Они сидели на полу по-турецки и потягивали мятный чай из чашек с клеймом ЛФЗ, оставшихся в наследство от тетушки, сбежавшей в Германию прямиком из девяностых. Закат атласными облаками набухал в лишенных удушающих штор окнах. И все было затуманено каким-то шелком эфемерного романа ровно до того, чтобы стать чуть размытым. Мира в нетерпении предавала Варе драгоценности, которые впитал ее мозг – то, что перечитала, передумала, пережила. Ведь, не найдя выхода, сокровища сознания просто пожухнут и иссякнут.

– Сколько смысла в жизни! Она оставляет в истории крупицу себя, прорастает в явлениях прочих. Ничто не проходит бесследно… А люди оказываются сцеплены больше, чем привыкли считать. Невидимая энергетическая нить, пронзающая все живое на планете… Даже те, кто просто ходит на работу. Они же вкладываются в развитие человечества.

Опутывало здесь то самое, домоводческое, о чем Мира давно мечтала, но что никогда не сбывалось. Всегда от образа Бри Ван де Камп отвлекали наболевшие отвлеченности и собственное нежелание тратить время на подборку идеальных подушек к дивану. Из открытых створок шкафов и кладовок виднелись деревянные вешалки и коробки с обувью. Старой, невесть откуда взявшейся из тех времен, которые дошли до Миры лишь посредством фраз матери без начала и конца. Мира с детства впитывала завораживающий мир вещей старше нее. Может, поэтому прошлое для нее обладало куда большей поэтикой и значимостью, чем оголтелое будущее. Вот от чего любила она подернутые закулисной пылью спектакли легендарных питерских театров, словно приотворяющих дверь в прошлое семей и династий.

Воспоминания с годами как-то по-особому окрашивались, выпячивались, словно подсвечивались иначе. И приобретали все большую ценность, особенно в контрасте с однотипностью настоящего. Приподнимали над людьми и событиями. Посреди любого разговора, деловой встречи, прогулки или свидания прорывались мгновения, обычно сокрытые от сиюминутной памяти. Будь то аромат бабушкиных духов, которые она получила в подарок и тут же самоотреченно отдала внучке… Или сливочный вкус какао, который каждый раз беспардонно пересахаривала. Или цветы вишни через Лану Дель Рей в двадцать лет, когда не пришлось еще покинуть дом детства. Или, как у Достоевского в «Подростке», просто солнечный свет через ветви.

Отворенная дверь на балкон неспешно вытягивала из сада его наполненность соком жизни. Чем смутнее Мира помнила отрочество и юность из-за непрерывной усталости и недостатка солнца, тем ирреальнее становились события. Порой казалось, что они окончательно канули в Лету. А потом все равно клубились при прикосновении к материальным носителям, отпечатавшим мгновения прожитого. Иногда даже хотелось притушить эти вспышки. Стать идентичной людям, которые утопают в смартфонах и не обдираются созерцанием бледного северного неба, на которое так больно смотреть после полугодичной мглы.

Мира как будто со стороны наблюдала за собой и Варей – словно сошедшие со страниц неспешного романа с балконами и весенними цветами. Но героини романов редко бывают счастливыми.

Если в Мире когда-то и пробивался идеал жизни, то относился он только к внешней атрибутике кринолинов, марсельских волн или… нет, современность не была такой поэтичной. Наверное, не было и прошлое, его просто слишком красиво показывали во всех этих «Аббатствах Даунтон». Что же значит быть счастливой изнутри, Мира так и не знала – слишком тяжел был процесс протянуть хотя бы день. Благоденствие предполагало отсутствие отрицательных эмоций, но как же неинтересна сама себе и приторна она казалась, стерев гнев и мутную скорбь. Для внутреннего спокойствия, которое и оборачивалось счастьем, было нужно так мало, но оно так часто растворялось в монологах других людей, каждый из которых, казалось, так и норовил отвлечь от главного и поверить в свои мелкие невзгоды. Иллюзия утопии цеплялась лишь до тех пор, пока окна зажигались отблесками солнца, пока Варя отвечала на сообщения. Как только блестящий мир пошатывался, все эти сады, балконы и платья на деревянных вешалках переставали светиться и создавать антураж, а Мира в апатии сидела на широкой кровати просторной спальни. И предавалась сладостной дрожи воспоминаний и самобичевания, пока ее длинная кофта грубой вязки валялась где-то на полу под ногами.

