Мира начала расчесывать руки до розоватых вздутий на поджаренной коже. Буйство пейзажа больше не искупляло. Зимой казалось, что, стоит только наступить недостижимому лету, и задышится легче… Но и лето в свою очередь приносило печаль итогов, только более эстетически выверенную.

– Ты никогда не понимал, что мы с ней значим друг для друга.

– В итоге вы объединились против меня.

– Хоть как-то же мы должны себя защищать.

Арсений молчал. Мире нравилось думать, что она убедила его, потому что сама далеко не была уверена в собственной правоте.

– Твое восприятие, где ты король, самый умный и привлекательный, пошатнулось, не правда ли? А Варя нужна тебе лишь потому, что ты не смог при всей ее сговорчивости высосать из нее весь ресурс и себя оставить победителем.

Арсений молчал. Его напряженная шея пошатнула уверенность Миры, в которой она сама старалась убедить себя.

– Ты начиталась каких-то мнений, которые понравились тебе, потому что возвысили в твоих глазах твой пол. А, значит, и тебя… И теперь бравируешь этой ерундой, чтобы зачем-то добить меня.

– Ну, мужчины же на протяжении всей истории только и делали то же самое.

– Да прекрати ты, в самом деле! Сколько можно говорить об этом?! Ты приехала, чтобы порассуждать о феминизме?!

– Конечно, – усмехнулась Мира, – зачем о нем рассуждать, если это разговоры о неудобном? Если ты не можешь что-то объяснить, влезть в шкуру живых людей с другими проблемами, не надо орать, что этих проблем не существует. Это просто подло.

Такая беззащитная и тоненькая… и сколько скрыто было за этой обманчиво матовой оболочкой! Арсений поймал себя на неприятной мысли, что объект, услада для глаз, вышел из-под контроля. Что, как бы он ни старался, не сумеет проникнуть ей в голову, вклиниться в странные отношения, зародившиеся между Мирой и Варей.

Мира все ждала, когда он вновь коснется темы с абортом Вари. Но он, будто что-то почуяв, молчал.

Неужели он и правда выдумал для Вари какую-то фейковую беременность, чтобы возвысить себя до уровня отца семейства? Роли, которой он опасался, страшась не выдержать ответственности, но которая оправдала бы его запросы и самомнение в полной мере. Или он соображал вовсе не затуманено… А ее, Миру, хотел тем самым отвадить от их дома? Надеялся, что она психанет и исчезнет…

– Я прекрасно знаю, что нет и не было никакого ребенка, – испытывая стыд за него, вовсе не злорадно произнесла Мира. – Ты думал, Варя мне не расскажет впечатляющие подробности вашей связи?

– Замолчи.

– На что ты вообще рассчитывал? Что я не спрошу у нее?

– Замолчи!!!

– Ты думал, что я поверю, будто она из-за меня сделала аборт? Из-за каких-то там моих слов сто лет назад?

Арсений насупленно молчал.

– Манипулировать чувством вины тоже надо уметь…

– Плевать.

– Зачем унижать одних женщин, чтобы возвысить других?

– Потому что вы или шлюхи, или девственницы.

Мира не сразу нашла, чем дать отпор, а мгновение стояла, вылупив глаза.

– Что, мамочка не долюбила?

Увидев, как потускнел Арсений, Мира удивилась, насколько тривиальные выводы, взятые по самоучителю психологии, раз за разом оправдываются.

Арсений боялся, что в среде мужчин его расколют, изнасилуют, подчинят себе, поэтому предпочитал общество женщин, сохраняя к ним все предубеждение избранного пола и тайком ненавидя себя за то, что добровольно уподобляет себя им, отщепенцам истории. А холодная Варя сводила с ума своей статичностью, будто мстя всему мужскому племени.

Почему-то именно сейчас Мира припомнила старое изречение, что бисексуальность – воспоминание о первоначальной свободе выбора. Свободе, к которой Мира рвалась всю свою осознанную жизнь и поползновения на которую так яростно отвергала у самого края.

