Темная глубь спущенных штор, в которой Арсений так вольготно чувствовал себя, начала играть с ним злую шутку. Он подолгу сидел, зажав лицо руками, в плену каких-то странных видений, не снов, не воспоминаний… Чего-то совершенно иного, нового и пугающего. Еще более пугающего, чем эта лохматая девчонка, вторгнувшаяся в его дом и установившая в нем странные обычаи.

Если бы только все они сплелись. В разные стороны торчали бы ступни, локти. Теплота тел окутала бы. Не так, когда он только наблюдал за ними издали. Вернулось бы пошатнувшееся чувство собственной важности, первичности, главенства. Эти две женщины, и особенно несносная Мира, должны принадлежать ему. Варю-то он щадил, потому что она не так скалила зубы в ответ на его непреложные изречения. О Варе хотелось заботиться, как мать должна была заботиться о нем. Миру же он любил как женское составляющее собственного эго, как девочку-сорванца. В ее четком уме нет ничего женственного. Как бы освободиться от пугающей и беспомощной тяги к ней… тяги на самом-то деле к жеманным молодым людям, на которых она так смахивает с этими ее жилистыми руками.

Как и должно быть, восторжествует гармоничный порядок. Отзывчивые, податливые, они отплатят ему за дни отверженности и уходов от него в поля с возвращением после полуночи. Внутри них бродят уродливые вариации отношений и симпатий. Он вытравит это из их черти чем набитых голов. Его дом. Его жена и любовница, между которыми должны быть не собственные закрытые от него отношения, а вражда, ревность и потребность жить в мире и согласии ради него. Как у Буниных, а не у Анаис Нин.

Что они делали, когда он не видел их? Мира клала Варю на спину и добиралась до изнанки ее бедер? Лучше бы она торжествовала над ним, но уже не ментально.

Варя… Почему он так явно отринул ее тело в начале, пленясь духовной связью, которой никак бы не помешала физическая? Чего он боялся? Христианство не довлело над ним уже давно, неужели же оно въелось в сами заготовки рефлексов? Почему он мог как угодно извращаться с павшими женщинами, но не способен был притронуться к этой туманной богине? Боялся осквернить ее и далее созерцать этот распад во всем его ужасе? Боялся осквернить ее собой… Боялся холодности. И своей и ее.

Изнасиловать бы обеих. Да страшно… На это тоже нужна своя больная и бесчувственная решимость.

Ужас при мысли об оскопленном человеке, родившемся неполноценным, вновь заполонил разум при воспоминании об обнаженной женщине. Словно и ему это может передаться и запятнать. Лучше вообще к ним не прикасаться.

Даже если появится ребенок, он будет двух женщин. Они отнимут его, как всегда делают, изгоняя мужчин и устанавливая в доме безраздельный матриархат. Чертовы ведьмы. Все, что им нужно, это семя. С остальным они великолепно справляются сами, хоть и ноют на каждом шагу. Захватывают исконную власть, единственную, которую у них не оспаривали тысячелетиями.

Если бы только Варя была более мужественной, надевала пиджаки, которые так идут ей… идеальная кожа, тонкие кости… Если бы только совладать с ее непоколебимой женственностью, парализующей током. Что внутри этих недр? Клыки, заклятья. Если бы только не бояться ее недоразвитости по сравнению с мужчинами. Но какие же они непокорные, не подступиться… Прямо как внушающая чувство бессилия и изматывающего соблазна мать.

«Люди боятся того, чего не понимают. ГМО, гомосексуальность, загробную жизнь», – те слова Миры врезались в мозг.

23

– Молодость – это когда ты днем страдаешь от любви, а вечером скачешь есть мороженое с подругами.

Варя блаженно засмеялась, откинув голову, отчего короткие вьющиеся пряди окунулись дальше плеч. Мира завороженно смотрела на нее. Ее охватила блаженная полнота существования – божественный коктейль из молодости, солнца, летнего дня и желанного существа рядом. На лица им спускались тени низкотонных листьев северного лета. Cтены окружающих домов на короткий миг погружали в холодок мрака.

