Милостью Божьей

14. Извещение

Приехали Крыловы, мамины довоенные друзья. Мама и тётя Ида стоят, обнявшись, и плачут, я давно не видела, чтобы мама так плакала. И я плачу, глядя на них, а дядя Федя шагает вдоль стены туда и обратно.

Тётя Ида разыскала его, раненного, в госпитале, и работала там, пока его не комиссовали. И вот они вернулись вместе с сыном, Женей, лет на пять старше меня. Довольно долго, пока их квартиру не освободили, мы живём у нас все вместе.

Прихожу из школы. Женя сидит, читает книжку. Я веду себя, как хозяйка, грею суп, готовлю к столу. Мы обедаем и ведём светскую беседу.

Нет, он ещё не знает, в какой школе будет учиться. Да, мама оставила его в Сибири у тёти, когда ехала к папе в госпиталь. Конечно, дома лучше.

– Жалко дядю Юру. Я его хорошо помню, с ним всегда было весело! Хотя пропал без вести, это же не погиб, может, лежит в каком-нибудь госпитале.

– Как пропал без вести?! Откуда ты знаешь?

– Тётя Тамара сказала маме. А тебе, значит, не сказала.

– Как это не сказала? Не может быть!

– Хочешь, я покажу тебе извещение? Тётя Тамара доставала его из шифоньера, вот отсюда.

Держу в руках эту страшную бумагу. Никаких сомнений, пропал без вести!

– Не расстраивайся, бывает, и «похоронка» приходит, а человек возвращается. А тут написано – без вести. Ещё есть надежда!

– Да, есть надежда. Не говори маме, что я видела эту… бумагу, хорошо?

День Победы в сорок пятом году. Все идут на площадь, главное место праздника.

Для меня он не был праздником – без папы, я никак не могла заставить себя радоваться! Сказала, хочу остаться дома.

Женя тоже остался. Мы стояли на балконе и смотрели на салют. Мне хотелось плакать, и сейчас хочется плакать каждую годовщину Победы.

Взрослые приходят радостные, это великий праздник для них, даже без моего отца…

Мама так и не говорит мне про извещение. Она боится, наверно, что у меня разорвётся сердце. Но ведь ещё есть надежда!

15. Тётя Шура

Крыловы переехали в свою квартиру. Но мы недолго были одни, у нас появилась тётя Шура, бабушкина сестра.

Она была полной и высокой, как моя бабушка. Всё её существо переполняла доброта. Она любила всех – Вовку, меня, маму, нашу кошку Муську с её непутёвым сыном, которому больше нравилось жить на улице.

Эта любовь заполняла весь дом, и я купалась в её лучах. Я готова была делать всё, что бы она ни попросила, мне и в голову не приходило «оговариваться»– любимое мамино слово, означавшее любой протест, любое своё мнение!

Она жила в бывшей нашей детской, её комната была чиста и уютна. Аккуратно застеленная кровать, на столе скатерть и вазочка, комод с зеркалом и фотографиями под стеклом.

И на стене, напротив кровати, фотографии в рамках, четверо очень похожих друг на друга молодых парней. Младше, ещё младше, и четвёртый, почти мальчик. Погибли на фронте все, четыре «похоронки» одна за другой.

Помню американский фильм. С передовой буквально вытаскивают молодого солдата, у которого два старших брата погибли, и он остался один у стариков. Целая операция была подготовлена и успешно проведена!

Но в нашей стране, с её неисчерпаемыми людскими ресурсами, как говорил товарищ Сталин…

Тётя Шура осталась одна, как перст. Не знаю, как такое можно пережить. Я не видела, когда она плакала, наверно, ночью.

Может, и мама плакала ночью, а может, как я, ещё надеялась, что папа вернётся?

Я не помню тётю Шуру без дела, полные руки её всегда что-то готовили, стирали, чинили. У меня не было уже дырок на локтях и коленках, к маминому приходу была готова еда.

Как-то мама принесла бязь. Через много лет, во взрослой своей жизни, я увидела в магазине белоснежный материал, и это называлось бязью. Разве её можно было сравнить с той, маминой, грязно-жёлтого цвета, с неровными нитями и ватными узелками!