28

– Я столько времени пыталась вылечить себя… Но нужно ли мне это? – осторожно и как всегда тихо спросила Варя.

Глаза Миры затуманились. Она ведь тоже долго лечила себя от мозогинии, низкой самооценки, зависимости от мнения других… Порой ей казалось, что теперь она черствая и непримиримая, как старуха, и цена оказалась чрезмерно высока. Все делала как должно, как надо… Скучая по времени, когда царапала спину собственному брату, пока он не решил сыграть в одурманенную невинность.

– Нужно. Или ты живешь для потехи других или для собственного удовольствия. Чтобы быть счастливым, нужно быть здоровым.

Варя опустила глаза в сопротивляющемся согласии.

– Не думаю, что женщина, бросившая собственного ребенка, здорова. Все говорили – родишь и поймешь, но я не поняла. Во мне не случилось этого пресловутого гормонального всплеска. Мне принесли чужеродное существо, которое тянуло меня на дно. Беспомощное, нелепое, полностью зависимое от меня. Я прежде не верила, считала, что только дурные женщины способны не любить своих детей. И сама оказалась дурной. Какого это – воображать себя безупречной, самой доброй и понимающей, способной распылять повсюду любовь… И так попасться на собственное бахвальство. И в родительстве мало кристальных чувств, сплошное злоупотребление властью. Я смотрела на сына и думала, как его воспитывать… Но какое я имею право что-то кому-то внушать? Называют родительской любовью, а выходит подавление… Не бывает так, что родители просто любят, даже если считают именно так. В любом случае дети за что-то будут обижены на них. И в любом случае родители потребуют расплаты. Эдакого обратного жертвоприношения.

Мира странно смотрела на Варю. Ей ли, маниакально выуживающей из себя девиации, что-то отвечать на это? И Мира поступила своим излюбленным манером – отстраненно промолчала.

Варя словно ставила перед Мирой зеркало и помогала найти не только отражение, но и дальнейший путь, необходимость которого Мира и сама прекрасно понимала. Подталкивая Мирины иллюзии до состояния цели, Варя продолжила выход во внешний мир, который дал Мире Питер. Но способна ли она, Мира, сделать для подруги то же самое? Так же поставить зеркало и способствовать наведению порядка в ее голове? Мира вздохнула – она не чувствовала в себе сил, не смела… Проклятая трусость, проклятая отстраненность!

Со временем Мира все больше стала походить на отца в раздражительности и нелюбви к помехам. Мире льстила эта параллель, хотя она и признавала, что мать одарила ее своим избегающим нутром. Остальное лишь нарастало на кости. А сердцевина – то, как обе взирали на мир, хоть и видели противоположное, роднило их куда больше полуночных разговоров и одинаковой фигуры. Мира была груба и угрюма, но ей впервые за всю жизнь, наполненную нелепыми страхами и кровавым притиранием к людям, так и оставшимся чужими, стало плевать на остальных. Это не нравилось Мире, она видела в этом начало пути к деменции. Но освобождение было слишком сладостно, чтобы повернуть все вспять. И что же… неужели это освобождение разрушит то прекрасное, что она обрела с Варей?.. Стоит ли оно того?

29

– Почему это тогда так занимало меня? Каждое чье-то слово, каждый взгляд… Вот почему я боялась, что и ты уплывешь от меня, – заключила Мира, не смущаясь, что подводящие мысли об этом были прокручены только в ее голове.

– Я? – запоздало удивилась Варя.

– Да. Когда ты сбавляла темп.

– Так ведь и у меня бывали свои дела, – с нежной улыбкой отозвалась Варя. – И у тех бывших твоих друзей они были.

Мира внимательно всмотрелась в ненаглядное лицо, ища там следы осуждения.

– А ты слишком много ищешь доказательств охлаждения к тебе.

– Это результат эгоцентричности.

