Рассвет языка. Путь от обезьяньей болтовни к человеческому слову. История о том, как мы начали говорить

Животные, роботы и сознательные существа

Одна из характеристик, которые Хоккет приписывал языку, состоит в том, что язык всегда применяется осознанно и намеренно. Как же обстоят дела с этим пунктом у животных? Отдают ли звери себе отчет в том, что они общаются?

Когда при приближении ястреба сурок издает тревожный крик, намерен ли он таким образом предупредить сородичей об опасности? Или же здесь можно говорить только об инстинкте, который сознание не контролирует? Ответить на эти вопросы не так легко, будь то экспериментатору или философу.

На философском плане вопрос сводится к тому, могут ли животные вообще иметь намерения, есть ли у них сознание или что-нибудь похожее на свободную волю, которую мы, люди, так любим себе приписывать. Или же животные – роботы, не более чем механизмы с генетически запрограммированным поведением? От этой мысли не так-то просто отмахнуться, принимая в расчет, на что способны роботы последних поколений.

Роботы – здесь я имею в виду как «роботов по плоти», действующих в нашей трехмерной реальности, так и программных роботов, населяющих интернет, – играют в шахматы лучше людей, могут сочинять классическую музыку и тексты, пылесосить и даже служить нам чем-то вроде домашних питомцев.

Многие роботы имитируют поведение животных, особенно хорошо это работает с насекомыми. Можно запрограммировать робота так, чтобы он вел себя как жук. Можем ли мы в таком случае подозревать, что жуки более сознательны, чем роботы?

Бог с ними, с жуками, будь они хоть роботы, хоть зомби, которые ползают вокруг, сами о том не подозревая. Но нам трудно принять эту идею в отношении животных, похожих на нас больше, чем жуки. Так хочется верить, что у наших домашних питомцев есть что-то вроде сознания. Когда мы смотрим в глаза своей собаки, разве не кажется нам, что этими самыми глазами кто-то смотрит на нас?

Это довольно щекотливый вопрос с точки зрения эволюции. Мы переживаем самих себя изнутри как сознательные существа, – мы, люди, и есть те, о ком сказал Декарт: «Я мыслю – следовательно, существую». Это «я» в крылатом изречении Декарта может быть только сознательным существом.

Но не стоит забывать, что мыслительные возможности наших предков были довольно ограничены. А если мы вернемся на миллиард лет назад, то и вовсе найдем только одноклеточных пращуров, у которых вообще не было никакой мыслительной деятельности и которые, по-видимому, были не более сознательны, чем современные амебы.

Сознание, как и язык, возникло где-то в ходе эволюции. Но как именно и каким образом мы можем об этом узнать? К сознанию трудно подобраться извне, и Декарт мало чем поможет стороннему наблюдателю. Откуда нам знать, являются ли окружающие нас люди сознательными существами? Мы принимаем как данность, что они такие же, как мы. Эти люди внешне проявляют признаки того, что ведут внутреннюю жизнь, аналогичную нашей, но это единственное, что мы можем утверждать на их счет.

Сознательная жизнь животных – и вовсе тайна, покрытая мраком. Над этим, помимо прочего, размышлял философ Томас Нагель в известной статье «Каково быть летучей мышью?», опубликованной в 1974 году^[29]. «Как это?», «Как это ощущается?» или «Как оно себя ощущает?» – вот вопросы, которые, по мнению Нагеля, имеют смысл только когда речь идет о сознательных существах. Спросить «как это быть плоским червем?» все равно что поставить тот же вопрос в отношении газонокосилки. Но уже с летучей мышью все не так очевидно.

Однако оставим философию философам. Эксперименты по изучению сознания животных велись в двух основных направлениях. Ученые пытались понять, во-первых, осознает ли себя животное, во-вторых – воспринимает ли животное себе подобных как мыслящие существа.

Распространенный способ выяснить, осознает ли себя животное, – проверить, узнает ли оно себя в зеркале. Если я понимаю, что существо, которое вижу в зеркале, это я сам, то у меня должно быть по крайней мере какое-то понятие о собственной персоне, что-то вроде осознания себя как индивида.

В эксперименте с зеркалом сначала животным показывали их отражение, чтобы дать понять, как работает зеркало. А потом, когда животное засыпало, рисовали у него на лбу или в другом подходящем месте, которое можно увидеть только в зеркале, цветную метку. Когда животное просыпалось, ему снова показывали его отражение в зеркале. Если животное принималось тереть лоб – это был верный признак того, что оно узнает свое отражение, то есть имеет представление о себе как об индивиде.