Но тогда это был просто подарок Судьбы. Бязи хватило на матрац, на простынки и наволочки. У тёти Шуриного окна теперь непрерывно жужжала наша старая швейная машинка, а стол переехал к стенке, под фотографии.

Мы с ней набиваем ватой мешок для матраца и нашиваем лоскутки, чтобы она не сбивалась.

– Твой муж, дай Бог ему здоровья, будет счастливым человеком, это я тебе говорю. У тебя всё получается, когда ты хочешь, конечно.

И я расту в собственных глазах.

Помню, как мама с тётей Шурой перебирали тряпочки. Ну, не было у нас в доме ни платьев старых, ни кофточек, ни обрезков материи на лоскутное одеяло!

И всё же оно появилось, первое наше настоящее одеяло после войны, тётя Шура стегала его сама. Ничего прекрасней мне в жизни не встречалось, и её косынка в горошек сияла на самом видном весте.

Школа уже не была для меня кошмаром, как при Маргарите Николаевне.

Я почти всегда готовила уроки, не опаздывала, тётя Шура выпроваживала меня загодя. Я стала обычной девочкой. И мне почему-то казалось, что все вокруг любят меня, тогда ещё началось это моё вечное заблуждение. Я улыбалась всем и всегда.

Учителя были новые, и казалось, начинается новая жизнь!

16. Любимые учителя

Классный руководитель, Галина Леонидовна, преподаёт у нас русский язык и литературу. Она красивая и очень строгая. На меня обратила внимание на первом же диктанте, – не было ни одной ошибки.

Но я читаю на уроках. Не могу удержаться, недочитанная книга просто прожигает портфель. Расширила щель в парте, двигаю под ней книгу так, что видна одна строка.

Вот и сейчас я слишком увлечена и не замечаю, как Галина Леонидовна останавливается надо мной:

– Дай мне книгу, пожалуйста. Так, «Хождение по мукам». Странно, я же вчера отобрала у тебя эту книгу, и она была заперта в шкафу, в учительской. Как она попала к тебе?

– Я взяла её в другой библиотеке.

– Ты записана в двух библиотеках?

– Нет, в пяти.

– Попроси маму зайти, у меня опять целая авоська твоих книг.

Как я скажу маме, как я маме скажу!

За окном акация, вся в инее, и он осыпается оттого, что воробьи перелетают с ветки на ветку.

– Светлана, встань, пожалуйста, может, так тебе легче будет слушать, что происходит в классе.

Я стою, опустив голову, и Римка рядом опускает голову, ей стыдно за меня.

У неё никогда не бывает неприятностей. А мне ещё надо будет объяснять маме, почему её снова вызывают в школу.

Я издали вижу, мама моя стоит перед Галиной Леонидовной, растерянная, как школьница.

– Светлана отсутствует на уроках.

– Не может быть, она каждый день идёт в школу!

– Но в классе она или читает, или думает о чём-то своём.

– Вы знаете, она пишет стихи. Может быть, это серьёзно?

– Может быть. Но учиться надо в любом случае.

Галина Леонидовна пришла ко мне через много лет, прямая и строгая, и глаза не изменились, умные, живые, серьёзные. Только волосы поседели. Заговорила со мной, будто мы виделись вчера:

– Я хочу попросить тебя, расскажи моим девятиклассникам, как важно читать книги.

– Галина Леонидовна! Да вы же боролись со мной, как могли!

– Но они ведь совсем не читают.

Я пришла к ней в класс. Как они не похожи на нас, тогдашних! Рослые, живые, симпатичные. И сколько мальчиков, а мы учились, как в монастыре. И какая-то внутренняя свобода, раскованность, нет той дистанции между ними и взрослыми, какая была у нас.

Рассказала им честно и про щель в парте, и про авоську с книгами, и про то, каким огромным становится мир.

– Знаете, вы читайте сейчас. Взрослая жизнь так закручивает, у вас больше никогда не будет столько времени для книг!

Они поняли буквально, не будет столько времени, как на уроках. Мы долго смеялись вместе.

Историк тоже новый. Даже на фотографии десятого класса он моложав, импозантен. Единственный мужчина, не считая дяди Миши, в школе, где мальчики появляются только на вечерах у старшеклассниц.

