Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии

7
«Продвигайтесь медленно или вовсе стойте на месте»

Профессор Дэвид Розенхан приехал совсем недавно, в прошлом семестре, но в своем твидовом пиджаке с кожаными налокотниками он выглядел так, будто в Соутморе ему самое место. Некоторые студенты шутили, что его большая лысая куполообразная голова означает, что и мозг у него большой. Коллеги вспоминали его чванливую размашистую походку с руками, сложенными за спиной, – так ходит не гость, а хозяин.

До этого Розенхан был лектором на кафедре психологии Принстона и психологом-исследователем в «Educational Testing Service» в группе разработчиков тестов, которые помогли преобразовать SAT^[33] в известный нам сегодня экзамен. «Educational Testing Service» давала исследователям широкие возможности для изучения практически любой области. Для Розенхана с его подвижным умом, стремящемуся к обратному сальто, всегда готовому перепрыгнуть и обежать препятствия на своем пути, это была идеальная обстановка. Он ловко использовал психологические приемы даже в начальной школе. Розенхан был щуплым ребенком, любившим борьбу. Еще тогда он понял, что нужно использовать свою слабость как преимущество. Чтобы сломить противника, он спотыкался по пути к мату, заставляя соперника думать, что от него не стоит ожидать многого.

Его гибкий ум проявился и в изучаемых им предметах: он писал работы по анализу сновидений, гипнозу и актуальным общественным вопросам, таким как мотивация «Freedom Riders» – группы белых и черных защитников гражданских прав, которые отправлялись на автобусах на юг США, чтобы бороться с расовой сегрегацией. Он повторил экперимент Стэнли Милгрэма 1963 года, показавший, как далеко готов пойти испытуемый, чтобы выполнить поступающие приказы. Милгрэм создал поддельный электрошокер с переключателями от 15В до «XXX». Последнее означало, что напряжение будет настолько высоким, что может убить человека. Результаты исследования Милгрэма ошеломили весь мир: волонтеры готовы поражать незнакомцев электрическим током только потому, что их попросили (в примере Милгрэма 70 % испытуемых дошли до уровня XXX) – тревожный звонок для послевоенных лет. Сын восточноевропейских евреев Милгрэм вырос в тени холокоста, так же как и Розенхан. Они оба всегда держали это в голове. «Многие из нас заинтересованы в продолжении вашей работы, – писал Розенхан Милгрэму в 1963 году. – Излишне сказать, что мы понимаем все значение обнаруженного вами феномена».

Нынешняя страсть Розенхана, финансируемая Национальным институтом психического здоровья, – изучение просоциального поведения детей, включающая их «немотивированную заботу о других». Он называл это своим «поиском ценностей». Другими словами, вы становитесь плохим или хорошим человеком или же рождаетесь таким? Это был важнейший вопрос для социальных психологов того времени – один из тех, за которые ухватились Милгрэм со своим шокером, а затем Зимбардо с тюремным экспериментом.

Лаборатория Розенхана напоминала миниатюрный боулинг с марблами вместо обычных шаров. Он спланировал исследование так, чтобы можно было контролировать, выиграет ребенок или проиграет. Затем он документировал, как альтруистическое поведение ребенка, например жертвование денег на благотворительность, изменилось в зависимости от присутствия взрослых. Ассистентка Розенхана Беа Паттерсон вспоминает, как ее тошнило от его указаний говорить проигравшим детям, что они «дуралеи», зная, что результаты распределены случайным образом. Иногда проигрывающие дети плакали. Но чаще они жульничали, подсовывая маленькие булавки. Из-за этого неожиданного поворота Розенхан и Паттерсон обнаружили, что и жульничество, и выигрыш увеличивали вероятность того, что дети сделают пожертвование. Другие исследователи могли бы сдаться, но Розенхан, как хороший ученый, перевернул все с ног на голову и опубликовал другую, более интересную работу о роли уверенности в поведении мошенников – пример обратного сальто ума.

Его интеллектуальный диапазон был безграничен. Он посвятил много времени патопсихологии и написал два учебника по ней вместе со своим близким другом, психологом Перри Лондоном. Так он объяснил свой интерес в письме к другу и коллеге: «Патопсихология – до боли сложная область психологии. Она включает в себя биологию, химию и генетику. Она включает социальное восприятие и опыт любого из нас, испытывавшего депрессию, тревогу или что похуже. И я стою перед вызовом – привнести простоту и понимание в столь сложную сферу».

Результаты исследования Милгрэма ошеломили весь мир: волонтеры готовы поражать незнакомцев электрическим током только потому, что их попросили.