Этот тест проводили со многими животными. Дети обычно успешно проходят его начиная с двух лет. С ним справляется и большинство обезьян, хотя и не все. Даже в пределах одного вида результаты разные. Одни гориллы справляются, другие нет. Вряд ли это означает, что одни гориллы осознают себя лучше, чем другие, так что результаты теста не так просто истолковать.

Кроме горилл, его проходили дельфины, касатки, слоны и сороки. У слонов не было проблем с тестом, чего не скажешь об исследователях, которым непросто было подобрать зеркало нужных размеров и при этом достаточно безопасное. Испробовали не один и не два варианта, прежде чем остановились на подходящем.

Мы, как правило, исходим из того, что окружающие нас люди тоже являются мыслящими существами, и учитываем мысли других, когда строим планы или рассуждаем о чем-то. Мы как будто только тем и занимаемся, что играем в социальные шахматы, где просчитываем все на много шагов вперед. «Если я поступлю таким образом, она подумает, что я думаю, что она знает мою тайну, и тогда она сделает то-то и то-то, из чего я делаю вывод, что она считает…» ну и так далее.

Обратите внимание, что каждый ход в этой игре обусловлен тем, что другой также является мыслящим существом, с собственными суждениями и восприятием реальности, включая восприятие того, что думаю я.

Наше осознание осознанности других играет ключевую роль в использовании нами языка. Перед тем как что-либо сказать, мы почти всегда задаемся вопросом, как нас поймет собеседник. Сама возможность пазл-коммуникации обусловлена восприятием другого как мыслящего, сознательного существа. Язык вряд ли развился бы у существ, которые воспринимали бы друг друга как-то иначе. Общение с зомби лишено смысла.

Именно поэтому способность видеть сознательность других – то, что по-английски называется «theory of mind»^[30] и не имеет адекватного перевода на шведский^[31], – является одной из важнейших предпосылок развития языка.

Кто обладает ею? Маленькие дети точно нет. Ребенок начинает ощущать, что окружающие его люди наделены сознанием, не раньше четырех-пяти лет. В числе последних приходит понимание того, что другие могут воспринимать действительность иначе. Маленькому ребенку, к примеру, очень трудно принять, что другой может не знать того, что знает он. Это неоднократно подтверждал эксперимент, который проводили в разных вариантах. Ребенку показывали фильм, где за столом, на котором стоят банки разных расцветок, сидят двое, назовем их Анна и Бенгт, они могут видеть эти банки. В комнату входит некто третий и кладет в красную банку печенье. После чего Бенгта просят выйти, а Анна остается. Снова появляется третий человек и перекладывает печенье из красной банки в зеленую. Анна видит это, равно как и ребенок, который смотрит фильм. Бенгт – нет. Входит Бенгт, он хочет печенья. Ребенку, который смотрит фильм, задают вопрос: «В какой банке Бенгт будет искать печенье?»

У нас, взрослых, ответ не вызывает сомнений. Бенгт видел, как печенье клали в красную банку, и не видел, как перекладывали в зеленую. Следовательно, он думает, что печенье все еще лежит в красной банке, и поэтому в первую очередь заглянет туда.

Но ребенок-то знает, что печенье лежит в зеленой банке, и ему трудно представить себе, что Бенгт считает иначе. Он просто не может отделить свое мировосприятие от мировосприятия Бенгта. Отсюда его ответ: Бенгт будет искать печенье в зеленой банке.

Именно так и отвечают дети до четырех лет. Испытуемые постарше справлялись с заданием.

Специфика этого эксперимента такова, что его затруднительно провести с животными или совсем маленькими детьми. Ведь испытуемый должен сказать, что он думает по поводу действий Бенгта. Но другие эксперименты после многочисленных неудач разного рода показали, что по крайней мере шимпанзе воспринимают себе подобных как мыслящих существ и осознают, что восприятие реальности другого шимпанзе может отличаться от их.

Можно ли видеть в другом мыслящее существо, не будучи таковым самому? Другими словами, достаточно ли у шимпанзе «теории сознания», чтобы послужить основой для возникновения некой первичной формы языка?

Очевидно, да. Когда маленькие дети учатся говорить, их теория сознания находится примерно на том же уровне, что и у шимпанзе.

