ГЛАВА 8
СВОБОДА
Женя
Когда я поступил в МГУ, передо мной открылся огромный светлый мир. Я был начитан, языки мне давались легко, и я окунулся в океан древних миров, продвигаясь постепенно к настоящему. Нам преподавали изумительные люди.
Сергей Иванович Радциг читал лекции по древнегреческой и древнеримской литературе. Когда я сдавал ему экзамен, мне достался «Щит Ахиллеса» из Илиады. Я плохо помнил описание щита, и он прочитал мне этот текст наизусть. Я забыл, что сдаю экзамен, и слушал, совершенно завороженный его голосом, величием гомеровского текста и интерпретацией изображенного на щите. Дело в том, что специалисты по Древней Греции и Древнему Риму не редуцируют гласные, как делают это все носители русского языка, и от этого их речь – особенно ясная и звучная, а голоса – более чистые, певучие.
Сергей Иванович поставил мне «отлично».
– За что, Сергей Иванович? Я же не ответил на второй вопрос! Я же не знал!
– А теперь знаете. Я ведь вам напомнил.
Семинары по латинскому языку вела Мария Георгиевна Лопатина. Я решил, что не буду учить латынь, перед экзаменом позанимаюсь и сдам как-нибудь, ну не было у меня времени на этот предмет. Не прошло. Каждый семинар начинался с моей фамилии:
– Нестеров, слова!
Никогда, ни в чьих устах моя фамилия не звучала так мелодично, так красиво.
– Я не учил.
– Садитесь, Нестеров. Климова, слова!
После третьего занятия я сдался и начал выполнять домашние задания, а потом стал первым на курсе по латыни. Латинский язык мне пригодился: я понимал, что говорили обо мне онкологи, когда они переходили на латынь.
Я слушал спецкурс текстолога Сергея Михайловича Бонди о Пушкине. Он приходил со стершимся, потерявшим форму портфелем, доставал из него нужный том с закладками, подтверждая каждый свой шаг цитатами. В большой аудитории-амфитеатре не хватало мест: на его лекции приезжали с Ленгор студенты мехмата, биофака и с еще каких-то факультетов. Они сидели на ступеньках, толпились в дверях. Казалось, аудитория была озарена солнцем XIX века, века Александра I и Пушкина.
Аудитория Владимира Николаевича Турбина была в холодных тонах. Его спецкурс был посвящен Лермонтову. Турбин возил своих студентов в каникулы по местам, связанным с Лермонтовым. Тех, у кого не было денег на поездку, возил за свой счет.
Еще скажу два слова о преподавателе немецкого языка Исаевой Майе Константиновне. Учиться у нее – это радость. Задреливание сочеталось с игрой. Мы готовили экскурсии по германским городам, рассказывали о своих поездках в Лейпциг, Дрезден, Берлин, Бонн, разумеется, придуманных.
Сочиняли смешные истории, якобы случавшиеся с нами в Москве, на Урале, в Сочи. И хотя мы были студентами русского отделения, по окончании МГУ нам выдали в дополнение к дипломам удостоверения с правом преподавания немецкого языка в школе: мы все свободно говорили по-немецки.
И о Посвянской Адели Соломоновне, преподавателе польского языка. Разумеется, это был факультатив. Уже пожилая, располневшая, плохо двигавшаяся, она все еще была красива. Польский из ее уст сам ложился на язык и проникал в сердце.
Но обо всех не расскажешь, о профессорах, доцентах и преподавателях филологического факультета МГУ. Я помню потрясшую меня лекцию Петра Саввича Кузнецова. Он говорил о категории времени в русском языке и увел нас в философию, в древние религии, в отношения времени и пространства, в сравнительное языкознание. Мальчик из крестьянской семьи, способности которого высоко оценила учительница. Она усыновила его – он был восемнадцатым ребенком в своей семье, а потом подала прошение на имя губернатора, чтобы Петю Кузнецова обучали на казенный кошт в гимназии. Директор гимназии ходатайствовал за него, и юношу приняли в Московский университет, опять же на казенный кошт.