За глаза его называли Гиббон, Георгий Иванович Бокачёв, бесконечно обожаемый нами. Прозвище придумали задолго до нас, и оно пристало к нему намертво.

Почему мне не везло именно на историков?

Самой колоритной фигурой и самой любимой учительницей после Полины Павловны была Мария Андреевна, она преподавала французский язык.

Высокая, старая, по нашим понятиям, седоватые кудряшки на голове. Как мы смеялись над её потёртым коричневым портфелем, набитым неизвестно чем, над чудовищной рассеянностью, – она могла прийти в школу в разных чулках или платье наизнанку. Как мы смеялись над ней!

Она была эксцентрична и непредсказуема, как истинная француженка, язык знала и любила. Пела ужасным скрипучим голосом, чтобы показать нам – во французском языке в песнях добавляются гласные. Это было смешно и нелепо!

Я старалась делать уроки, да и тётя Шура была начеку, стоило взять книгу, когда уроки не сделаны…

Как-то нам задали выучить наизусть полстранички из учебника по-французски. Римма решила, со мной такие вещи нельзя пускать на самотёк. Я ей десять раз пересказывала текст, до сих пор помню – Ги Мокэ а сэз анн…

Этот отрывок надо было во время урока написать на листке и сдать Марии Андреевне. Подумаешь! Ну и написала, и сдала, только мне в голову не пришло, что писать надо один к одному, как в учебнике.

Я пересказала, прямую речь заменила косвенной, ещё в двух-трёх фразах изменила стилистику. И получила двойку, первую двойку в этом году, большую, небрежную, красными чернилами.

Когда бы я стала плакать из-за двойки! Если у меня и было честолюбие, оно не касалось оценок. Но чувство справедливости было обострённым с детства.

Как я плакала! Ги Мокэ, я всё о тебе знаю, сколько тебе лет, где ты живёшь, какая у тебя семья, и всё это я знаю по-французски!

– Светлана, почему именно эта двойка так тебя расстроила? Маргарита Николаевна говорила, что двойки для тебя привычное дело.

– Потому что… Потому что я всё выучила, я не знала, что вы любите буквально слово в слово. Я пересказала, мне кажется, это труднее, чем писать, не думая.

Моя бабушка с лампой, летящей сквозь стекло, встаёт у меня перед глазами, и я умолкаю.

– Да? Ну-ка, дай свою работу. Ошибка всего одна, вот здесь, в окончании. Ставлю тебе четвёрку. Знаешь, у тебя способности к языкам. Запиши мой адрес и приходи в воскресенье, я буду заниматься с тобой дополнительно.

– Спасибо, Мария Андреевна!

Слёзы высыхают у меня на глазах, справедливость восстановлена, мир снова стоит на своих вечных устоях, не шатаясь и не переворачиваясь. И лучше Марии Андреевны только Полина Павловна, моя первая любовь.

Прохожу арку, поднимаюсь по лестнице, достаю до звонка, она очень понятно объяснила дорогу.

Домашняя Мария Андреевна совсем другой человек, ещё лучше, чем в классе, оказывается. Улыбается, говорит не так быстро, как на уроке, и главное, по-русски.

И вместо урока французского мы пьём чай с вареньем и оладьями прямо со сковородки.

Мы – это Мария Андреевна, я и Марат, мальчик чуть постарше меня. Когда оладьи кончаются, он встаёт:

– Тётя Маша, я погуляю?

– Ладно.

Тётя Маша, с ума сойти!

А девчонки в классе знают про Марата, оказывается.

– Она нашла его во время эвакуации на обочине дороги.

Для кого-то всё укладывается в одну фразу, а я вижу эту дорогу, мы сами шли по ней, палящее солнце, гул фашистских бомбардировщиков… И она идёт в домашнем платье, в котором кормила нас оладьями. А на обочине сидит мальчик.

– Ты потерялся? Где твои родные?

– У меня никого нет.

– Где же твоя мама?

– Её убило бомбой вчера. А отец погиб в самом начале войны.

– Но почему ты не уходишь, вот-вот опять бомбёжка начнётся!

– Мне некуда идти.

И она взяла его с собой. Навсегда.

Марат уходит, а Мария Андреевна убирает со стола, и кладёт на скатерть настоящие книги на французском языке, не учебник, а книги!