Могут ли роботы выучить язык?

Теперь мы ненадолго вернемся к роботам и зомби, о которых говорили в предыдущем подразделе, и вопросу о том, какую часть языка они способны усвоить. Проблема лингвистических возможностей роботов многоуровневая, она всплывает в разных контекстах. У нее есть точки соприкосновения с проблемой лингвистических возможностей животных и тем, что мы, собственно, понимаем под знанием языка.

Ведь если робот способен обучиться понимать и использовать язык, это может кое-что сообщить нам о том, какими качествами должно обладать существо, чтобы овладеть языком, и какие качества для этого совсем не обязательны.

Это, в свою очередь, может просветить нас в отношении того, какие качества должны были быть у наших далеких пращуров на момент возникновения праязыка, для того чтобы этот праязык действительно мог возникнуть.

Если вы решите забронировать билет на поезд по телефону, то, скорее всего, вам придется иметь дело с роботом. Он спросит вас, куда вы собираетесь ехать, после чего попытается обработать ваш ответ так, чтобы вы все-таки получили свой билет. По моим представлениям, все выглядит именно таким образом. Хотя робот не столь безнадежен и как будто и в самом деле понимает кое-что из того, что ему говорят. Так неужели перед нами машина, которой удалось выучить шведский язык?

Множество роботов отвечают вам на разных онлайн-форумах. Многие сайты оснащены роботами, умеющими в той или иной степени поддерживать разговор. Они могут быть одной из функций чата в службе поддержки клиентов или следить за порядком в чате, пресекать нарушения норм приличия. Около десяти лет тому назад песня о боте по имени Анна стала национальным хитом Швеции^[32]. Речь в ней шла о том, как молодой человек в чате принял за робота живую девушку Анну. Роботы успешно справляются с простейшими лингвистическими заданиями, но полноценно владеть языком не могут. Или нет, похоже, не язык как таковой представляет для роботов непреодолимую трудность, а скорее понимание контекста ситуации: у них очень ограниченные возможности чтения между строк, а это не слишком хорошо прежде всего для пазл-коммуникации, поэтому язык роботов кажется таким неестественным на слух.

Все это наталкивает нас на два важных вывода. Первый – о ключевой роли пазл-коммуникаций в естественном человеческом языке и второй – о том, как важна была пазл-коммуникация для наших далеких предков именно в связи с развитием праязыка.

Стоит отметить, что успешные языковые роботы вроде «Гугл-переводчика» функционируют примерно так, как представляет функционирование языка коннекционистская парадигма, и осваивают языки при помощи статистических шаблонов. «Вживление» роботам запрограммированного грамматического модуля практиковалось, но не имело особого успеха.

Способны ли роботы создать язык?

Роботов широко использовали и в исследованиях происхождения языка. Здесь мы имеем в виду не тех роботов, которые по мере возможности выучивают нормальный человеческий язык, а тех, которые сами способны создавать что-то вроде праязыка, или языка на начальной стадии.

Происхождение языка трудно изучать напрямую, поскольку у нас нет доступа к языку наших далеких предков и понимания, что они из себя представляли в целом. И вместо того чтобы гадать, какие качества наших пращуров позволили им создать язык, многие исследователи пытаются при помощи роботов найти подход к проблеме с другой стороны.

Ученые конструируют роботов с определенными свойствами, заставляют их коммуницировать друг с другом и смотрят, что из этого получается, какие качества требуются роботам, чтобы у них развилось нечто похожее на язык. А потом косвенно делают выводы касательно наших далеких предков.

Начиная с 1990-х годов подобные эксперименты играют ведущую роль в исследованиях, посвященных происхождению языка. В них задействованы как программные роботы из интернета, так и «роботы во плоти», существующие в трехмерном пространстве.

Джим Херфорд из Эдинбурга, с которым мы уже сталкивались на страницах этой книги, – один из пионеров в этой области. Другой – Люк Стилс – исследователь искусственного интеллекта из Бельгии.

В типичном эксперименте конструируется команда роботов с определенными свойствами. После чего их выпускают в комнату, где они могут свободно перемещаться и общаться друг с другом по поводу того, что находят в комнате. Это могут быть роботы, с самого начала снабженные неким количеством сигналов, которые они могут отправлять друг другу, и их задача – договориться, что каждый из сигналов должен обозначать.

