Техникум
Я понимал, что больше не смогу жить у отца. Мачеха ко мне относилась как всякая мачеха – постольку-поскольку, внимания никакого не уделяла. И жилось как будто в детдоме – без особой заботы и тепла. В моём закутке еле помещались кровать и столик, за которым делал уроки. Мачеху выводило из себя, что я учился на пятёрки, а её дети на двойки и тройки. И она никак не могла понять – почему так, в чём причина?
Осознав, что дальше оставаться в семье отца нельзя, я начал искать пути – куда же идти дальше? И тут случайно попалась газета с объявлением: Алма-атинский электротехникум связи осуществляет приём учащихся, окончивших седьмой класс. И дальше было приписано, что если ученик окончил седьмой класс на пятёрки, то принимается без экзаменов, ему предоставляется общежитие и стипендия – 65 рублей! Этого вполне хватало для безбедной жизни и учёбы в техникуме.
Не спрашивая отца, сам написал заявление в техникум и к концу лета получил приглашение – прибыть в это учебное заведение, так как меня уже зачислили студентом. Мне выслали билет по почте. Получив его, я собрал свои нехитрые пожитки в сундучок (20 30 сантиметров), который сам же и смастерил, и пошёл в цех. Возвращаясь с отцом после работы, наконец-то решился заговорить с ним.
– Пап, я уезжаю…
– Куда?
– В Алма-Ату в техникум связи.
– А чего же ты мне ничего не говорил?
– Да я знаю, что ты был бы против! Поэтому и молчал. Я уезжаю сегодня, точнее сейчас!
Не заходя домой, попрощался с отцом, обнял, поцеловал его и отправился на вокзал.
Четвёрка
В техникуме я получал стипендию, так как учился на отлично. Жил в общежитии. И всё бы хорошо, да на втором курсе на экзамене по физике получил 4.
Пришёл к завучу и сказал, что меня стипендии лишили из-за четвёрки. А тот ответил:
– Я не могу изменить приказ. Но если ты уверен, что знаешь физику на пятёрку, давай устроим пересдачу с несколькими преподавателями.
Буквально через неделю собрались учителя во главе с нашим физиком Александром Александровичем Соколовым экзаменовать меня повторно. Пришёл и завуч. Другие преподаватели задавали мне вопросы, и я на все достойно отвечал. Завуч обратился к Соколову.
– Ну что, вы довольны ответом Посашкова?
– Да, я знаю, что он отличный ученик, но не поставил пятёрку только из-за его строптивости.
– В чём же она заключалась?
– Когда он отвечал, я разговаривал с другой студенткой…
А эта студентка – старше нас всех, ей уже исполнилось 16 лет, девка красивая, и было видно, что Соколов как-то очень лично заинтересован в разговоре. Вот я закончил отвечать, а мой ответ длился минут пятнадцать: доказательство теоремы с графиками и формулами на доске. И мне понятно, что меня не слушали. А когда учитель наконец-то повернулся и сказал: «Ну-ка, повтори!» – я ответил, что повторять не буду! Тогда Соколов взял зачётную книжку и написал: «Хорошо»…
А с одной четвёркой стипендию уже не давали! И никого не интересовало, на что я буду жить!
Я продолжал учиться и подрабатывать где попало. И как-то подхватил малярию. А лечение тогда было только одно – хиной, и давали её в неограниченном количестве. В результате я получил острую мозжечковую интоксикацию: очень серьёзно заболел. Дошёл до медсанчасти и упал. Еле откачали. Больше трёх месяцев пролежал в больнице. Понятно, что учёбу запустил – выжить бы…
Тем временем началась война.
Пехотное училище
Однажды на дверях столовой, где я подрабатывал, увидел объявление: «Граждане 1924 года рождения и старше должны явиться в военкомат по месту жительства». Собрал я вещмешок – кружку, ложку, зубную щётку, продовольствия на одни сутки. Предупредил коменданта общежития и ушёл в военкомат.
Шёл август 1942 года. Нас направили в ашхабадское пехотное училище. Таких как я «мирных» оказалось всего двое на тысячу человек, которые уже воевали на передовой. С 23 августа начались занятия. Преподавали нам офицеры, побывавшие на фронте. Однако опыта у них имелось маловато, так как они попадали в учебку, получив ранение после первого боя. А те, кто воевал в 1918-м, тоже не могли толком ничему научить, поскольку война была другая совсем! Позже стали приезжать уже более опытные преподаватели.