12

– Как бы мне хотелось воссоздать золотой песок отрочества, – говорила Мира Тиму, словно первому и последнему.

– Это когда ты прыщавый девственник и зависишь от того, насколько церберы твои учителя? Нет уж.

– Тогда все было вновь, чувства были такими яркими… Помню восхищение от каких-то повестей Тургенева, которые сейчас уже такого экстаза не вызывают. Помню, какое впечатление на меня произвели «Унесенные ветром» необратимостью времени.

– Депрессивные книги – бомба замедленного действия. Они тебе занеслись в голову, как вирус. Из-за них ты так воспринимаешь действительность, – ответил тогда Тим.

Он, очевидно, сказал это, чтобы послушать самого себя и выдать колкость.

Мира оторопела.

– А без них я бы воспринимала действительность обывательски. Было бы лучше? В подростковом возрасте жизнь была простой… Потому что я ничего не знала о ней. А эти книги открыли мне реальность.

– Реальность или чужой мир девиаций и нытья?

– Что ты называешь реальностью? Она и слеплена из миллиардов этих мини мирков девиаций или натужной радости. Тогда уж лучше мое нытье.

– Стареешь.

– Возраст мне подходит как никогда. Раньше я бабушкины слова просто повторяла, а теперь еще и понимаю. Играла сама в себя, но не дотягивала до планки. Но жить надо. Тянуть, ползти, искать. Кто знает, сколько еще чудес впереди!

– Духовным поиском страдают бездельники, не знающие, куда разбросать жизнь, – метнул Тим, лишь бы продолжить препирательства.

– Слова загнанного человека. А мы должны быть свободными…

– А вместо этого мы грустные.

– …но свобода сама по себе невозможна, поскольку мы заточены в этом теле и на этой планете. Чувство тупика – лишь отголосок этого сакрального знания, отпечатанного в генотипе.

– Достичь земного счастья, как и твоей свободы, недостаточно.

– А ничего недостаточно. Но все равно жизнь не бессмысленна, если уже даже на заре цивилизаций люди горели, как Икар. А тогда у них было куда больше поводов быть несчастными и больными.

13

– Я как-то прочитала, что нет великих женщин. И была поражена.

– Дилетантством?

– И напыщенностью.

– Еще говорят, что великая женщина – исключение. Но великий мужчина – тоже исключение, – запальчиво округленные глаза Вари блестели. – А при доступе к образованию без ограничений мы результаты показываем не хуже. И это всего за сто лет свободы.

Ее судья и поверенная. Говорить с Варей было словно дышать воздухом после душных стен под режущим искусственным светом и затягивающих в петлю однобокости разговоров коллег. От общения с ними будто таяло ее прошлое, то, чем она и была ценна. А оставалась только вылизанная оболочка, с обманчивой значимостью изрекающая специализированные термины.

– Люди много говорят. Как и мы, – улыбнулась Варя.

Варя дарила столкновение с редчайшим полетом мысли. Не напечатанной на бумаге, не отображенной на Ютубе, а осязаемо находящейся рядом. Доброй, но негодующей, запертой на Земле и раненной несовершенством мироздания.

– Порой перечитаешь свои старые записи и с грустью вздохнешь. Сколько было сил поздравлять всех с днями рождения, обо всех помнить… Повторить бы то восхищение миром, ошарашенность после первого прочтения «Саги о Форсайтах»… Приходится надевать на себя личину, чтобы демонстрировать рефлексы на слова, обращенные ко мне. А если мне самой с собой противно от слипшегося мозга, что ждать от прочих? Что они мне вдруг станут незаменимы?

Варя понимающе закрыла глаза.

При соприкосновении с Варей Миру резала мысль, что женщину тяжело любить. К восхищению и сродству добавлялась конкуренция. Но только женщин как средоточие сакральности и интуиции и можно обожать по-настоящему. Мира любила в Варе то, чего не было в ней самой, но проявлялось благодаря влиянию Вари. И чему она потаенно продолжала завидовать.

И вместе с тем укоренялось понимание, что ей недостает того уровня близости с Варей, которого она так настырно добивалась. Захваченной их интеллектуальной верностью, ревностью и пропастью, хотелось запросто лежать с ней, гладить ее вымытые волосы, неся на пальцах пыльцу нежности и потребности дарить. Мира с раздражением думала, что какой-то несущественный самец имеет на это больше прав, чем она, Мира, понимающая Варю досконально.

