чистую девочку, о которой захотел заботиться, – продолжил Тим, переместив взгляд с потолка на нее.

– Вы так помешаны на чистоте, – хрюкнула Мира.

– Я имел в виду духовную.

– Не имеет значения. Даже в безматериальных мечтах вы используете избитые типы.

– Да плевать.

– На что же не плевать?

– У меня никогда не было отца. Он был у тебя. Безраздельно. Катал тебя на велосипеде и санках. Тебе не понять, как сильно я боюсь создавать собственную семью. Я просто не выдержу того же. Вдруг я тоже исчезну из жизни детей, как мой отец исчез из моей? И они будут такими же неприкаянными, изуродованными гипертрофированной материнской любовью. Тяготиться ее крестом и концом.

– У нас с тобой детей не может быть. Нечего и бояться, – отчеканила Мира, припомнив тот разговор в кафе, во время которого она открыла ему, где проводит остаток лета.

– Я не потяну детей. Детей должны рожать здоровые люди.

– Тогда человечество вымрет.

– В любом случае я стану одним из тех, кого обвиняют в эгоизме.

– То есть ты вернулся, лишь осознав, что дети тебе не нужны? И моя дисфункция матки может отпасть?

– Прекращай.

– Нет, я искренне не понимаю, почему люди топчутся по нам, а затем пеняют, что мы такие чувствительные.

Тим вскочил с постели вслед за Мирой и, поймав, крепко обнял. Она затихла.

– А мой груз лучше, что ли? – глубоко дыша, отреагировала Мира через минуту. – Ты полагаешь, все так радужно, как кажется в первом слое? Да, родители любили меня. И на этом все. Тяжело смотреть, как они пожираются провинциальной Русью. И сделать ничего не можешь, потому что они про себя крутят пальцем у виска в ответ на твои изобличения. А шаблоны поведения родителей так въедливы, что настигают спустя годы, когда ты от них вроде уже сбежала.

– Ты просто слишком глубоко вгрызаешься, везде видишь какие-то царапины, шероховатости…

– Не могу спокойно смотреть на несовершенства созданного человеком мира. Мне всюду тесно.

36

Мира вгрызлась пальцами в виски.

– Одно из моих первых детских воспоминаний – как мать, надрывно плача, сидела на полу в нашем огромном зале и собирала разлетевшиеся по всей комнате нитки вперемешку с пуговицами. А над ней стоял отец. Без жалости, без раскаяния. Затем со второго этажа спустился мой дед. Уважаемый ветеран войны. Вместо того, чтобы защитить дочь, он тоже накричал на нее. Я не поняла или не запомнила, за что. Быть может, она провинилась чем-то. Женщина провинилась перед мужчинами, которые даже между собой не ладили. Это ощущение, что тебя никто по-настоящему не защитит, осталось во мне с того самого дня. А мамина покладистость в итоге сменилась изворотливостью. И еще большей расхолаженностью. Потому что отец привычно решает все вопросы, которые не связаны с медициной. А потом общество прыщет слюной, что возникают женщины, отрицающие замужество и боящиеся заводить детей. Родишь дочь – и с ней произойдет то же. С мечтательной девочкой, выращиваемой в заботе.

Тим молчал, и Мира была благодарна за это.

Он с какой-то жалостью смотрел на Миру. Ему была неведома пропасть одиночества, которую она испытывала, вскрывая под сенью этого дома свои гноящиеся нарывы. Потерянная девочка, рассуждающая на непосильные темы. Девочка с этим будто не понимающим, где она, выражением в светлых глазах при общих повадках заласканной молодой кошечки. Где бы она ни была, в Скандинавии ли, под пальмами… Он видел это на ее фотографиях с самого детства. Душа, мечтающая унестись подальше, а за неимением возможности извлекающая сомнительные блага из того, что дают.