К концу декабря 1942 года, когда дела на фронте сильно осложнились, все курсанты были одеты в солдатскую форму и готовились к отправке в Сталинград. Одели, обули, дали обмундирование и стали готовить к погрузке в эшелоны. Однако отправка задерживалась, и солдаты (в Ашхабаде стояла жара) валенки, ушанки попросту попропивали. Через две или три недели пришёл другой приказ Сталина – отличников и командиров-сержантов оставить в училище и доучивать до офицеров. Нас из 1 000 осталось 200, а большинство отправили солдатами на фронт под Сталинград. В марте оставшимся в училище присвоили звание офицеров и тоже отправили на фронт.
Но случился такой казус. Те, кто закончил училище, но не воевал, выходили со званием «младший лейтенант». Я воевал, был ранен, лечился, опять вернулся на фронт – по-прежнему в звании младшего лейтенанта. Лишь много позже выяснилось, что звание «лейтенант» мне присвоили ещё в училище как отличнику боевой и политической подготовки, но ни я об этом не знал, ни мои командиры.
На фронт!
Из училища молодых офицеров направили на Южный фронт. Встречали нас на Северном Кавказе. Когда состав подошёл к станции, немцы начали её бомбить – по наводке предателей из местного населения. Расчёт был абсолютно точный. Нас и по дороге всё время бомбили, но помогло то, что машинист, который вёл поезд из Махачкалы на передний край, оказался опытным. Немцам так и не удалось отбомбить этот эшелон.
Нас привезли на рассвете. Мы были спросонья, когда немецкие бомбардировщики вновь начали обстрел. По команде старшего все бросились вон со станции, и потерь не было никаких. Мы удалились километров на десять от станции и вырыли траншеи, а ночью опять налетели бомбардировщики нас бомбить – вот какое было предательство со стороны местных!
Когда мы первый раз побывали под бомбёжкой, то поняли, что шутки плохи, тут надо соображать, что делать и как. Недолго нас там держали. Через пару дней отправили по дивизиям. Я прибыл в 230-ю дивизию командиром стрелкового взвода. Был март 1943 года. А буквально через два дня мы перешли в наступление. И так я воевал до августа 1943-го. Тогда начались активные боевые действия, и 23 августа меня ранило.
Ранение
До ранения я даже не понимал толком, что на войне. Солдаты всё делали по моей команде – ты заряжай, ты стреляй! А мне положено командовать, и всё. Что там рвутся снаряды и мины – не моё дело. И только тогда страх напал, когда вечером 23 сентября 1943 года мина разорвалась прям передо мной! Мне осколком перебило правую ногу, и она повисла, я упал. И понял, что тут шуток нет – всё на полном серьёзе.
А был приказ Сталина, что возле раненого, будь ты хоть командир роты, никому оставаться нельзя. Похоронных команд тогда не было вообще…
Так вот, лежу я с перебитой ногой, кровь хлещет, и никого вокруг… Достал перевязочный пакет из вещмешка и перетянул ногу, чтобы кровь не шла. Стемнело быстро, ни санитаров, никого нет… Вдруг слышу – звякает. Когда собака идёт на поводке, так звякает. Подошла ко мне, обнюхивает. А это санитар с собакой. Положил он меня на носилки, привязал к собаке и сказал: «Держись крепче, она сейчас будет бежать как ненормальная!»
Оказывается, собаки по-разному идут на фронт и с фронта. Я потом убедился в этом на примере нашего верблюда, который нам еду возил. Когда он шёл на фронт, то орал так, что было слышно в радиусе 50 километров! Все враги знали, что везут ужин! Зато назад бежал молча и так, что просто не знаю, как эта кухня не переворачивалась: она подпрыгивала как футбольный мяч!
Когда выстрелы автоматной очереди уже не были слышны, собака пошла спокойно и привезла меня в медсанбат. В то время никаких обезболивающих не было. Только одно лекарство – риванол – обеззараживающая жидкость. Но она не давала никакого обезболивающего эффекта!