– У нас есть только это мгновение. И больше ничего, – говорила Мира под бомбардировкой этих мыслей.

– У нас годы за спиной, не говоря уже о прошлых жизнях. И это отпечатывается на каждом действии, даже если «голова пуста настолько, что ты мог бы в ней поместиться целиком».

14

А потом приходил Арсений, и Варя словно отлетала от нее. Вроде бы достойный спутник любимой Вари, к которому не зазорно было ревновать. Обычно мужчины не вызывали интереса, а лишь неприятно скребущее отторжение, смешанное с омерзением. Но Арсений был не так лубочен. И слишком многое занимало его, и подавалось со сгущенным юморком.

Его будто вовсе не интересовали побочные результаты жизнедеятельности. И на собственное благополучие он взирал с признательной констатацией очевидного, утвержденный в собственном образовании и влиянии.

Смотря на его пробивающуюся через кожу щетину, Мира нежеланно соображала, что для Вари всегда важнее будет Арсений. Потому, что так устроено испокон веков – они уединяются вечерами, чтобы прорвать земную обложенность и впасть в трансцендентность. Проклятое устройство общества, зарожденное на общечеловеческих свойствах, которое вполне устраивало Варю несмотря на всю ее небесность. Привязанность к Варе таким образом даже в воссоединении оставалась какой-то печальной, ориентированной на необходимость расстаться. Ведь и Варя потакала своему природному выбору.

Тяжело было падать с пьедестала, куда Миру поместил Тимофей.

Приятно было обманываться, что она никому не нужна – так проще было желанно отойти в сторону. И вместе с тем истово хотелось добиться взаимности и быть милой, пряча оголенные клыки за полуулыбкой. Сознание собственной обычности было нестерпимее одиночества, хотя и позволяло упиваться попранностью и непонятностью. Чувство это частенько определяло ее отношения с другими и охраняло от них. Оно отсылало к неудавшемуся роману матери, в финале которого она по доброй русской традиции закольцованного несчастья бросилась к отцу Миры. Очень рано Мира усвоила, что даже внешне однообразная женская жизнь наполнена палитрой чувств, причем редко светлых.

Главной целью Мириной любви ко всем им было запечатлеть себя в чужом сознании и извлечь из них что-то драгоценное для себя. Невзаимная любовь хоть и окутывала налетом поэтичности, была в какой-то степени игрой, предтечей.

Так и наложилось одно на другое – атмосфера цветущести их душ, их увлеченности друг другом и невозможности отбросить затаенный диссонанс.

Оба смотрели на Миру с опасением, не сиганет ли она вновь в реку ради показного самоубийства. И Мира вынуждала себя разубеждать их своим преувеличенно довольным видом. В сущности, она никогда бы не отказалась от жизни, но им было этого не растолковать. И они продолжали видеть в ней какую-то надломленность, хотя прекрасно видели, что она есть за двоих.

На первый взгляд Варя и Арсений были мягкой, слегка ироничной парой, танцующей в непрерывающейся гармонии. Мира попала под их очарование. Ее разоружало их благоденствие, их сочетаемость. Мира воображала, что они дают друг другу свободу, где дух преобладает над мелочностью собственничества. Красивейшая пара, которая смеется что-то себе, и никто ей не нужен… А ей бы просто в их тени погреться, что, тем не менее, оскорбительно.

Но первый взгляд никогда не оказывается верен у людей более чем с одним слоем.

15

Мира все чаще думала, что неплохо было бы стать мужчиной и объединиться с какой-нибудь прекрасной и терпимой женщиной, первообразом «всего в себе». Как было бы легко, если бы не она была женой с обязанностью отрекаться от собственной самобытности, которую годами собирала по бусинкам.

Она боялась мужчин, но не уважала их, полагая, что их благополучие было возведено на высасывании сока из более слабых. Тяжело было уважать преуспевших в изначально неравной схватке. С отрочества ждала Мира друга, партнера, который в чем-то будет образовывать ее, но и учиться у нее тоже, иначе вовсе не видела смысла вступать в какие-либо связи.