– По отдельности люди вроде бы и понимают, что вершат что-то не то, а вместе все равно продолжают. По прошествии лет родители пытались доказать мне, что это был мой сон. Быть может, поняли, что для психического здоровья ребенка такие сцены не слишком полезны. Насколько мать была тогда нежна, прекрасна, чувствительна. И как огрубела теперь, прыщет цинизмом и пессимизмом. И как смирилась. Eе даже устраивает ужас провинции, зарубивший ее судьбу. Будь мой стержень послабее, я уже бы сломалась тоже. Но пример бабушки и деда, переживших войну, оказался более жизнеутверждающим. Вот парадокс – внешне же у меня все прекрасно. Отличная профессия, улыбчивость, устроенная жизнь в большом городе… Жизнь раздвоилась, а тот значимый ее кусок уже почти отмер. И я не хочу приезжать в гости к родителям. Каждый раз все мучительнее – бессилие перед деградацией. Я уже не могу вытащить мать из этого болота. Мне уже даже тяжело разговаривать с ней, настолько я не могу поверить в то, что с ней стало. А, может, и всегда было, просто я этого не замечала… Насколько я хочу встряхнуть ее, чтобы она красиво оделась и поехала в какой-нибудь Таиланд, как это делают северо – столичные фифы. Но нет, она оправдывается пресловутым отсутствием денег, которые никогда и не пыталась заработать. Одни сплошные оправдания всю гребанную жизнь. Одни слова, чтобы обрасти мхом и забиться в угол. Но жизнь такого не прощает. А отец? Он теперь заботится о ней. После тех издевательств. А она не платит ему благодарностью, хоть и не пошевелила пальцем, чтобы изменить свою жизнь к лучшему. Она предпочла занять позицию вжавшегося в угол комментатора, отвешивающего шишки своему недавнему мучителю. Кто виноват? И что делать?

– Я не знаю. Сам ломаю голову над подобным.

– Интересно, может ли психотерапия действительно исправить это, а не сгладить?

– Сомневаюсь.

В детстве Миру наряду с ужасом потерять бабушку и дедушку преследовал отчетливый страх распада семьи. Он обернулся подростковым прозрением, что родители должны освободиться друг от друга и сделать новую попытку. Теперь же стало ясно, что они навек повязаны и несут крест друг друга. Чувство вины перед матерью и страх поражения перед отцом крепко отпечатались на задворках сознания Миры. А еще твердая уверенность, что нет границ дозволенного, что все необъяснимо и двояко.

– Обычно это называют созависимостью. Она… сама часто провоцирует его. Не знаю, так ли это было раньше, воспоминания ведь замещаются более поздними… Гребаная ранящая игра, понятная только им. Обо мне они особо не думали, развлекаясь таким образом.

– Так и есть. Жертва становится палачом.

– А палач – терпением. Не бывает лишенных двойного дна отношений.

– Даже если люди признают свои пороки… отнюдь не спешат их исправлять. Избавившись от девиаций, чем будет занято человечество? Зачем будет нужно искусство? Да и им по кайфу, признай это.

– Я давно подсознательно знаю это.

Вожделенное соединение с Тимом было бессильным, финальным криком о слиянии семьи, которая никогда не была целой. Жажда замкнуться в семье и построить бастион от прочих. Мира искала похожего на отца, а их не оказалось. И похожим показался его сын.

– А наша связь – девиация и порок? Мы ведь не конченные…

– Так порок – не обязательно что-то грязное и гипертрофированное. Он почти в каждом проявлении. И лишь называется страшным словом, чтобы грозить населению пальчиком.

– Однажды людям надоест быть несчастными. И они откажутся от консерватизма.

– Твои заверения – хорошо усвоенная мода.

Мира почувствовала знакомое раздражение от подозрения, что Тим специально начинает противоречить ей, чтобы позабавиться ее встряской.

– А твои тогда – хорошо усвоенная старомодность.

– И кто вырастет во вседозволенности?

– Счастливые люди. Хотя, послушав консерваторов, понимаешь, что индивидуальное счастье людей их не интересует. Важно лишь пресловутое общее благо, словно мы до сих пор обитаем в пещерах. А общее благо оборачивается только эксплуатацией и манипулированием.

– Может, мы все еще и есть те кроманьонцы в пещерах. И без запретов нам не выжить.

– А мне что, страдать теперь ради всеобщего блага? Ради туманных перспектив. Видя, как мою страну продолжают дербанить и заверяют меня в патриотизме, служении благу и необходимости плодиться на декретные в семь тысяч рублей?