Оказалось, у меня сквозное осколочное ранение. Когда положили меня на стол, хирург сказал: «Ори как хочешь и сколько хочешь!» Потом засунул бинт в рану и давай шуровать им туда-сюда, пока рану прочищал. Один Бог знает, как я орал! Потом доктор сестре приказал: «Налей быстро полстакана водки!» Выпил я и чуть-чуть утих. Боль была адская. Ну кое-как врач мне всё сделал, наложил шину, и отнесли меня на повозку, запряжённую лошадьми.
Рассветало… Как сейчас помню… Подсолнухи цветут, погода такая чудесная, и вдруг это всё… Садится ездовой – пожилой такой мужчина – лет шестидесяти пяти.
– Давай, сынок, держись!
– А что держись?
– А сейчас начнётся!
– А что начнётся-то? Передний край вон где!
– Тут свой передний край…
Отъехали километра полтора, смотрю вверх – самолёт с двумя фюзеляжами – немецкий разведчик. Я знал, что они за одиночными солдатами гоняются, знал, что любят озоровать. Смотрю, а лицом кверху лежу, – пошёл на разворот, а потом на снижение по нашему курсу. Мне ездовой говорит: «Сейчас он будет пикировать и стрелять. Держись чем можешь, держись!»
И хлестнул лошадей, я думал – те выскочат из шкуры! Смотрю на самолёт и рожу вижу этого немца! Вижу, взялся за гашетку – сейчас стрелять начнёт. Ездовой тоже всё это видит! Он резко потянул поводья – лошади остановились!.. И вся эта очередь прошла перед нами! Только фашист пролетел чуть-чуть вперёд, мы повернули с дороги и влетели в поле кукурузы! И пока лётчик вновь уходил в пике, возничий и повозку, и лошадей кукурузой забросал. Немец поглядел-поглядел, потерял и отступил от нас. Мы минут сорок постояли, пока он не улетел. Поехали дальше. Потом был эвакопункт, оттуда довезли до эвакогоспиталя. Немецкие самолёты сопровождали так все эшелоны, кто-то им регулярно доносил о передвижении.
Повезли нас с эвакогоспиталя до железнодорожного вокзала. Мне водитель сказал: ложись с краю возле заднего борта, где брезент открывается, и будешь видеть, что сверху делается. Я спросил:
– А почему?
– Чтобы ты видел, почему я так еду и когти рву, чтобы быстрее уехать отсюда.
Отъехали пять-шесть километров, смотрю – лёгкий бомбардировщик «юнкерс». Сделал круг, и на нас. Смотрю, этот водитель ведёт себя точно так же, как и тот, что лошадьми правил. Сначала жмёт на газ что есть силы, когда самолёт начинает снижаться, потом тормозит резко, и всё в машине вдруг сдвигается вперёд. Раза четыре так делал. И я не знаю, от чего ребята больше пострадали: от того, что были ранены, или от внезапного торможения. Я-то видел, когда он тормозить будет, когда рванёт, вот это несколько облегчало мой путь под обстрелом «юнкерса».
Плацдарм
После ранения я вернулся в 986-й стрелковый полк 230-й Сталинской стрелковой дивизии командиром взвода пулемётной роты 2-го стрелкового батальона, который воевал, уничтожая немцев, на Никопольском плацдарме. Немцы пытались эвакуировать все войска и удержать Крым. Шёл конец января – начало февраля 1944 года. Грязища была несусветная! Лошадь не могла себя тащить! Рано утром 7 февраля привёз нам наш верблюд почту и чёрную нашу кашу – перловую.
Открыл я газетку, смотрю. Совинформбюро: «Наши войска в результате упорных боёв уничтожили Никополевскую группировку немцев и овладели населёнными пунктами: Большая Лопатиха, Малая Лопатиха и Зелёный Гай Запорожской области». Эти населённые пункты вдоль Днепра шли. А до них ещё пять километров. Плацдарм не взят, а новости, что взят, – уже есть!
Минут через тридцать появился командир дивизии. Как он нас ругал, и немцы слышали! А кто держал всю дивизию и не давал с места сдвинуться? Один немецкий пулемёт на чердаке дома! С места нельзя было подняться – косил всех!
Командир полка стоял недалеко от моего окопа: «Ты слышал, что генерал дивизии сказал? Если вы к вечеру не возьмёте этот населённый пункт, я всех лично расстреляю без суда и следствия!» В дивизии был свой военный трибунал, задачка эта решалась очень просто.