Но истинным талантом Розенхана было преподавание. У него была притягательная черта – умение находить к людям подход. Его баритон без труда наполнял переполненную аудиторию. Студенты называли это даром. Один из них вспоминал о способности Розенхана привлечь внимание группы из двух-трех сотен студентов энергичными лекциями, полными чувства, поэзии и случаев из жизни.

Неудивительно, что первый курс патопсихологии Розенхана стал таким хитом, что Суортмор предложил преподавать его расширенную версию. Жаль, что меня не было там тогда, чтобы послушать его в самый первый день. Вместо этого мне удалось отыскать несколько записей более поздних лекций. Из динамиков моего компьютера прогремел его глубокий и звучный голос, напоминающий Орсона Уэллса: «В этом весеннем семестре мы выясним, может ли разум быть понят через отклонения», – произнес он. Его талмудский ритм – то, как он растягивал слова, ставя паузы и интонации для драматичности, – должно быть, был выточен в молодости, проведенной в обучении на кантора^[34]. Это был властный голос, который заставлял наклониться, сосредоточиться и слушать.

«Вопрос в том… Что такое отклонение?.. Для чего мы здесь? – спрашивал он. – Одно будет черным… Другое – белым. Но будьте готовы и к оттенкам серого».

Такие оттенки я себе и представить не могла.

Видимо, студенты оказались в его кабинете около полудня. «Они пришли пожаловаться, – объяснял он в своей неопубликованной рукописи, – на то, что у курса есть два недостатка. Во-первых, я игнорировал истории болезни психиатрических пациентов. А во-вторых, не позволял студентам посещать психиатрические больницы». Он продолжал:

Мы иногда забываем, что душевнобольные – тоже люди. У них есть достоинство, стыд и уязвимости, как у каждого из нас. Казалось неправильным поощрять посещение студентами данных учреждений. Это вторжение в частную жизнь людей, которые не могут себя защитить. Будь вы там, вам бы хотелось, чтобы вас выставляли напоказ молодым любознательным незнакомцам, какими бы благими намерениями, они ни руководствовались?

Но студенты со своей стороны взялись за это дело всерьез.

– Мы не ценим абстракций, – заявили они, – изолированных от реального опыта. Как можно оценить… скажем, шизофрению, не зная шизофреников лично? Без немедленного и конкретного рассмотрения их мыслей, чувств и восприятия мира? Разве это не похоже на попытку понять ценность доллара, не зная, что можно за него купить?

Я понял, что оказался зажат между согласием с их взглядами и собственными убеждениями. А тем временем вопросы становились все яснее, и спор набирал силу. В итоге мне показалось, что я нашел компромисс между этими двумя, казалось бы, непримиримыми позициями.

– Послушайте, – выпалил я, – если вы действительно хотите знать, каково быть душевнобольным, не тратьте время на истории болезни и посещение больниц. Почему бы вам просто не пойти в психиатрическую больницу в качестве пациентов?

– Когда? – спросили они.

«Когда?» Не «Почему». Не «Как», не «Где», и даже не «Эй, минуточку». А «Когда?». Благослови Господь их дерзость.

Пока студенты описывали свою проблему, Розенхан вспомнил задание по меньшинствам для бакалавров в Иешива-университете^[35]. Каждому студенту требовалось снять койку в пансионе Испанского Гарлема^[36], чтобы увидеть бедность изнутри. Жизнь с десятью другими людьми в квартире, предназначенной для четырех человек, произвела глубокое впечатление на Розенхана, хоть он и был сыном польских евреев, приехавших в Джерси-сити и существовавших на мизерную зарплату отца-коммивояжера. Память разожгла былой энтузиазм студенческих дней.

Вдохновившись, Розенхан решил преобразовать просьбу студентов в обучающее упражнение и начал его планирование. Сначала им нужно найти психиатрическую больницу, готовую их принять. К счастью, его коллега из государственной больницы Хаверфорда (в пятнадцати минутах от колледжа) пообещал все уладить с начальником Джеком Кременсом. Розенхан не мог поверить своему счастью. Во время Второй мировой войны Кременс был агентом Управления стратегических служб (предшественника ЦРУ) и был бы идеальным человеком для такого дерзкого эксперимента. Сам Розенхан полагал, что Кременса заинтересует это предложение, так как работа студентов под прикрытием позволит получить основательный отчет о том, что происходит внутри учреждения. Розенхан и его студенты могли документировать все несоответствия между правилами ухода за пациентами и реальным положением дел. Кременс очень переживал, что в его учреждении возможен незаконный оборот препаратов, и ему нужно было знать, замешан ли в этом персонал. Проект Розенхана предоставил ему возможность немного шпионить.