Откуда она взялась, эта изумрудная девочка со сталью и гордостью в пологих глазах? Не бывает у людей, не прошедших через суровые уроки жизни, такой осмысленности. На блюде подаются только готовые шаблоны семьи, государства и мышления.

Расступающееся утро погрязало во влаге равнинной теплоты. Уездные домики невесть из какой человеконенавистнической эпохи попахивали подгнившим деревом. Какая-то окутывающая благоденствием, а вслед за ним непомерной скукой и тупиком жизнь. Из которой, как Чехову, хотелось вырваться, чтобы затем вспоминать ее безмятежность.

Мира без страха быть растоптанной говорила, воодушевляясь тем, как ее слушала Варя – одобрительно кивая, клоня голову на бок. Она производила впечатление одновременной силы и хрупкости. Как раз того, что так вдохновляло Миру раньше, когда она только вступала в мир и запоем читала романы о пышных кринолинах и изуродованных судьбах. В однородных людях проклевывалось только что-то плоское и до омерзения обобщенное. А Варя была шкатулкой, набитой украшениями разных лет, форм и градаций. Единственной, кто делал Миру лучше. И все же порой начинало казаться, что Варя – лишь улучшенная версия ее самой.

– «Жизнь может быть прекрасна, если знаешь, что с ней делать», – сказала Грета Гарбо. Почему же я чувствую такую усталость и неоправданность надежд, хоть век насыщенный? Так не хватает солнца… И остальные завидуют мне только потому, что я была на концерте Evanescence. А то, что я с ума схожу, похороненная на зиму едва ли не на Полярном круге, в расчет не берется.

Варю будоражил безапелляционный тон Миры, светящаяся от отсутствия меланина кожа и как будто смущенные манеры от опасения показаться непривлекательной.

– И умные девочки беззащитны. А мне не хватало твоей силы.

Мира возвышалась в собственных глазах за счет полета в зеркале другого. Потому она изнывала, чтобы поймать фразы вроде этой. До встречи с Варей Мира не верила, что кому-то может быть не плевать на других. Варя, в отличие от нее самой, не упивалась своим ущербным безразличием к живым людям.

– Любая сила иллюзорна и зиждется лишь на договоренности социума. Все мы сильны, пока нас не избили на допросе.

– Ты сильная, не я, – повторила Варя.

– Ошибаешься, – отвечала Мира с напускным благодушием. – Сила тяжела, но слабость несет еще больший груз. Жизнь в принципе невыносима. Вы думали, что я хотела покончить с собой… Но более жизнелюбивого человека вам не найти. Беру от жизни то, что она мне предлагает. Слишком контрастен пример матери, которая вовремя не схватила. Я молода, и долго буду молодой. Лучше бы всю жизнь. Чтобы растянуть этот осязаемый экстаз, смакование каждой молекулы…

– Это ты сейчас так думаешь. А тогда тебя затуманил миг, наитие. Я прекрасно понимаю это…

– Нет, Варя. Я играю в жизнь. Но, даже играя, я от нее не откажусь. Слишком она фундаментальна. Особенно после того, как я своими глазами видела, что моя бабушка, лежавшая в реанимации два месяца, оправилась. Преодолела себя и цеплялась иссохшей рукой за край стула, чтобы подняться и пойти. Это торжество человеческого духа. И тогда я поняла, насколько смехотворны мои жалобы. Особенно на отсутствие времени. У нее времени вообще могло не остаться. И, тем не менее, она вставала и неуклюже шла по комнате. Чтобы продлить расплавленную боль бытия. Нам ничего не остается кроме как выживать. Этим были заняты все наши предки, начиная от одноклеточных.

– Да… – блаженно протянула Варя. – И при этом все мы наркоманы в чем-то. Семье, закатах… Фанатизме.

– Проще говоря, зависимые от эмоций обладания или поиска.