Мира слабо представляла, как именно мужчины жаждут женщин и не желала отождествлять себя с ними. Лишь в короткие мгновения, когда культура насилия и на нее налагала определенные шаблоны, Мира зажигалась от мыслей о других женщинах как о подневольных ее самой в ипостаси мужчины. Но с течением времени Мира старалась отойти от этого отравляющего и оскорбительного уподобления. Для нее другие женщины идентифицировали мягкость и силу, заточенные в господствующие условности. Она хотела любить их и заботиться о них, создавая прочные союзы воли, интеллектуального сродства и взаимопомощи. Но пока под эту утопичную модель подходила лишь Варя.

Собственная самость в обложке все яснее ощущаемой потребности не уступать другим женщинам взвилась в Мире в тот период наслаждения линиями природы. Получить одобрение Вари с ее немеркнущей кожей было важнее, чем привлечь мужчину, который ничего не понимал в этих хитросплетениях.

16

При всем этом хотелось увидеть в Варе живого страдающего человека, а не закалившуюся безгрешную статую. Во всем она была так хороша и умела, так внимательно слушала, что Миру иногда подташнивало – и она погналась за идеалом. Ничему не научил «Мартин Иден».

– Мы пойдем в лес завтра? – как-то спросила размягченная обычной отзывчивостью Вари Мира.

– Не могу, – прямолинейно отозвалась та. – У Насти день рождения, она что-нибудь придумает.

Мира не изменилась в лице, но оно постепенно стало более усталым.

– Ты не выспалась? – участливо спросила Варя.

– Все отлично, – Мира наскоро улыбнулась и скрылась в прохладе холла.

Без нее могли обойтись… это унижало, но и не позволяло прочувствовать свою власть.

Мира опасалась идти против Вари. Ее так любили прочие, абсолютно не интересные, что существовал ощутимый риск остаться одной, в то время как Варя будет купаться во внимании почитателей. И приветливость ее несколько наигранна, как виделось Мире, исследующей внутренние брожения с наблюдательностью Павлова.

Умная, до неприличия логичная, до отторжения здоровая и правильно мыслящая, все делающая вовремя и верно Варвара… Пораженная категоричностью умных женщин, которые слишком рано поняли мифичность сказок о том, что кто-то будет заботиться о них. Практически шаблон, который бесил тем, что к нему невозможно было придраться и тем более до него дотянуть. Как только казалось, что Варя достигнута, она будто вновь уплывала к начальной точке дружелюбной, но не проникновенной сопричастности.

Варя должна была наскучить Мире, будучи слишком на нее похожей, но только она и вызывала отклик вкупе с раздражением, отторжением и скрытым восхищением. Варя сочетала в себе наиболее привлекательные качества боготворимой Мирой бабушки – ясную голову, стойкость и способность к восприятию поэтики. Но бабушка заливала ее своей любовью, как никто. А ее двойник лишь одаривал собственным эгоизмом и становящимся все очевиднее признанием, что никто никому не нужен.

В голове Миры вертелись тысячи причин, почему Варя не несется к ней по первому зову. И главным набатом стучало, что Варя дрянь, стерва, изменщица за этой обманчивой улыбкой тотальной сопричастности. Ведь именно так и рассуждали творцы о вчерашних музах, в кабаке раздувая ноздри про «молодую красивую дрянь».

И вместе с тем Мира словно смотрелась в зеркало и видела в Варваре свою собственную черствость в вердиктах и быстроту на расправу. И ей становилось неприятно от этого портрета. Хотелось сохранить уходящую мягкость, уступчивость даже. Но выжить с таким шлейфом крашеных под стандарт волос не представлялось возможным.

Мира путала, где в ее отзеркаливании Вари зависть сплелась с обожанием, самоедством и ненавистью к существу красивее и изящнее. Ее раздражало то, что одновременно притягивало – Варина доброта и аура сокрытых мотивов, такая невыносимая, если обращалась не к Мире. Хотелось быть с Варей в вечном тет-а-тет, но она, будто не понимая, вовлекала в их диалог остальных, не столь интересных. Постоянно перерубленные чужеродным вторжением фразы Миры отваживали ее от желания высказываться.