Он не стремился казаться кем-то другим: ходил в рубахе, подпоясанной ремнем, в простеньких брюках. При этом был потрясающе эрудирован, лингвист с умом мыслителя и человек необычайной доброты. Он заботился о студентах своего спецкурса и спецсеминара как о собственных детях. Но я увлекся фольклором. Зачитывался книгами братьев Соколовых, Веселова, записями былин, сказок, пословиц и поговорок. Слушал магнитофонные записи былин. К нам, фольклористам, приезжал Сергей Шергин, худощавый красивый старик с синими как море глазами. Беседовал с нами, отвечал на наши вопросы, рассказывал о Севере, о героях своих книг. Встречались мы с женщинами из русского народного хора. Ездили в экспедиции.
В одной из экспедиций я работал в паре с Женей Смирновой. Точнее, в тройке. Запись обычно ведут двое, через строчку – один пишет нечетные строки, второй четные. Иначе не успеть, а магнитофон был один на всю группу. Третий назывался болванчиком: его задача была смотреть в глаза рассказчика или певца, кивать, удивляться. Без болванчика не получалось: если не было контакта глазами и мимикой, рассказчик скучнел и умолкал.
Женя понравилась мне с первого взгляда. Она была очень женственная, нежная. Мне нравился ее голос, глуховатый, неяркий. Нравилась фигура, не модная, более широкая в бедрах, чем в плечах. Но особенно привлекательны были глаза. Они были фиалкового цвета, большие, спокойные и нежные. В них была странность, которая сводила меня с ума: они как будто заваливались по краям, у висков, вниз. Такая раскосость наоборот. И еще, наверно, ее глаза были похожи на глаза героинь Гомера, волоокой богини Геры и других волооких красавиц Илиады. Большие, овальные, медленные.
Черты были не очень правильны, но нежны и гармоничны.
И еще была в ней детская чистота и доверчивость.
Я заметил, что нравлюсь ей, и мы потянулись друг к другу. Возможно, она искала во мне опору. Женя, как и я, была из провинции, и ей было не по себе в столице.
Ко всему этому добавлялась ее музыкальность. Я был профан в музыке, у меня или не было слуха от природы, или он не был развит.
Странно, но лингвистический слух у меня был отменный.
Я не знаю, как это связано между собой.
Между тем, фольклорист без музыкального слуха – нонсенс. Так что увлеченность Жени фольклористикой давала мне шанс занять в выбранном направлении одно из первых мест. Не то чтобы я был очень честолюбив – да, честолюбив, но в меру. Просто не стоит соваться туда, где ты будешь плестись в хвосте.
Фольклористы Московского университета «застолбили» для своих экспедиций Архангельскую область. В то лето наша группа состояла из шести человека: Женя, я, Галя, Тамара, Витя и еще один Саша.
Саша однажды не вернулся вечером. Он должен был идти с Виктором, но тот натер ногу и отсиживался в интернате. Мы квартировали в помещении школы-интерната, пустовавшем в каникулы. Вместо ужина я отправился по его маршруту. За мной увязалась Женя. Сашу мы нашли в сарае, куда его заперли колхозники: они собирались завтра утром конвоировать его в райцентр как шпиона. Оказалось, его шепелявость – вместо «с» он говорил «ш», и мы звали его Шаша, чтобы не путать со мной – приняли за акцент. Сашины вопросы о колхозе, количестве жителей и тому подобном усилили подозрения. Я объяснил бдительным колхозникам, что мы записываем сказки, песни, былины и что все это не должно зависать в воздухе – обязательно надо указать, где, в каком месте сделана запись, кто здесь живет, чем занимаются. А у Саши не иностранный акцент, а дефект произношения.
Нам не сразу поверили, но, к счастью, у меня в кармане куртки оказался студенческий билет, и все обошлось. Нас не сразу отпустили – накормили ужином. На обратном пути Женя споткнулась, упала коленями на камни.
– Иди один, – сказал я Саше, – а то ребята волнуются.
Мы с Женей доковыляем вдвоем.
Мы шли долго. Хорошо, на севере летние дни длинные. Женя висела на мне, я обнимал ее за талию. Мы почти не говорили. Видимо, Жене было очень больно, но она не жаловалась. Когда добрели до деревни, я уже не понимал, как я мог жить без Жени, без доверчивой нежной тяжести ее тела, без ее милого, бледного от боли лица. Тем же вечером я сказал ей, что люблю ее, а осенью мы уже были мужем и же- ной, правда, пока еще не зарегистрированными в ЗАГСЕ. Но разве это было важно? Успеется!