– Да…

– Знаешь, меня периодически затопляет тяжелое чувство, что то и те, кто составляет жизнь, уже безжизненны. А нового нет или оно не так цепляет. Что сила и солнце остались в прошлом, а впереди лишь изможденность и отсутствие смысла. Но именно в середине сумрака затяжной зимы, в какой-то из беспросветных вечеров разгорается цепляющая и неиссякаемая жажда всплыть, дотянуть. Потому что впереди еще столько прекрасных лет, впечатлений и дум. И люди вокруг несмотря на все с ними терки прекрасны, нетипичны и вдохновляющи. И смотришь на них иначе после какого-нибудь скользящего разговора в плохо освещенном баре.

– А зачем вообще жить, если не получаешь желаемого и треплешься в собственной хронической усталости? – странно спросила Варя.

– Потому что за спадом всегда настает весна, – уверенно отозвалась Мира. – Сладкая сонливость марта. Все еще ледяного и обманывающего своим высоким небом. Есть люди, без которых бы ничего не было… Созидатели, вытягивающие все на горбу.

Мира замолкла. Молодость… мчаться по выдраенным комнатам в продуваемость окон, навстречу статичной воде апреля и голубеющему небу с последом северного сияния. Мчаться не куда-то, а под бутоны набухающих почек, в наслаждение, закрепленное симфоник-металлом. Благоденствие просто от того, что ты есть. Нет ничего бесконечнее этого ощущения.

Варя задумалась о том, как тяжело порой соответствовать завышенным ожиданиям Миры. Ее утомляло, что Мира, как маятник, бросается от одно полюса к другому.

– Не люблю, когда меланхоликов изображают как Ослика Иа, – поморщилась Варя, меняя тему. – Меланхолики видят мир во всей его трагичности, до дна. Подлинным, а не исковерканным дешевым позитивом. Те, кто, если хочешь, видит лучше в силу каких-то внутренних причин.

– Стоит ли скатываться опять? – с сомнением спросила Мира.

– Я лишь констатирую реальность.

– Пессимисты так и говорят…

– Если начинаешь задумываться о происходящем, счастье вывертривается. У каждого же что-то да болит. Только выходишь из детства – и обрушивается на тебя. Видишь нищих на замызганных тротуарах.

– А мне не нравилось быть ребенком. Все мной командовали. Если небольшие трудности – цена за независимость, я готова. Когда я только встретила тебя, я думала, что ты слишком пессимистична. И, хоть я и согласна с тобой во многом… Есть что-то неискоренимое в самой моей природе, что так и кричит, как ты ошибаешься.

Обе замолчали. Затем Мира спросила:

– Я тебе хочу задать вопрос, который так любил Достоевский и который всегда так веселил меня – ты в бога вообще веришь? Он расписывал этим целые главы, но так ни в чем ни меня, ни, должно быть, себя не убедил.

– Самое страшное в этом вопросе то, что спустя столько тысячелетий мы до сих пор бессильны перед фундаментальными вопросами бытия. Как будто мы топчемся по кругу, улучшая лишь водопровод и стоматологическое обслуживание. Ты и я можем верить во что нам нравится. Но это вовсе не означает правдивость наших взглядов.

24

– Я не хотела говорить тебе, – в волнении и смирении, что все же открывает рот, изрекала Варя немного погодя, – но у меня был ребенок.

Мира почувствовала жар. Она молчала, ожидая, что Варя закончит сама.

– Я и из дома уехала из-за этого.

– Ребенок… погиб? – осторожно спросила Мира, не дождавшись дальнейшего монолога.

– Нет. Вполне здоров.

Они встретились как блестящие, благополучные. Нимфы в длинный платьях и джинсовых жилетках, отхватившие последние теплые дни года. А оказались с раковыми потемнениями на рентгеновском снимке.

– Женщина может любить ребенка нелюбимого мужчины как отдушину. Надо же кого-то любить. А у меня вышло наоборот – безразличие к ребенку от мужчины, которого, как мне казалось, я любила.

Варя говорила, и редкостная красота ее осознанности вытеснялась чем-то более земным, прозаичным. Но это делало ее ближе – образ проступал четче. А ведь до сих пор выходило у нее все так изящно, что порой хотелось расцарапать ей лицо.