Мне командир полка сказал: попробуй снять этого немца. А у меня было четыре пулемёта «максим» с водяным охлаждением и пять «горюнов» – с воздушным охлаждением. Но оба перегревались. Я зарядил пулемёт зажигательными пулями и дал по немцу длинную очередь.
Конечно, чтобы снять этого фрица, надо было стрелять с 300–400 метров, а я стрелял с 800! Пока пуля долетала, теряла свою убойную силу, да и немец за щитком прятался. Так он после моей очереди все 200 патронов, всю ленту – в меня! Наверное, всё-таки есть Бог – ведь в смотровое окошечко пулемёта ни одна пуля не попала! Весь защитный щиток сделался как тёрка! Хоть свёклу натирай! А в меня ни одна не попала. Командир полка распорядился: «Брось ты его, к вечеру разберёмся!» Почистил оружие и оставил. Вечером решил посмотреть, что немец делать будет… Он сверху слез, внизу окоп и всё расчищено… Двое их там было. И стреляли они трассирующими пулями непрерывно, сначала один, потом другой.
Осмотрел я всё внимательно. Нашёл сектор, где не было ни одной трассирующей пули. У меня сложилось впечатление, что там или кочка, или бугор, поглощавший эти пули. То есть, если идти по сектору до этой точки, можно и живым остаться. Я так и сделал: пулемёт на спину, роту поставил за собой. И пошли: я впереди, за мной ординарец Миша Лановенко. Мы прошли на расстояние от пулемёта 20–25 метров. И по дороге потеряли одного солдата. Почему? Когда я роту поднимал, сказал: не сворачивать ни влево, ни вправо ни на один метр! А вокруг лужицы были. Мы же три дня без воды – грязь везде, а воды нет… И вот солдат один не выдержал: увидел лужицу, нагнулся напиться. Погиб. Вот он один и погиб. Не дошли мы 25 метров, ставлю пулемёт, что сам тащил. Миша-ординарец как надо его окопал, сектор расчистил. И уже на фоне бруствера, где немцы осели, вижу сам пулемёт – пламя от выстрела. Установил свой «максим». Командиру первого взвода Долматову приказал:
– Давай за пулемёт! Ты стреляешь непрерывно в этом направлении немецкого пулемёта до тех пор, пока не взорвутся две гранаты! Понял меня?
– А что тут понимать!
Во время войны были гранаты аккумулятивного действия и ударного, предназначенные для борьбы с танками. Одна по времени взрывалась, другая от соприкосновения. Они по килограмму весят – хорошие гранаты! Я и мой Мишка поползли по этой грязи. Метров 10–12 проползли, слышим, как немцы разговаривают, хихикают. Махнул Мишке, встали, две гранаты кинули. Там всё взорвалось, грязью нас так и обдало. Ничего живого там, конечно, не осталось. Эти два взрыва были сигналом для атаки. Сначала пошёл полк, потом дивизия. И к утру эти населённые пункты взяли.
Самая большая награда ждала, когда рассвело: немецкий обоз – подвод 200 – готовился к переправе на правый берег Днепра. Старшина спросил: надо разузнать, что это за обоз? Взял бинокль, смотрю… Немецкий солдат достал бутылку вина и пьёт. Выпил. Две-три минуты прошло – упал фашист. Старшине говорю:
– Фёдор, бери солдат, вещмешки – и туда.
Увидев наших бойцов, немцы бросили обоз и удирали как попало! Вернувшийся солдат принёс мешок муки и сказал:
– Надо еще десять человек – забрать мясо, муку, консервы.
Чего там только не было! Старшина за 15 минут обед сварил. Кинул в кипящий котёл мелко нарезанное мясо, муку всыпал и размешал – такое казахское блюдо получилось! За последние две недели первый раз хорошо поели! И ещё недели на две запаслись впрок.
После обеда мы пулемёты взвалили на себя, а на лошадей продукты. И сытые двинулись дальше.
P. S. В 2020 году накануне 75-летия Великой Победы на сайте «Память народа» (pamyat-naroda.ru) опубликованы данные о наградном листе, где командир 986-го стрелкового полка подполковник Галкин сообщает о вышеизложенном подвиге И. Ф. Посашкова и пишет следующее: «В наступательном бою по ликвидации плацдарма на левом берегу реки Днепр в районе села Большая Лопатиха Запорожской области 7.02.1944 года тов. Посашков, руководя штурмовой группой, в числе первых ворвался на окраину села Большая Лопатиха и забросал гранатами дом. Противник, оставив ручной пулемёт, в панике отступил, что способствовало успеху проводимой подразделением операции.