Она была удивительным человеком. Тогда ни одному преподавателю в голову не приходило учить языку по художественной литературе, это сейчас в порядке вещей. Как интересно!

Как бы я сейчас знала французский, если бы Мария Андреевна не жила напротив библиотеки! Я зашла в неё на обратном пути, давно здесь не была, обходилась школьной и Дворцом пионеров.

На столе, как в любой библиотеке, лежала стопка книг. Их сдали только сегодня и не успели разложить по полкам.

«Два капитана». Открываю наугад, я и тогда по одному абзацу могла определить, заслуживает ли книга внимания.

– Дайте мне эту книгу, пожалуйста!

– Она не выдаётся на дом, приходи в читальный зал, и читай.

В следующее воскресенье вместо урока французского я читаю эту книгу, и в последующие тоже. Я не поднимаю глаз на Марию Андреевну, а она, аристократка до мозга костей, даже виду не подаёт! Так закончился мой французский.

17. Я расту

Когда только я успевала читать! Будто время растягивалось бесконечно, столько книг впитала в себя душа! Позади Жюль Верн, рыцарские романы, Чарская, даже Диккенс.

Какое счастье, что в России были Пушкин и Лермонтов, Гоголь, Толстой, Тургенев. Если бы нам ещё тогда, в школе, рассказали, какими они были, с кем общались, о чём думали и спорили…

Для меня они существовали каждый отдельно, сам по себе, со своей жизнью, своей Вселенной, своими героями. Иногда я встречала что-то особенно созвучное моей душе, какую-то фразу или мысль. Я открывала фотографию автора и долго смотрела ему в глаза. Как он смог? Откуда он знал всё это?

Тогда я открыла Тургенева. «Первую любовь» прочла, и без передышки перечитала второй раз. И ходила, как во сне. Потом – «Ася».

Когда же она придёт ко мне, эта необыкновенная любовь, самое главное, что есть на земле, сколько можно ждать!

Мопассана принесла Инга.

– Мама не прячет эту книгу, значит, нам её можно читать. Знаешь, как интересно! Такая необыкновенная любовь!

– Да? – Про необыкновенную любовь надо было прочесть немедленно.

– Сегодня ты почитай до пяти часов, а я завтра, мама долго читает книги, у неё совсем нет времени.

Я беру сиреневый томик, и не могу оторваться. В шесть вызываю Ингу за дверь:

– Твоя мама не искала книгу?

– Нет. Если будет искать, я прибегу. Читай, она уходит сегодня вечером.

Вечером приходит моя мама.

– Откуда у тебя Мопассан? Тебе рано читать такие вещи.

– Мама! Мопассан классик французской литературы! – привожу я фразу из аннотации, чтобы у меня не отобрали эту необыкновенную книгу.

– Хорошо, – говорит мама, – я поставлю в содержании точки карандашом, что тебе можно читать.

Надо ли говорить, что я сначала прочла залпом рассказы, где точек не было!

И опять ходила, как в тумане. Это совсем другая любовь, я не хочу такой! Кому расскажешь, с кем посоветуешься…

В конце концов, я сделала для себя утешительный вывод – это же Франция, наверно, там такая любовь. А у нас, как у Тургенева.

Мама решила учить меня музыке, жаль, душа моя была не готова. Пришла пожилая женщина, довоенная приятельница тёти Любаши, и мне устроили экзамен.

– Конечно, неважно со слухом, но будет стараться, подготовлю её к музыкальной школе через год. Приходи во Дворец пионеров во вторник и пятницу. И выучи ноты и одну гамму.

Теперь я возвращалась из школы и садилась за пианино. Упражнение для правой руки, упражнение для левой руки… Я быстро делала уроки по музыке, выучить этюд наизусть не то, что даты!

Но музыка требует от человека всю его жизнь. Сначала надо отдавать ей два часа в день, а потом – даже подумать страшно!

– Мама, ты учишь меня старыми методами! Я всё выучила, зачем часами сидеть за пианино!

– Но так вырабатывается техника!

– Ты хочешь сделать из меня музыканта? Тётя Любаша тебе ясно сказала…

– Я хочу сделать из тебя культурного человека.

– Что, каждый культурный человек должен играть на пианино?

– Представь, так всегда и было.