Но у работы под прикрытием в Хаверфорде были и свои серьезные минусы, в том числе вызванные этими причинами. Через три года, в 1972 году, медсестра Линда Рафферти подала на больницу в суд, разоблачив множество нарушений, включая гомосексуальное насилие со стороны пациентов, сексуальную эксплуатацию со стороны внештатных работников, пустые рецептурные бланки, подписанные врачами, в незакрытых ящиках для медсестер, оставленные для заполнения в выходные дни, хронические прогулы части медперсонала больницы.

Хотя заявления, подобные словам Рафферти, были крайне редки, это было трудное время для всех психиатрических больниц, находившихся в разгаре серьезных преобразований. В это же время по кровеносным сосудам пациентов потекли новые лекарства. Хлорпромазин (известный в Америке как торазин) тогда казался важнейшим открытием XX века. Он ворвался на американский рынок в 1954 году и к концу следующего десятилетия проник в большинство психиатрических клиник. Как выразился историк Эдвард Шортер, «торазин был первым препаратом, который сработал» и, по словам психиатра, психофармаколога и ярого критика фармацевтической индустрии Дэвида Хили, «широко упоминается как препарат, соперничающий с пенициллином за звание прорыва в современной медицине».

Хлорпромазин появился в результате счастливой случайности, после того как антигистаминные препараты протестировали на крысах и обнаружили, что им не хотелось лазить по канату, чтобы получить еду; французский военно-морской хирург Анри Лабори испытал препарат на пациентах хирургии и заключил, что тот обладает диссоциативным седативным эффектом. «Открывай меня, кому какое дело», казалось, таков был посыл. Тогда его коллеги спросили: «Почему бы не попробовать этот препарат на психически больных пациентах?»

Результаты оказались поразительными, хоть и не бесспорными. У значительного числа пациентов угасали наиболее выраженные позитивные симптомы шизофрении, включая галлюцинации, паранойю и агрессию. Журналистка Сьюзен Шихан описывает чудо торазина в своей книге 1982 года «Неужели на Земле нет места для меня?»^[37]: «Тысячи агрессивных пациентов становились послушными. Те, кто раньше целыми днями кричал, теперь начали говорить сами с собой. Стало возможно улучшить обстановку в палатах: вместо деревянных скамеек появились стулья, а на окнах повесили занавески. Когда-то считавшиеся смертельно опасными бритвы и спички стали давать пациентам – теперь они могли сами бриться и закуривать собственные сигареты, не нанося вреда себе или другим и не сжигая больницу дотла». К 1969 году фармацевтические компании добавили другие похожие лекарства под такими торговыми названиями, как компазин, стелазин и галдол, и в этом же году Розенхан начал исследования под прикрытием. Год спустя антипсихотики уже приносили американской фармацевтической промышленности $116,5 млн в год (сегодня эта сумма эквивалентна $780 млн).

Так началась современная эра психиатрии, зависящей от препаратов. Может, психиатрам и не удалось найти и определить «вместилище безумия», но теперь хотя бы появился способ его лечить, где бы оно ни находилось. Вскоре последовали и другие прорывы: открытие антидепрессантов, литий от биполярного расстройства и милтаун от тревоги. Хотя еще было мало известно о химии мозга (депрессия все еще рассматривалась многими как «гнев, направленный внутрь», обсессивно-компульсивное расстройство как «задержка психосексуального развития в анальной стадии», а шизофрения как результат поведения властных матерей), психиатрия теперь имела арсенал препаратов и свой язык – так-то, онкология! – что придало ей легитимность как истинной медицинской специальности. Позже, с появлением более глубокого понимания химии мозга, изменилась и наша терминология. У нас развилась шизофрения из-за дофаминового расстройства. Мы были подавлены из-за катехоламинового расстройства (позже серотонинового дисбаланса), а тревожное состояние появлялось из-за расстройства серотониновых рецепторов. Все это идеально вписывалось в науку, и общественность восприняла такое новое понимание наших умов и мозгов. С ним пришли и новые ошибочные диагнозы. Разные препараты стали лечить разные состояния (нейролептики вроде тропазина назначали людям с шизофренией, нормотимики вроде лития – при маниакально-депрессивном расстройстве, антидепрессанты прописывали тем, у кого была депрессия). Диагностические ошибки вдруг стали что-то значить. Крайне важное значение диагнозу стали предавать не только врачи и пациенты, но и страховые и фармацептические компании.

Тогда его коллеги спросили: «Почему бы не попробовать этот препарат на психически больных пациентах?»