Они могут быть оснащены оборудованием, позволяющим посылать световые или звуковые импульсы. При этом заведомо не запрограммировано, что считать сигналом. В этом случае перед роботами стоит более сложная задача: сначала договориться, что вообще будет считаться сигналом, а потом прийти к соглашению относительно их, сигналов, значения.

Еще один вопрос: в какой мере следует снабжать роботов изначально «встроенными» языковыми способностями? Если таких не будет вообще, роботы не сдвинутся с места в развитии. Но если с самого начала роботы слишком много получат «задаром», разработка языка превратится в фикцию и изучать ее станет неинтересно. Соблюдение этого баланса – щекотливая проблема, как во время подготовки эксперимента, так и при интерпретации его результатов.

Очевидно, что эксперимент обречен на неудачу, если роботы не будут настроены сотрудничать друг с другом, если все как один не будут стремиться к тому, чтобы контакт состоялся, поддерживать и верить в честность намерений друг друга.

Стремление к сотрудничеству можно обеспечить разными способами, но проблема не только в этом. Язык экспериментально может возникнуть лишь при условии, что роботам будет о чем поговорить. Им требуется достаточно сложное и разнообразное окружение, чтобы возникла потребность перенимать опыт друг друга. Если мир вокруг будет примитивным, робот сможет исследовать его в одиночку и никакая коммуникация вообще не будет нужна. Такой мир просто не заслуживает более-менее продвинутого языка, о нем неинтересно говорить.

Мы перечислили важнейшие предпосылки возникновения языка. Первое условие: совместная работа и общее стремление к таковой. Второе: доверие, и в этом пункте эксперименты с роботами подтверждают наши рассуждения о лжи из предыдущих подразделов. Наконец, третье: наличие тем для разговоров.

Часть вторая
О происхождении

Мы и другие обезьяны

Солнце всходит над саванной в Восточной Африке. Молодая самка бабуина потягивается и зевает. Поначалу она опасливо оглядывается, но, видя, что вся остальная стая уже копошится в кустах внизу, быстро спрыгивает с уступа скалы, на котором провела ночь. Она выкрикивает утреннее приветствие и получает ответы от нескольких самок поблизости.

Встречаясь с самкой более высокого статуса, наша героиня почтительно отходит в сторону и скалит зубы в знак уважения. Высокопоставленная самка приветливо скалится в ответ. По счастью, у нее сегодня хорошее настроение, и наша героиня облегченно вздыхает. Хотя высокопоставленная особа сама еще слишком молода и не должна рычать на нашу героиню, ее мать и тетки по материнской линии довольно влиятельны в стае, поэтому ссориться с этой малявкой небезопасно.

Двое самцов бутузят друг друга в кустах неподалеку, другая молодая самка стоит поодаль, прислушиваясь к их крикам. Потасовка заканчивается тем, что один из самцов убегает с жалобным криком, другой же не менее громко возвещает о своей победе.

Бабуины рассредоточиваются по поросшей кустарниками саванне: они ищут еду. Наша героиня держится несколько в стороне от остальных, что увеличивает ее шансы съесть в одиночку то, что она найдет. С другой стороны, отбиваться от стаи опасно. Поэтому молодая самка время от времени перекрикивается с остальными. Но вот спустя некоторое время она кричит и не получает ответа. Самка напрягается, издает новую серию более громких звуков: «Ва-хууу! Ва-хууу!» – и слышит в ответ голос знакомого самца: «Ва-хууу!»

Спустя минуту она снова вливается в стаю.

Бабуины выходят к фиговому дереву, здесь еды хватит на всех. Высоко на ветках сидят макаки и обрывают фиги, но и на земле полно падалицы, которая вполне устраивает бабуинов. Муравьи, улитки и прочие мелкие насекомые, прилипшие к плодам, также слизываются.

Но тут одна из макак издает предупреждающий крик. Бабуины уже знают, что он значит: поблизости появился леопард. Мартышки забираются выше, на более тонкие ветки, которые не выдержат леопарда, и бабуины следуют их примеру. Самые крупные самцы объединяются в боевой отряд, чтобы прикрывать стаю с тыла. Спустя некоторое время в кустах слышится фыркание, к дереву подбирается леопард и тут же понимает, что здесь ему делать нечего. Все обезьяны, кроме тылового отряда, успели взобраться наверх. Семь взрослых бабуинов могут дать достойный отпор леопарду. Но какой смысл ввязываться в драку, если добычу все равно не достать?