Жанна
Жанна оказалась в нашей группе из-за болезни – она шла на курс старше. В сентябре мы были на картошке. Жанна появилась где-то в конце октября. Она вошла в аудиторию, посмотрела на всех спокойными карими глазами, и я обмер – так она была похожа на Люсю. Даже прическа была та же – ровная челка на лбу.
– Меня зачислили в вашу группу, – сказала она негромко, не напрягая голоса. – Меня зовут Жанна. Я брала академический.
Еще раз осмотрела аудиторию, что-то решила и села рядом с Таней, девочкой из профессорской семьи.
Я не сводил с нее глаз. После семинара она подошла ко мне. Спросила, прямо глядя в глаза:
– Ты так смотришь, как будто мы встречались.
Но я не помню, чтобы мы встречались.
– Нет, не встречались. Просто ты похожа на мою подругу. Там, за полярным кругом. Сто лет назад.
Она не отвела взгляда. Смотрела серьезно, по-взрослому.
Потом сказала:
– Если хочешь, я буду твоей подругой.
– Хочу, – сказал я.
– Так я очередной раз нарушил собственное послание, а именно шестой пункт своей детской телеграммы, который гласил: «Я не буду бабником». До этого был нарушен седьмой ее пункт: «Я никогда не уеду из тундры». Но то было не совсем нарушение: ведь я уехал не навсегда. Я выучу ненецкий и зырянский языки и вернусь в тундру, чтобы записывать сказки, легенды и мифы местных жителей.
– И шестой пункт я не то чтобы нарушил: я нашел в Жанне Люсю. Хотя уже тогда смутно ощущал, что Жанна – не Люся, что Люся осталась в моем северном детстве.
Скелет в моем шкафу
Женя смотрела на меня жалобно и покорно. Это злило меня. Может быть, потому, что я чувствовал себя виноватым.
В ноябре, когда мы с Жанной собирались расписаться, Женя попросила меня о встрече. Мы встретились в Александровском саду. Было холодно, у Жени лицо стало голубым от озноба, мягкие полные губы дрожали.
– Женя, прости, так сложилось.
– Ты ни в чем не виноват. Но у меня к тебе просьба: давай распишемся. У меня будет ребенок. Распишемся, а потом разведемся. Пусть у него будет твоя фамилия. И твое имя. Пусть у него будет отчество. И я… Как я скажу родителям, что я…
– Хорошо, Женя. Только, пожалуйста, позже. Не сейчас.
– Почему?
– Я люблю Жанну. Если я сейчас распишусь с тобой, я могу ее потерять.
– Ты женишься на ней?
– Да.
– Тогда как же я? Как же ребенок?
– Я скажу Жанне, что мы временно распишемся с тобой. Она поймет.
– Ты говоришь глупости. Ладно, не думай обо мне. Это мои дела, не твои.
Она повернулась и пошла к метро. Я остался, стоял, не чувствуя холода. На следующий день на лекции я заметил, что Жени нет в аудитории. Что-то толкнуло меня, я вышел, не дожидаясь звонка, наспех оделся в раздевалке и кинулся к метро.
Мы жили на Ленгорах на пятом этаже высотки. Я бежал всю дорогу, но было уже поздно: Женя повесилась ночью.
Вместо эпилога
На этом заканчивается рукопись Саши Нестерова. Но в папке был еще листок, исписанный почти неразборчивым почерком. Я долго билась над ним, рассматривая в лупу неровные, налезающие друг на друга строки, сходящие на нет слова, особенно в конце строк. С большим трудом мне удалось восстановить текст. Это было стихотворение.
Послание младенца матери
Ты только прикоснись, всмотрись, послушай:
ведь это я.
Тебе доверил тело я и душу.
Люби меня, сопровождай меня.
Нет, не гордись, не угождай знакомым –
они пройдут своей тропой.
И не подумай, что к тебе прикован:
я остаюсь самим собой.
Не обижайся, что тебя не повторяю –
мне в веке жить ином.
И не пугайся за меня: я знаю,
как строг судьбы закон.
Будь мудрой, мама. Ты меня послушай:
ведь это Я!
Я в мир принес неведомую душу.
Люби меня. Сопровождай меня.