Но, несмотря на очевидный прогресс, это был не совсем плавный переход. Кен Кизи задокументировал множество наркотиков и ответную реакцию на них в романе «Пролетая над гнездом кукушки»: «Мисс Гнусен поставит нас к стенке, и мы заглянем в черное дуло ружья, заряженного торазинами! милтаунами! либриумами! стелазинами! Взмахнет саблей и – бабах! Транквилизирует нас до полного небытия». Хотя действенность лекарств в целом была неоспорима, даже если они могли быть слишком эффективными, как в приведенной цитате, многие психиатры настаивали, что они предлагали поверхностное решение проблемы, которое не могло решить все причины болезней.

Как только Джек Кременс согласился принять в Хаверфорд студентов под прикрытием, Розенхан и его ученики начали обсуждать детали исследования. Будет ли персонал уведомлен об их присутствии или нет? Придумают ли они имена или будут использовать свои? Какие адреса назовут? И самое главное – как будут выбираться оттуда?

Первые несколько решений дались легко. Они изменят фамилию, но сохранят имена; назовутся студентами, но будут называть разные университеты, чтобы сохранить анонимность. (В конце концов, сколько потенциальных работодателей будут доверять вам, если вы скажете: «Да, я был пациентом психбольницы, но это было для учебы…»?)

Может, все и началось как вызов, но очень скоро это превратилось во что-то более провокационное – в учебное упражнение. Хотя директор и был в курсе их миссии, Розенхан позаботился о том, чтобы остальной персонал остался в неведении. Так что им все еще нужно было убедить больницу в том, что им требовалась помощь. Какие у них будут симптомы? После этого начались споры. Будут ли псевдопациенты изо всех сил притворяться сумасшедшими – с огромными глазами, грязной одеждой, разглагольствованиями и бредом – как Нелли Блай – или они будут вести себя спокойно и невозмутимо? И как вообще выглядит безумие?

«Мы все были взбудоражены, – вспоминает студент Суортмора Харви Шипли Миллер. – Уж я-то точно. Никогда не бывал внутри [учреждений]. Это было волнительно».

Все сошлись на слуховых галлюцинациях – полый, пустой и стук – слова, практически кричавшие о внутренней опустошенности и экзистенциальном кризисе. Честно говоря, уже после этого в больнице должны были поднять тревогу, потому что, по словам Розенхана, до этого в литературе не было описано ни одного случая экзистенционального психоза. Розенхан шутил в письме своему другу: «Наверное, об этом напишут статью!» В определенном смысле такой выбор позволил утереть нос провинциальному психиатру, который вряд ли читал Кьеркегора^[38], – суортморская шутка. В тот момент, согласно рукописи, сам Розенхан не собирался ничего публиковать или собирать какие-либо серьезные данные. Их единственной целью было попасть в больницу любым способом и с наименьшим риском для студентов.

Они изучили работы тех немногих ученых, которые пытались совершить подобное до них. Одним из них был медицинский антрополог Уильям Кодилл. В 1950 году он два месяца был пациентом психиатрической больницы, сотрудничавшей с Йелем, после чего изложил свои травматические переживания в статье «Социальная структура и процессы взаимодействия в психиатрическом отделении». При поступлении Кодилл преувеличил свои проблемы, подробно описал неурядицы в браке, обостряющиеся приступы гнева и злоупотребление алкоголем, но сохранил остальную часть биографии нетронутой. И все же он утверждал, что даже такая малая ложь нанесла ему серьезный урон, вызвав глубокое внутреннее смятение из-за жизни самозванцем. После пережитого напряжения Кодилл отказался от повторения эксперимента. Один из его кураторов, навещавший его в больнице, отметил: «Я считаю, что он утратил объективность как участник-наблюдатель и стал практически участником-пациентом». Розенхан указал это в своих заметках и в отличие от Кодилла поклялся, что участники «никоим образом не будут подстраивать историю своей жизни, не станут описывать патологию там, где ее нет, и преувеличивать существующие проблемы».

Розенхан и его студенты читали разоблачения журналистов по всей стране, которые, как и Блай до них, обнаружили то безобразие, которое происходило у нас на задворках. Во время Второй мировой войны три тысячи отказников совести были направлены на альтернативную службу в государственные психиатрические больницы. Шокирующие фотографии, сделанные одним из них, можно увидеть в статье Альберта Мейзела «Бедлам 1946», опубликованной в журнале «Life». Статья Мейзела описывала жестокие условия государственной больницы Байбери в Филадельфии, штат Пенсильвания, и в государственной больнице Кливленда, штат Огайо: побои были столь сильными, что люди умирали. Изображенные на этих неприятных фотографиях сильно напоминали освобожденных из немецких лагерей смерти. На одной из них пациентка сидит на деревянной скамейке, ее руки сложены в смирительной рубашке, а обнаженные ноги покрыты необработанными язвами. На другом фото несколько голых мужчин с опущенными головами сидят на полу, покрытом помоями.