– Мне бы это не повредило. Полезная черта, – с неподвижной задумчивостью ответила Варя.

– Хоть ты и жалеешь всех сирых и убогих.

– Широта взглядов характеризует мыслящего, – лукаво произнесла Варя.

– Впрочем, «я» входит в понятие «все».

Варя улыбнулась.

– Арсений бы поспорил с тобой.

– Да. Чертов приверженец приоритета социума над личностью, не следующий собственным заповедям. А у нас в головах ничего не меняется веками… шаг вперед и два назад.

– Арсений – человек, бродящий в тумане и будто ищущий конца. Может, этим мы и подошли друг другу. Пытались исцелить друг друга от внутренних царапин.

Мира вздрогнула – Варя редко говорила об Арсении.

А лишь несколько месяцев назад Арсений, умиротворенный безбурной улыбкой, расслабленно отзывался на ее стенания.

Почему-то именно к этому человеку тянуло тогда тоже. Просто прийти. Как к духовнику из недоговаривающе-идеалистических рассказов заплутавших душ.

Лежала Мира на животе в длинной юбке перед ним, неприкрытая. Быть может, думая о том, каково было бы испробовать роль защищенной жены взрослого мужчины, а не кривляющегося мальчика вроде Тима. Ее выточенные плечи переходили в худобу рук под обрамлением коротких рукавов. Арсений добродушно оглядывал ее сверху-вниз и в чем-то убеждал, отринув напрашивающийся подтекст подобных встреч. Красноречиво отстаивать свои взгляды, какими бы изогнутыми они ни были, все значимые для нее мужчины были горазды. И неожиданно приятны оказались отношения, лишенные обузы интимности.

– Один всего? – спрашивал он своим иронично-надтреснутым голосом, в котором Мира угадывала удивление и какую-то жалостливую заботу.

– Некоторые не влюбляются вовсе, – отвечала Мира, потерянно рассматривая собственные ногти и будто мечтая исчезнуть и одновременно быть понятой и одобренной.

Арсений задумался, как будто жалея о чем-то.

Миру тогда охватила изматывающая тяга вновь вообразить тысячу раз взвешенное и запрещенное себе. Как она приподнимется и медленно проведет пальцем по его губам. Затем обратной стороной ладони по щекам со слегка отросшими волосами. А Арсений сменит свой обычный взгляд всепрощения и расслабленности на что-нибудь неизведанное… Но существовало ли вообще это чувство, которому не хватило запала и обоюдного желания обратиться в страсть?

30

– Для женщины семья все равно важнее всего. Вот вы и не можете найти себе место в мире, – отчеканил Арсений вновь в невесть как наступившем настоящем.

Мира скривила рот.

– Ты по сторонам смотрел или на сериалы по федеральным каналам? Кто из современных женщин живет лишь семьей? Так не было, даже когда вы нам отрезали пути ко всему остальному. Даже тогда женщины плели кружева, торговали на ярмарках.

– Я знаю, как ты любишь разглагольствовать.

Мира раздраженно смолкла, забыв непроизнесенную фразу. Ее взгляд покрылся безжизненностью северного льда.

– Ну, я хотя бы не насилую женщин за деньги.

Вот оно, сказала. То, что подтачивало, изливалось желчью.

Арсений напрягся. Мира смотрела на него со странной смесью омерзения и пустоты на месте когда-то развивающихся уважения, симпатии и ревности.

– Что молчишь?

– Манипуляция чувством вины… как это старо.

– Не нравится, когда всплывают наружу мерзкие подробности, которые не укладываются в образ? То-то вы кудахтаете против скандинавской модели.

– Отнюдь.

– А, ты гордишься. Ведь эксплуатация раба заставляет себя чувствовать хозяином жизни.

– Это их осознанный выбор, – резанул он.