* * *

У нашей самки бабуина самый обычный день, который она проживает в социальном взаимодействии со стаей. Она не только сама общается с соплеменниками, но и прислушивается к их «разговорам» между собой и делает выводы из того, что слышит. Наша героиня прекрасно осведомлена о ситуации, сложившейся на социальной «шахматной доске», и том, кто на сегодняшний день имеет самый высокий статус. Она действует в личных интересах, но исключительно в рамках социума, вне которого себя не мыслит. И это то, что роднит ее с большинством из нас.

Два примата. Долгопят-привидение на человеческой руке

Жизнь бабуинов во многом понятна нам, людям, и это совсем не удивительно. Мы ведь и сами обезьяны. Люди – один из трехсот видов обезьян, существующих на сегодняшний день на нашей планете. И у нас много общего с другими обезьянами, как в анатомии, так и поведении. Именно это и делает Обезьянью Гору в Скансене^[33] такой популярной. Это что-то вроде комнаты смеха, где можно полюбоваться на себя в кривом зеркале.

Наше сходство с обезьянами позволяет нам идентифицировать себя с ними и сочувствовать им так, как невозможно сочувствовать, скажем, волкам или лосям. На это сходство обратил внимание еще Карл Линней^[34] в XVIII веке – при том что не так много знал об обезьянах. Именно он в своем главном труде «Система природы» объединил нас с обезьянами в одну группу, которую назвал «приматы», что по-латыни означает «звери-господа». Мы до сих пор используем это обозначение, хотя с научной точки зрения не совсем корректно делать одну группу животных господствующей над другими, не говоря о проблемах гендерного характера, связанного со словом «господин».

Карл Линней жил за сто лет до Чарльза Дарвина, и у нас нет никаких оснований считать его пусть даже тайным эволюционистом. Дед Чарльза Дарвина Эразм Дарвин перевел главный труд Линнея на английский язык, и это, пожалуй, единственное, что связывает этих двух ученых.

В своей системе Линней сгруппировал животных и растения по внешнему сходству, какое мог усмотреть, чтобы привести в порядок биологическое многообразие видов и облегчить взаимопонимание между биологами. При этом иерархическая система Линней прекрасно вписалась в эволюционную картину живых существ, которая формировалась в течение XIX века. Многие группы были выделены Линнеем неверно, но сама система пережила все биологические революции – Дарвина, Менделя и современной молекулярной биологии – практически в первозданном виде. То же касается и группы приматов, при том что граница между приматами и другими группами неоднократно корректировалась со времен Линнея. И сегодня ни у кого нет сомнений, что Homo sapiens^[35] – вид приматов, развившийся от предков, которых мы сегодня назвали бы обезьянами.

Сегодняшние обезьяны – социальные животные, способные по-разному коммуницировать внутри групп. Самка бабуина из вступления к этому разделу достаточно типична. Большинство обезьян общаются при помощи похожих звуков, но детали «языка» могут различаться.

Обезьяны используют звуки и другие сигналы, чтобы поддерживать контакт друг с другом, предупреждать об опасности, сообщать о том, где находится еда. Но главное – чтобы вести социальную игру. Есть сигналы доминирования и подчинения, войны и мира, дружбы и секса и других отношений. И все эти сигналы составляют систему, которая и делает возможным функционирование обезьяньего сообщества как единого социального целого. Благодаря этому инструменту каждый может быть в курсе того, что происходит в группе, и тактически реагировать на полученную информацию. Некоторые обезьяны способны создавать коалиции и альянсы и заниматься тем, что мы назвали бы политикой, если бы речь шла о людях.

Такие коммуникации чрезвычайно распространены в обезьяньем мире, включая наших ближайших родственников, и мы смело можем предположить, что и у наших далеких пращуров было принято нечто подобное.

Все это создает основу для эволюции языка. Язык развился у существ, обладавших как ментальными, так и коммуникативными способностями, которыми обладают бабуины и шимпанзе.

В оставшейся части книги я буду время от времени возвращаться к этой теме и говорить о шимпанзе, которые являются нашими ближайшими родственниками, и о возможностях, о которых мы осведомлены лучше всего. Бабуины и гориллы будут упоминаться реже, что совсем не означает, что они полностью выпадают из круга наших интересов.