Варвара вскинула головой со спутавшимися кудряшками. Неприятный румянец пятнами инфицировал ее шею. Внутри горело яростное нежелание вновь заполнять разум тем, что тот так долго из себя изгонял. И в то же время облегченно раскрыть рот, сбросить, наконец, этот груз, разбавить его на двоих…

Желание то сохранить ребенка, то удалить эмбрион грызло Варю всю беременность. Впереди вертелись лишь неутешительные умозаключения о дальнейшей жизни на смешные декретные и закономерный вопрос, не сгниют ли к совершеннолетию ребенка и так дышащие на ладан социальные институты.

И Варя нашла в себе смелость совершить то, о чем втайне мечтают некоторые молодые матери. Она закрыла дверь перед заплакавшим малолетним сыном, не в силах больше выносить его и проступающую себя в нем. Подняла с пола тяжеленую сумку, повертела ключ в замке и ускакала. Поменяла работу, адрес, отсекла друзей. Лишь с матерью остались молчащие разговоры в темноте, после которых Варя забиралась на спинку дивана и пялилась на трассу, страшась, что все отмерло. Но с каждым днем она вспоминала прежние силы, счастье простого познания мелочей бытия. Отращивала заново желание волочить ноги. Величайшей ложью ее жизни оказалось счастье материнства.

Сюрреалистичной чередой восставали воспоминания о том, как лишенное разума существо полностью зависело от ее воли, пило из нее сок, само того не понимая. Клетка посреди мегаполиса ознаменовалась эшафотом детской кроватки. А муж осточертел, приходя домой с перекошенным лицом, будто и жена и ребенок помешали его наполеоновским планам. Он игнорировал ужас в ее заспанных глазах с кругами под ними. Брал на руки сына, целовал его в макушку и, выполнив отцовский долг, отправлялся к компьютерному столу. А Варя порывалась закричать, что днем она вместе с несмолкающим сыном едва не выбросилась в окно.

Все стерлось, растопталось… Влюбленность в мужа, планы на будущее, надежды. Но вместо крика она выпускала из себя только беззвучный воздух и начинала задыхаться. Варя будто заразилась каким-то вирусом тишины и невидимости – тысячелетним женским проклятьем. В ней цвела ненависть ко всем ветвям собственной семьи, оставившей ее расплачиваться с этим в одиночку, хотя они-то громче всех и кричали о необходимости наследника. Помощь она уже не просила – не хотелось в ответ слышать, что надо было думать раньше. Откуда она могла знать?.. Никто из них не раскрыл правду.

Варя не чувствовала удовлетворения от повторяющегося обслуживания младенца, не чувствовала гордости. Чувствовала только бессилие и постоянное чувство вины за то, что не испытывала столько любви, сколько должна судя по полотнам Ренессанса. А еще истовое желание вернуть все как было и поступить иначе, не поддаваясь на уговоры мужа, жизнь и тело которого не изменились вовсе. И страх. За ребенка, за себя, за то, что так, застопоренная, и кончится жизнь. И больше всего – жажду уйти из дома хотя бы с утра до сумерек, не думая о режиме, о грудном молоке, бутылочках, памперсах, сосках и снеках.

И все же хуже всего было то, как мальчик походил на нее. Разве он мог вырасти в счастливца с таким генетическим грузом?