Мира прыснула. Опасения за Арсения и потребность объясниться, которые и толкнули ее приехать сюда, изжили себя в ее душе. Он стал попросту жалок. Он ведь не смог доказать сам себе, что кому-то нужен не за деньги.

– А потом еще можно начать говорить, что бедные сами хотят такой участи, – Мира начала задыхаться. – Как рабочие в индустриализующейся Англии, как наши крепостные, проигрываемые в карты. Все презрительно кривятся на инвалидов, которые выпадают из марафона. Никто ничего никому не должен… Но ты почему-то должна всем за самые базовые права, даже за грязную воду из крана! Должна плодиться и размножаться в дань госудаству непонятно за что!

Арсений припомнил двоякое чувство, настигающее его в момент вынужденной для женщины близости с человеком, которого она не выбирала. Яростное желание считать, что она пошла на это добровольно, что она испорченная и потому недостойна жалости. Как он ни пытался видеть беспринципных хищниц, оправдывая себя, печаль в их глазах, когда они фальшиво смеялись над его шутками, так и не затянула Арсения в утопичную иллюзию собственного превосходства. Но он, как и прочие, заглушал позывы совести. После женщин, которым не повезло, легче было возвести Варю на пьедестал и не касаться ее, опасаясь обмазать собственной пахабщиной.

– У каждого есть выбор, – повторил он.

– Выбор? Выбор?! – закричала Мира. – Как ты смеешь! Ты ничего не знаешь о женщинах! Выбор между голодной смертью и проституцией?! Или выбор уехать в другую страну на работу и оказаться вместо нее в притоне?!

Он и правда не знал… Слишком слишком была отстранена от него мать, будто из-за его изначальной для нее неправильности. И он сколько угодно мог убеждать себя, что это был выбор матери что она вовсе не любила детей. Но ведь его резвого, красивого брата она любила. А вместо Арсения ждала девочку. Быть может, и после чувствовала в нем что-то такое… Мать дала ему свободу, отправившись в собственную жизнь. А он не знал, что делать с этой свободой, не понимая тех, кого душили родительские тиски.

– Зато ты их знаешь слишком хорошо, видимо.

– Я их понимаю. А ты боишься пошатнуть твое самомнение избавителя и святого. Ты будешь говорить мне, что проститкутки осознанно идут на это… И будешь лицемером.

– Ты видишь вещи только с одной стороны.

– А ты нет?! Ты хочешь думать, что нищая женщина, поставленная в безвыходное положение, мечтает о вынужденном сексе с незнакомцем! Какая-нибудь иммигрантка без образования, которую насиловал отец или которую бросила мать, прямо-таки жаждет овладеть тобой! А она не виновата в твоих семейных драмах. Она не виновата, что ты хочешь самоутвердиться за ее счет! Я ненавижу тебя! Ненавижу!!! Когда я представляю всю эту мерзость, мне хочется покалечить тебя! Ты – олицетворение всего, из-за чего я ненавижу людей!!! Лицемер, собственник, подлец!

Она бросилась бежать по колючей соломе, образовавшейся из перелопаченной травы, дорастающей странникам до пояса за годы, когда редкий человек трогал эти места. Солнце уже лизало близлежащие холмы, трансформируя все вокруг в агонизирующую долину накануне холодеющих сумерек. Продуваемый позднелетним ветерком дом недосягаемым замком возвышался над этим великолепием.

Мира бежала к чертогу, где была счастлива несколько мгновений, чтобы забрать рюкзак и больше не связываться с прошлым. От него только сердце ноет, но ничего не меняется. Варвара потеряна. Отступать некуда. Надо выдохнуть, собрать себя по кускам и найти жизнь и смысл где-нибудь в новых краях.

Желание никогда не видеть обоих боролось с сожалением, что не будет больше разговоров под аромат изысканных духов. Не будет и зыбкого ощущения приверженности к чему-то сформированному и значимому. Ощущения, важного с самого детства, когда она безмолвно бегала за старшими ребятами на их такой, казалось, большой улице, олицетворяющей весь мир.