У Мирославы двоилось в голове – сама она казалась себе то безудержно правой, то последней мерзавкой, очерняющей ни в чем не повинную Варвару. А повинна она, наверное, лишь в том, что не позволила сесть себе на шею, что при кажущейся мягкости четко гнула свою линию. И Мира с отвращением взирала сама на себя. Колючая, до омерзения рациональная… потерявшая часть чего-то хрупкого и прекрасного в себе, но приобретшая плоть. И она когда-то была воздушной девочкой, читающей английских романисток и проживающей в огромном доме с вишнями под окном. Сидела бы там весь чертов май и оценивала бы степень возрождения земли к новому плодоносию, а не это все…

17

…и вот она вновь сидела на полу в этом почти заброшенном доме, наверняка построенном уже умершими людьми. И не в силах была противиться буйному запаху цветения за пределами тронутых тлением стен. Summertime sadness… Кто и когда возвел этот дом? Для кого? Возможно, кто-то надеялся проводить здесь неспешные, ленивые и исполненные неизгонимой тоской летние вечера. Надеялся, что не развалится страна, на которую положил всю жизнь, надеялся на достойную старость. Или возвел дом для семьи, которая стала единственным приобретением на его необъятном пути, а затем рассеялась по городам и странам. Вот и вкладывай во все это силы и время… Для Миры семья никогда не была не только целью, но и желанием. Может, поэтому она и оказалась здесь в полном одиночестве перед этим замкнутым человеком с каменными глазами.

Мира сама не понимала, насколько соскучилась по схожим местам предтечи своей жизни. Она гостила у родителей как-то вскользь, куда-то спешила и никак не могла воссоздать упоения прошлого. Сама не понимала, насколько была счастлива раньше отсутствием явных забот. Она была свободна как дух, как мысль агностика. Воспоминания о пропитанных природой местах смешивались в причудливое нагромождение. Они объединяли времена года, отрочество и юность, не помня людей, но оставляя ощущения от нахождения с ними, ослепленность от познания их, от приоткрывания незапамятной тайны чужого и собственного сознания.

– Варя ценила меня… но не как самую близкую душу. Совсем не то, что получала в ответ.

Арсений изобразил нетерпение.

– Но ты сама виновата! Ты можешь приходить сама, а не ждать каждый раз, что тебя позовут. Ты можешь дарить любовь, а не только ждать, когда ее на тебя обрушат.

– Это не в моем характере.

– В этом вся ты! Весь мир должен лежать у твоих ног. Единственная дочь родителей, которые едва не дрались за тебя. Твоя свита никогда не смеет отойти, чтобы не обрушить на себя незаслуженный гнев.

Мира задумалась.

– Я прекрасно знаю, что такое быть отвергнутой, – твердо сказала она и вытянула шею.

– Как и любой человек на земле.

– Вы думаете только о себе.

– Как и ты! Ты… хотела быть с нами? Кем для нас?

– Я хотела быть для вас обоих исключительной.

– Вот где корень… в твоем фантастическом самомнении. Была бы ты глупее, я бы понял сразу. Вот почему ты оказалась в той реке – не смогла вынести мысли, что тебя возможно оставить.

– Не смей.

– Смею. Ты изначально настроила себя на провал, потому что страдать интереснее, чем быть счастливой.

– Здесь ты ошибаешься. Были причины предречь себе очередной провал.

– Провал с твоим братцем.

– Не тебе судить о Тимофее, – огрызнулась Мирослава, не почувствовав причитающегося негодования – она знала, что Арсений не способен в полной мере осудить ее в силу своей оторванности от земли.

Не мещанин… Но все же он отвращал чем-то в самой своей сущности, походке… Раньше она не замечала этого. Мира всегда старалась выцеплять из людей эту блаженность, но ведь и юродивые с удовольствием проедали милостыню и не особенно-то рвались работать.

– Ну ты же посмела убить моего ребенка, – ледяным тоном отозвался Арсений.

Мирослава едва заметно дернулась и как будто передумала говорить первое, что пришло ей в голову.

– Ты пытаешься меня задеть. Но не выйдет – все уже выжжено.

– Может, себя ты и убедишь. А меня не удастся. Ты убийца и есть. Помнишь, как Иван Карамазов.

– Иван сам себя в этом убедил. А Смердяков ему внушил. Два неврастеника.

Арсений издевательски хмыкнул.

– Ты… как мужчины любят оскорбляться в чистых чувствах, которых и в помине нет.

– Ты переходишь на абстрактные частности. Потому что меня переспорить не можешь.