– Ты эгоистка, – охотно отозвался Тим, и Мира захотела врезать ему даже несмотря на то, что знала близость его взглядов к своим. Каждый раз она охотно верила в его темные стороны.

– Порой встречаешь людей во всех отношениях положительных, семейных, без пяти минут кандидатов наук, которые удивляются, что ты слушаешь металл… и ты понимаешь, что и это до сих пор какой-то вызов, хотя собственная жизнь кажется предельно плоской. А у тебя даже не буйство Бриков, не помешанность революционеров.

– Может, у консерваторов рефлексии меньше. Вот они и не выбрасываются в окна.

– Человечество всю свою историю вводит ограничения, отравляющие жизнь, якобы для всеобщего блага. И вся же история человечества – путь обхождения запретов. А дураками в итоге выставляют себя как раз блюстители недозволенности. Нет ничего страшнее, чем барьеры разума и восприятия.

– Но и ограниченность ввели не просто так. А как сдерживающий фактор для тех, кто не способен полюбовно угомониться.

– И все же ты первый пользуешься достижениями тех, кто на запреты плевал. Того же Тьюринга.

37

…и вот она закрывает дверь. Сверху слышен их смех и странное копошение. Но там должен быть он. Это его дом! Его ускользнувшая Варя и Мира, которая открыто смеется над ним и приводит сюда другого мужчину… Он, а не кто-то еще, должен заботиться об обеих, пусть даже между ними образовались какие-то пласты, ему уже неподвластные. Шлюха!

«За кого она меня принимает? – бешено проносилось у Арсения в голове, пока он поскрипывал лакированными половицами. – За слабака?!» Агрессивные выпады отца разом воскресли в памяти. Матери быстро наскучила эта напыщенная бравада, и отец оказался брошен, опозоренный и захлебывающийся собственным ядом.

Его охватила неописуемая зависть к Тиму, так легко победившему Миру, которая, конечно, только и ждала, чтобы ее схватили за запястья. Мира его никогда не жалела… Она то ли из дальновидности, то ли из зацикленности на себе не обращала внимания на то, что безошибочно сканировала в нем Варя. Последняя малодушно пыталась одновременно делать вид, что ничего не происходит и исподтишка жалеть его. И именно сейчас удержать Миру, с которой он словно становился нормальным мужчиной, показалось необходимым.

Потребность быть выслушанным, ободренным и пошаливающая склонность быть наблюдаемым заставили Арсения приоткрыть запретную дверь в недозволенный роман незваных гостей. Но их редкостная гармония в танце плотского болезненно засыпала ему глаза. И он затворил дверь снова.

Так он и простоял за чуть раззявленной дверью и слышал все до последнего стона. Эта мерзавка сначала украла у него Варю вместе с нерожденными детьми, зачать которых ему так и не удалось, а теперь уплыла сама. Нечестно, что одни легко выходят из невзгод и дрязг… А другие вынуждены сидеть на чердаке и исподлобья смотреть на них. Пусть сдохнет. Она никогда не прислушивалась к нему.

Войдя в комнату через час, когда они стихли и, вероятно, задремали, Арсений долго стоял над обоими. Стоял и выбирал, кого зарезать. Ему же ничего за это не будет, это ведь все чертова игра, репетиция существования… Не может быть, чтобы за пределами распласталось ничто. Так просто не бывает. Это какая-то кривая демоверсия… Ничего недостаточно… тесно. В человеконенавистничестве христианства, в ограниченности ислама и даже в неявной жизнерадостности буддизма недостаточно ответов, как бы не извращались их представители, пытаясь осовремениться.

Хотелось реванша. Но Арсений не мог отомстить тому, кто действительно этого заслуживал. Так почему не отомстить более доступному, слабому, любимому ей? Пусть поймет, какого ему одному коротать вечера.

Его оскорбил вид обнаженного, в неге распластанного по постели Тима, от которого едва не приподнимался пар геля для душа. Арсений никогда не был так хорош. Чужак и Варю бы опутал, не сбеги она. Наверное, такой и был ее первый муж, и она до сих пор грезила о нем… Как может быть иначе? Пусть Мира останется с ним навсегда, как и хотела. Здесь, в этих тающих листьях, в их просвечивающейся желтизне.