Мира начала задыхаться, но боялась, что остановка приведет к очередной сцене с Арсением. Она не могла сладить с ним. Она не могла переубедить его. Он оказался бесполезен со всех точек доступа. Чужой, упертый мужчина. Сосредоточие ее омерзения.

Мира ввалилась в дом, слыша какой – то звук… Звук знакомый, всплывший откуда-то из прошлой жизни. Ее имя, произносимое кем-то очень родным и давно уплывшим. Она развернулась и в открытом дверном проеме внизу крыльца увидела Тимофея.

31

Мира молча пялилась на Тима. Он улыбался, говорил что-то, что заглушал стук в ее ушах. И смотрел, а она ждала действия от него. Но он просто взирал на нее, будто призывая к шабашу своим наивно-искушенным видом. Ведь именно так он и склонил ее к падению поворотом глаз с впрыснутой в них зеленеющей памятью эволюции.

– Знаешь, я наговорил тебе тогда… Я просто искал несуществующие причины очернить тебя. Чтобы не так было больно рвать, – разобрала Мира слова, которые так кстати пришлись бы дождливым днем всего год назад.

Зачем он здесь, этот возвышенный мальчик с каким-то мечтательным, невзирая на живость, лицом? Не ведающий порока и отчаяния, живущих в сердцах их омерзительного трио.

Мира не могла спокойно смотреть в эти безукоризненные глаза мятного цвета. Она сразу вспоминала непреодолимую силу, которая, столкнув в свистопляске ревущего лета, позже заставила их дышать кожей друг друга в маленьком номере на берегу Средиземного моря. Горы там рассеивающимися замками восставали в серпантине дорог. От воспоминаний об этом по внутренней стороне ее коленей пробежала дрожь. В душе вновь начинало клокотать от чудовищной несправедливости прошедшего, от бешенства, что все вдруг происходит не так, как хотелось избалованной дочери мягкой матери. И от того, что Тим разрушил ее легенду о себе как о недосягаемой, которую все хотят удержать, едва коснувшись.

– Нет, ты все правильно сказал. Человека хуже меня тяжело найти. Те, кто портит детей и взрывает древние памятники, куда духовнее. К ним общество привычнее.

– Вот это моя Мира, – с улыбкой облегчения произнес Тим.

В солнечном сплетении Миры что-то болезненно пухло.

– Мы можем уехать, – добавил он серьезнее, не дождавшись ее реакции. – Детей ты никогда не хотела.

Он двинулся к ней. Мира отпрянула.

– Ты что хочешь? – прошептала она, с трудом борясь с бешенством. – Ты вернуться хочешь? Сейчас? Зачем? Ты переосмыслил?.. Или это блажь просто?

Воспользовавшись его замешательством, она заорала:

– Ты не можешь так поступать с людьми! Исчезать, а потом триумфально возвращаться!

– Мир не крутится вокруг тебя, – со слегка натужным спокойствием отозвался Тим, склоняя голову на бок.

– Зачем мне спутник, который так считает?

– Ты сама говорила, что у человека должны быть интересы помимо любви.

– У нас дело не в моей значимости, а в твоем страхе огласки. И с этим смириться невозможно. А теперь ты почему-то передумал. Наверное, увидел, что я не загнулась без тебя. И ждешь, что я кинусь к тебе, как к избавителю. Но этому не бывать.

– Мира, сказки о любви либо врут, либо скверно заканчиваются.

– Я никогда сказкам о любви не верила.

– Мира…

– Я тебя не простила! – закричала Мира. – Да даже если бы и простила, все равно! Что сделано – не воротишь! Ущерб нанесен.

Без слов больше Мира вскочила на лестницу и через несколько ступенек взлетела наверх. Дрожа, она со всей силы захлопнула дверь, слыша, как Тим начал подниматься и недоуменно увещевать ее. Эта его растерянность вперемешку с навязчивостью всегда раздражала.