– Женщина не предназначена для долгой любви к мужчине, – заключила Варя. – На каком-то этапе хочется уничтожить его, раздавить, как бы в противовес тому, что она создала. И спустить в унитаз его ребенка. Потому что мы давно не животные и не живем исключительно инстинктами. Желание рожать – это трансформировавшийся страх одиночества, смерти. А как быть тем, кто не боится смерти?.. Спроси у многих женщин, почему они хотят стать матерями? Они начнут врать, что это их безраздельное желание, в лучшем случае – что это их предназначение. Но по сути они просто боятся не выполнить главнейшую социальную и биологическую роль. Боятся постареть и безвестно кануть в землю. Они не хотят подарить кому-то жизнь, не испытывают тонны нежности к кому-то, кого даже еще нет. Они лишь мечтают о кукле, которая забьет гигантскую дыру в их жизни и обессмертит их. А выходит еще один несчастный человек. Думаешь, откуда столько садистов в мире? Отсутствие видимых волнений – за это ратуют любительницы деградировать дома. Чтобы их оградили, задавили и задушили, имитируя заботу. За беззаботной жизнью под крылышком частенько запрятано злоупотребление властью, как только женщина оказывается особенно уязвимой и чувствительной. Долгие браки – извращение, заставившее женщин терпеть и подавлять свою звериную сущность в угоду социуму. Кто-то из двоих должен быть терпелив, чтобы на его плечах держалось все дерьмо. И почти всегда это женщина – отнюдь не по осознанному желанию.

Мира почти впервые захотела возразить. Но потом новая мысль ослепила ее.

– Но ты же…

– Что?

– Снова… беременна.

Варя неотрывно смотрела на Миру без всякого удовольствия.

– Кто сказал тебе?

– Арсений.

Варя пораженно продолжала смотреть на нее.

– Милая, я не могу быть беременна, – отозвалась она, немного погодя и выдыхая. – Между мной и Арсением не было ничего, кроме разговоров.

25

Арсений в силу каких-то туманных идей так и не решился переступить с Варей грань между зыбкостью платонического и страшащей бездной в глубине женского тела.

Он пытался убедить Варю, что таким образом уважает ее. И она даже верила, хоть с каждым днем сложившаяся ситуация все больше внушала ей неуверенность и неприятные вопросы без ответа.

Арсений прилежно доказывал всем, что нежно заботится о Варе и превозносит ее. Но она смутно ощущала, что он ищет лишь зеркало, в котором будет выгодно отражаться. Его толкала вперед потребность прикасаться к лучшему себе, но все же себе, а не другому в обличье женщины. Спаситель, отвлекший от трагедии материнства, любил ее, но будто как женское составляющее собственного эго.

Арсению донельзя противно было видеть в Варе живую женщину со своими неискоренимыми физиологическими процессами, вросшими в ее плоть. Он был твердо убежден в инфантилизме и грязи проявлений женственности. Но как порой хотелось и самому уподобиться этим изящным и недоступным существам…

26

Шуршали через колющую засохшую траву по колено. Вблизи низились домики, разверзались холмы. Холодом тьмы наползала вечерняя дымка, пробуждая в дебрях подсознания что-то далекое и безмерно родное. Быть может, раннее детство на этих травяных просторах. А может, то, что было перед жизнью.

Арсений обнял Миру. Она почувствовала такой желанный и так давно ожидаемый прилив нужности к кому-то, заботы… На мгновение Мира даже поверила, что ее окутало чувство защищенности – самое лживое чувство безопасности.

Удивительно было, что Варя не собиралась мстить ему.

Арсений расцепил объятия. Всклокоченная Мира рассеянно смотрела на него. Обнимал ее большой красивый мужчина. Типичное изматывающее влечение… Что было в этих объятиях основополагающим – не вытесненное сексуальное желание, потребность обрести второго отца, отобрать кусочек блестящей жизни Вари или насолить этой самой Варе, недосягаемой, ранимой, всеобъемлющей и ранящей?

Мальчишка и мужчина… каждый был дорог по-своему. Но мальчишка не выдержал ответственности, а мужчина ей кичился.

– Ты избалована, – с нахальной констатацией продолжал Арсений. – Вообразила, что можешь играться в идеи психов прошлого с живыми людьми. С нами, черт возьми! Мы – не де Бовуар с Сартром, нам не нужны союзы с пятыми и десятыми. Нам хорошо и без тебя.

Мира не обиделась. Обидеть ее могла только Варя. Арсений же был просто олицетворением стихийного мужского начала, манящего своей неисследованностью, отличием от нее.

– Некоторые как-то генетически помнят ужас темных веков и будто жаждут им вновь вымазаться.