Я вздыхала и шла играть гаммы. Потом придумала, на пюпитр вместо нот ставилась книга, я играла гаммы или что-нибудь лёгонькое, и читала. Но скоро книга захватывала меня, и музыка умолкала. Из кухни выходила тётя Шура и разводила руками.

Я продержалась год, вернее, мама продержалась. Как жаль!

Люся пересняла для меня и фотографию пятого класса. Не верится, неужели между ними прошёл только год?

Как непохож заморыш, прижавшийся к Маргарите Николаевне, на эту девочку в белом фартуке! Может, из-за формы? Значит, мне её сшили в пятом классе.

Я не помню, откуда взялся отрез коричневой материи, может, маме дали к празднику? А может, выдали в школе, чтобы я не ходила оборванкой?

Мама повела меня к своей довоенной портнихе. Она кругленькая, настоящий колобок, с быстрыми ловкими руками.

– Какой будет фасон?

– Ну, какой фасон, это же форма, – говорит мама. Но я точно знаю, что мне нужно!

– Пожалуйста, воротник должен быть под горлышко, а то у меня косточки торчат. И здесь, на груди, можно сделать складки, чтобы я могла носить как платье, без фартучка? И юбку в складку, если хватит материи. Понимаете, я очень худая.

Мама с портнихой переглядываются.

– Откуда что берётся! – загадочно произносит мама.

А портниха преображается на глазах:

– Люблю заказчиц, которые знают, чего хотят! Знаете, есть женщины, которые складками хотят скрыть недостатки фигуры. Но вы-то сложены пропорционально, рост хороший, и осанка. Когда подрастёте, сможете носить любые фасоны, от строгих, до самых экстравагантных, я вам гарантирую. Длину делаем такую?

– Подшейте, сколько сможете, я ведь расту.

– Широкая подшивка – некрасиво, лучше оставим запас на юбке и блузке. Вот здесь распорешь и выпустишь, поняла? И на рукавах сделаем беечки, их потом распустить аккуратно, иголкой, и рукава станут длинней.

Как мама смотрела на меня!

Сказали, фотограф придёт после уроков. Что же делать? Как раз сегодня я забыла дома фартук, а пояс вообще не знаю, куда подевался… Лучше я не буду фотографироваться!

Римма возмутилась:

– Как это? Если тебе не нужны наши фотографии… Мне, например, твоя нужна.

– У меня нет фартука.

– Я дам тебе свой.

– А ты?

– Обойдусь. И давай, я переплету тебе косички.

Наверно, я не решилась попросить у мамы денег и на эту фотографию.

Римма крайняя во втором ряду сверху, в форме без фартука и без галстука, умное спокойное лицо.

У неё и сейчас такое, когда я жалуюсь ей на свою жизнь. Странно, в детстве – не жаловалась. А она сидит за столом, спокойная и внимательная, слушает и кивает сочувственно.

Я на снимке рядом. Римкин фартук мне маловат и сидит косо, светлые волосы выбиваются на висках из косичек и лежат крутыми колечками, бровки чёрные, лицо строгое и преисполненное собственного достоинства. Надо же!

А вообще – обычная девочка, как все.

Только пишу стихи. Показываю их всем, Лиля Смолякова, она сидит позади нас с Римкой, собирает мои листочки и переписывает в тетрадь.

На той Люсиной фотографии пятого класса, на обороте, аккуратным почерком переписаны наши имена и фамилии. У одной девочки почему-то рядом написано – акушерка. А у меня – поэт! Была, была известность уже в пятом классе!

И катится зима, катится…

Я очень занята – Вовку в садик, музыка, уроки. Конечно, рядом с тетрадью можно положить интересную книгу.

Библиотекарь во Дворце пионеров маленького роста, на неё не надо смотреть снизу вверх.

– Расскажи, пожалуйста, что в твоей голове осталось от этой книги. Ты её проглотила за два дня.

Я пересказываю книгу, в паузах спрашиваю:

– Представляете? – Голос мой дрожит и замирает, будто я сама переживаю эти необыкновенные приключения.

– Понятно. Тебе надо идти в драмкружок. Ты занимаешься самодеятельностью в школе?