Это была безумная версия «Дня сурка», где одни и те же зверства повторялись снова и снова. В своей статье «Американский лагерь смерти», опубликованой в 1948 году, Гарольд Орлански сравнивал американские психиатрические лечебницы с нацистскими лагерями смерти. Чертовски правдив черно-белый документальный фильм Фредерика Вайсмана «Безумцы Титиката» о судебно-медицинской (для душевнобольных преступников) больнице Бриджуотер, где пациенты подвергались физическому и словесному насилию – и все перед камерой. Мужчины бродят по территории голыми; человек в одиночной камере бьется головой, ударяя кулаками о стену и разбрызгивая темные, черные пятна крови. Психиатр из Восточной Европы спрашивает педофила: «Тебе больше нравится большая грудь или маленькая?» В одной из самых невыносимых сцен тот же психиатр курит, пока мужчину насильно кормят через резиновую трубку, а обугленный конец сигареты находится в опасной близости от воронки. Все это – важные и ужасные истории, но им не хватало ключевого ингредиента, необходимого для широкомасштабных изменений: они не были научными. В конечном счете именно исследование Розенхана проскользнет туда и заполнит эту пустоту, но тогда ни он, ни его ученики не имели представления о силе этой идеи.

Пациентка сидит на деревянной скамейке, ее руки сложены в смирительной рубашке, а обнаженные ноги покрыты необработанными язвами.

 

Больше всего Розенхан был вдохновлен работой социолога Ирвинга Гофмана, в течение года тайно работавшего помощником инструктора по физической культуре в больнице Святой Елизаветы в Вашингтоне. Все это время он документировал жизнь неблагополучного мини-города на шесть тысяч пациентов. В знаменитой работе 1961 года «Приюты» (в этот же великий год сокрущающих ударов выходят вторая книга Лэйнга «Я и другие» и «Миф душевной болезни» Саса) он описывает больницу как «тотальную институцию», похожую на тюрьмы и концлагеря, которая дегуманизирует и инфантилизирует пациентов (практически заключенных). Она не только не обеспечивала эффективное лечение, но и вызывала симптомы психического заболевания. Такая жизнь не только не лечила психические заболевания, но и способствовала хронической форме болезни – состоянию, которое психиатр Рассел Бартон в 1959 году назвал «институциональным неврозом». Хотя книга «Приюты» и была новаторской работой и остается весьма уважаемой в социологических и психологических кругах, она не достигла широких масс так же, как исследование Розенхана.

Раздавая задания студентам, Розенхан описывал психиатрические больницы в том числе как «авторитарные», «унижающие достоинство» и «способствующие развитию болезни». Очевидно, он не надеялся обнаружить за их стенами какое-либо качественное лечение.

Возможно, именно поэтому Розенхан требовал, чтобы студенты получали разрешение от родителей на участие в исследовании, даже если они были старше восемнадцати лет. Правда, родители не очень-то поддерживали идею. «А это не опасно? – спрашивали они. – Кто-то может гарантировать, что настоящие пациенты не причинят им вреда? Что насчет персонала? Говорят, что иногда он плохо относится к пациентам». Как Розенхан мог быть уверен в том, что псевдопациентов не будут домогаться или им не навредят шоковой терапией или даже лоботомией, не говоря уж о лекарствах, которые могут быть подсыпаны, подмешаны или введены в виде инъекций? Одна мать наотрез отказалась, объяснив, что она работала в психиатрической больнице и никогда бы не доверила заботу о сыне ни одной психлечебнице. Другая же закончила свое письмо саркастичным предложением: «Настоящим даю вам разрешение на участие моего сына в вашем безумном эксперименте по безумию».

Розенхан отметил, что все родители пришли к одному заключению: «Может, больницы и лечат, но вот психиатрические – точно нет. В них издеваются и мучают: они выходят за рамки приличия, делают больного еще больнее и калечат даже самых крепких».

Они делают больных еще больнее.

Розенхан обратился за советом к своему другу-психиатру Мартину Орну^[39] и получил такой ответ: «Продвигайтесь медленно или вовсе стойте на месте».

История расставила все по своим местам. Психиатрические больницы были совсем не похожи на терапевтические отделения. Дэвид Розенхан не мог заставить своих студентов лечь в одну из них, заранее не узнав, с чем они столкнутся.

Сперва он должен был пройти через это сам.