Тов. Посашков достоин представления к правительственной награде – ордену «Отечественной войны II степени».
Надо сказать, что за этот подвиг Иван Посашков был удостоен ордена Красной Звезды.
Разведка боем
Через три дня меня ранило гранатой, это было уже второе ранение. И после госпиталя мне полагалось на фронт возвращаться. Как? А никаких средств не имелось, чтобы попасть на фронт. Каждый должен был пешком добраться! И что солдат ел и пил, никого не интересовало. Свой полк догнал я на Днестре, недалеко от Тирасполя. Советские войска переправились через Днестр практически без боевых действий.
Почему немцы пустили нас туда? Каждую весну Днестр эту пойму заливал. А в этом году не случилось. Почему? Не знаю. Не залил и всё! Не было этого разлива. И мы, находясь внизу, остались целы и невредимы. Весь полк. Есть Бог! Я в этом не сомневаюсь ни на один грамм!
Простояли мы в обороне до августа. Тогда командир полка собрал нас и сообщил: «Ваш первый батальон 86-го полка будет участвовать в разведке боем».
Многие слышали это красивое выражение – «разведка боем». Суть его заключается в том, что посылается рота, батальон, полк или дивизия с целью заставить противника открыть свою огневую систему. Но противник тоже не дурак: понимает, что это идёт только полк. И ведёт огонь не с основных позиций, а с запасных. Поэтому разведка боем никогда не давала нужного эффекта и не достигала своей цели! Люди гибли, а толку никакого. У нас в батальоне было 700 человек. Из этой разведки боем вернулись 12!
А вот генерал Колпакчи «славился» своим особым стилем ведения боевых действий. В чём он заключался? Если высоту не взяла рота, надо послать батальон; не взял батальон, надо послать полк; если не взял полк, надо послать дивизию! А в дивизии 10000 человек! В принципе никого не интересовало, сколько там людей погибло, и зачем они погибли! И что до самого конца войны был недостаток боеприпасов, этого никто не скрывает! При этом под угрозой расстрела запрещалось брать с убитых немцев автоматы и патроны. Почему? Неизвестно. Хотя автоматы у немцев были очень хорошие. «Калашников» под эти автоматы сделан.
Как раз перед наступлением, которое началось 23 августа 1944 года, нам было приказано произвести разведку боем. И я уцелел только по одной простой причине – меня буквально спас рядовой боец. Рядом со мной наступал солдат из моей роты. Раньше он сидел – 17 лет в тюрьме провёл. Болдырев его фамилия. До войны в стране во многом ощущался дефицит, а с тканями особенно. Болдырев был «краснушником» – это воры, что грабили товарные вагоны с тканью. Они знали, где поезд замедлится на подъёме, и забирались на вагон, срывали замки, сбрасывали тюки с материей, а потом грузили их на телегу и везли на рынок. Когда началась война, Болдырев, к тому времени отсидевший свой срок, добровольно пошёл в штрафную роту. После ранения его реабилитировали, и он попал ко мне в роту и выручал не раз.
Вернёмся к разведке боем. Нашу старую артиллерию, которая нас прикрывала и знала все огневые точки противника, убрали. И поставили новую, с другой дивизии привели. Цели не были пристрелены. Ни по площадям, ни по рубежам, никак. Первый же залп как дали, то дали не по немцам, а по нам! Снаряд впереди меня разорвался, где-то метров 5–7, не больше. Грязью всех завалил. Этот Болдырев схватил меня за шиворот и в воронку от снаряда засунул. Да сам в неё прыгнул. И давай лопатой работать: я видел, что так только суслик может работать. Буквально до следующего выстрела он сумел вырыть окоп глубиной полтора метра. И уже, когда он углубил этот окоп до двух метров, то есть мы уже скрылись там, снаряд мог нас убить только при одном условии: если попадёт прямо по башке. А так нет. Вот как мы с ним уцелели. Конечно, эта разведка боем ничего не дала. Всё впустую было. Погублено много техники, погублены люди. Да нет, людей никто не считал, никому они были не нужны…
Перед этой разведкой боем нас пополнили солдатами из румынской армии. А что это за история с румынскими солдатами, знаете?