– Еще как могу. Что тебе этот ребенок? Только доказательство нашей с ней черноты. И переживаешь ты больше о потере контроля. А еще меня упрекаешь в непомерном самомнении.

– Ты ей рассказывала сказки про свободу, про выбор. Нет никакой свободы у человека, есть только физическая смерть совсем скоро. И что вы после себя намерены оставить? Инстаграм? Идиотки.

– Не тебе ее телом распоряжаться, – зарычала Мира.

– Ты слишком много читала, а общаться с живыми людьми тебе в голову не приходило.

– Живые люди более пресные, чем оглавление человечества.

Арсений отвратительно расхохотался, почти не проявив свою и без того немногословную пластику.

– Какая же ты низкая себялюбивая баба. Мне надо было это понять сразу. А сперва-то ты смотрела на меня своими чистыми глазками. Ты все разрушила.

Мирослава удовлетворенно улыбнулась.

– Вот почему она тебя бросила. Чужую жизнь разрушить невозможно, если в ней нет изначальной гнили. Ты просто оправдываешь собственную безынициативность.

Арсений напряг шею.

– Знаешь, ты просто типичный мужлан, который кричит о своей возвышенной цели и не удосуживается вымыть за собой тарелку. Вами наполнена планета благодаря бездоказательной идее, что вы избраны, помазаны богом или лучше эволюционировали. Идее, которая соплями тянется с возникновения земледелия и никак не сдохнет.

Мира беззастенчиво смотрела Арсению в глаза. Когда-то он восхитил ее своей мужественностью. Не показушной, а казавшейся истинной, которая так и кричала, что он другой, чем Мира, что все его тело сложено иначе, без этой бархатной кожи на груди. Ей не стоило верить в безупречность их союза. Вера частенько оборачивается той завершающей комнатой, где Варя пережидала судороги боли, пока ее муж разглагольствовал об отвлеченных материях.

Понимал ли Арсений, почему именно Мирослава так привязалась к нему? Он был свято убежден, что покорил ее собственной выдержкой и интеллектом… скорбно намекал, что Мире не на что надеяться. Мирослава недобро усмехнулась при флэшбеке об этом. Хотя, стоит признать, несколько раз рядом с Арсением Миру и правда охватывало отторгающе-безысходное чувство нахождения с мужчиной, с которым никогда не перейдет определенная грань. «Мне нравится, что вы больны не мной».

Он всегда стоял перед ней. Всегда Варе был дороже не в силу объективных причин, а просто потому, что родился мужчиной. Даже здесь, в деле сердечном, он обошел ее. Мира научилась мириться с тем, что мужчинам легче везде, что они не выталкивают из себя младенцев, разрушая свою самость. Но не могла понять, почему даже в запертом женском мире, который, кажется, с молоком матери должен впитывать скрытую агрессию против мужчин и при удобном случае поступаться их доминированием, продолжается та же песня. Что Арсений давал Варе такого, что не могла повторить Мира? Наоборот, только Мира понимала ее с детства ищущий дискомфорт принадлежать ко второму полу. То, что мужчины пропускали как проходное и абсолютно непонятное, в чем и не хотелось разбираться. Арсений был лишь лестницей к Варваре, недостающим стеклышком в цветной мозаике ее очертаний.

А хотелось быть только с Варей. Болтать с ней, смотреть в ее вытянутые осмысленные глаза, на напев волос, не оскверненных краской. Все, что бы ни делала Варя, о чем бы ни рассказывала, обладало каким-то смыслом, шармом, получалось лучше, чем у других.

Но их связь не пережила того, что произошло в той комнате, когда обе женщины уничтожили что-то в себе и друг в друге. И Мире снова приходилось собирать осколки себя после слишком плотных месяцев одержимости кем-то. Как чудно, что бабушка заложила это в ней своим неопровержимым примером.

– Ты просто мелкая эгоистка.

– Есть два человека, которые хотят разного. Значит, оба они эгоисты и никто не имеет права обвинять в эгоизме второго.

– Тебя разве не настигла грязь некрасивого поступка, который уже необратим? Презрение к себе?

– Я не верю в искупление. То, что совершено, настигнет в любом случае. Поэтому и стоит тщательно обдумывать свои поступки. Переделать себя невозможно.

– И тем не менее ты оправдываешь себя.

– Как и любой другой человек.