Театр ещё только стучался мне в душу. Чёрная тарелка репродуктора никогда не выключалась, моё поколение выросло на прекрасных передачах, как нынешнее растёт на боевиках. Вся внутренняя культура из этой тарелки, не считая книг, конечно. Особенно театр у микрофона – я могла простоять целый спектакль с веником в руке!

Но я ещё не знала своей Судьбы и ходила по коридорам с высокими дверьми, как тогда, в Грозном, во Дворце культуры.

– Я всегда читаю стихи на школьных праздниках. А в драмкружок не могу, я хожу на музыку.

18. Гость

В тот выходной на кухне было особенно шумно. Мама с тётей Шурой обсуждали, что готовить на обед.

– Фаршированная рыба украсит любой стол, – громко говорит тётя Шура. Ещё стол украшала непривычная для нашего дома бутылка. Может, её принёс гость?

Помню, как радушно угощала его тётя Шура. И плотную его фигуру, когда он вставал из-за стола. Меня потрясло само его появление в нашем доме, в папином доме, в жизни нашей семьи.

Он приходил каждый день после работы и сидел допоздна с мамой за столом, иногда они уходили куда-нибудь или тихо разговаривали у неё в спальне. Я стала приходить позже и позже, но меня никто не искал, моего отсутствия не замечали.

Вовка легко подружился с ним, и от этого мне было ещё больней. Мне казалось, он просто купился на какую-то игрушку, на то, что его подбрасывали под потолок.

Я не покупалась. Упрямо опускала глаза и отвечала – да или нет, и сердце моё разрывалось! Как я посмотрю папе в глаза, когда он вернётся? Если вернётся…

И вдруг однажды мама как-то вскользь произнесла:

– Мы уезжаем в Москву.

– Кто уезжает?

Человек этот, наверно, был в командировке, и она кончилась.

– Мама, можно ты поедешь с Вовиком, а мы с тётей Шурой останемся?

– Нет, квартиру придётся сдать.

Как сдать, а если папа вернётся? Он же нас просто не найдёт! Я не могла это выговорить. Мама так и не сказала про извещение, и я не сказала ей, что видела его. Это была моя огромная страшная тайна.

Я решила, что не поеду в Москву, твёрдо решила. Но меня никто не спрашивал! Помню своё отчаянье, полную беспомощность перед взрослыми. Я несколько дней твержу про себя, – что делать, что делать!

Придётся умереть, другого выхода нет. Самое страшное, что я посвятила в это Вовку, я его во всё посвящала. Мне стыдно, но я ведь пишу правду, стараюсь, во всяком случае.

Вовка с ужасом смотрел, как я выбирала свою смерть со всем взрослым спокойствием отчаянья. Нашла книжку с таблицей – способ употребления, симптомы, время действия. Выбрала таблетки от головной боли, быстро и не больно. Вовка плакал навзрыд.

Когда я выросла, жизнь приводила меня к последней черте не один раз. Подводила к самому краю, когда выйти из окна легче и проще, чем жить дальше. Но я не имела права причинить маме такую боль. Лучше переболеть самой…

Тогда у меня ещё не было никакого запаса прочности, мне надо было немедленно найти выход своему отчаянью. Я пила таблетки, Вовка смотрел и плакал, дома больше никого не было.

Когда я пришла в сознание, надо мной стояла врач и смотрела с нескрываемым презрением. И мама смотрела без жалости, чужими холодными глазами. Когда «скорая» уехала, она спросила тихо:

– Зачем ты это сделала?

– Я не хочу в Москву. Как можно уезжать, папа вернётся…

– Папа не вернётся. Если бы он вернулся, если бы только он вернулся, всё было бы по-другому. Не хотела тебе говорить, я давно получила извещение.

– Но там же было сказано, что он пропал без вести! Значит, есть надежда! Или было ещё одно, и ты опять мне не сказала?

– Больше не было. А про то когда ты узнала?

– Перед Победой.

– Ты скрытная, оказывается. Но не обманывай себя, кто мог, уже вернулся.

Я плачу навзрыд, а мама не успокаивает меня, просто уходит в свою комнату.

Мы не едем в Москву, продолжаем жить, как жили. Только теперь мама прибавляет, когда ругает меня:

– Ты неблагодарная, я вам всю жизнь отдала.

Эта фраза будет звучать мне укором всю мою жизнь.