Разум в тумане войны. Наука и технологии на полях сражений

Этот произошедший во Франции примерно в 1777 году поворот в сторону взаимозаменяемых деталей и деквалификации труда оружейников был частью более масштабных преобразований эпохи Просвещения, повысившей ценность технологической инновации. Созданная Грибовалем система была несовершенной и спорной, продвигалась государственными бюрократами, а не капиталистическими «предпринимателями». Она мало чем напоминала современное массовое производство в духе Форда – не была ориентирована на повышение прибыли. Результат также оказался в конечном счете провальным. Системы производства огнестрельного оружия, продвигаемые последователями Грибоваля, были отвергнуты как слишком затратные, и многое из достигнутого ими кануло в Лету.

Взаимозаменяемые детали были «открыты заново» несколько десятилетий спустя в Соединенных Штатах. Французские инженеры разработали методику выполнения рабочих чертежей для новой технологии, придумали новаторскую оснастку и станки для производства ружей нового типа. Однако они столкнулись с социальным неприятием на разных уровнях, от рабочих до генералов. В идеале профессиональные инженеры должны были руководить рабочими, опираясь на чертежи, станки и измерения, но на практике рабочие воспротивились этому. Производство взаимозаменяемых деталей наткнулось на мощное противодействие и коммерсантов, и ремесленников. Оно угрожало устоявшейся практике. Высокоточное производство также требовало социальной дисциплины. Стремившиеся к нему инженеры имели практический интерес в совершенствовании ружей и были также эстетически и философски преданы математической логике и научному методу.

Переход Бланка к взаимозаменяемым деталям не привел напрямую к появлению массового производства. Однако Алдер убедительно показывает, что он все же отражает интересные связи между массовым производством и военной культурой, не замеченные многими историками. Грибоваль и его сторонники понимали поле боя как нечто фундаментально рациональное и управляемое с помощью инженерной мысли.

К XIX веку гуманитарные выгоды военно-полевой медицины стали восприниматься как часть эффективного и рационального управления ресурсами. Британская медсестра Флоренс Найтингейл (1820–1910) была ключевым пропагандистом статистического учета, рациональности и количественного анализа. Она ценила эффективность во всем и большую часть жизни посвятила статистическому доказательству ценности эффективности^[74].

Крымская война (1853–1856), во время которой Найтингейл руководила отрядом сестер милосердия, была одной из первых индустриализованных войн, где ключевую роль играли железные дороги и телеграф. Она практически впервые освещалась в прессе в реальном времени, и трагические репортажи на первых полосах газет оказывали влияние на принятие стратегических и политических решений. Удары русских по турецкому флоту в Черном море и опасения Европы, что русские получат господство в регионе, заставили Великобританию и Францию встать на защиту Османской империи. Результатом стали массовые потери всех сторон в битвах при Галлиполи, Севастополе, Балаклаве и в других местах. В конечном итоге Российская империя потерпела поражение.

Один из журналистских репортажей, сильнее всего разъяривших британскую общественность, рассказывал о французских солдатах, за которыми ухаживали опытные медсестры в турецком центре в Скутари, районе Стамбула. Раненые французы, говорилось в статье, получали хорошую пищу, у них были чистые простыни, перевязочные средства и круглосуточный уход. Британские же солдаты, писал журналист, не получают никакой помощи и умирают на полу. Эта зарисовка заставила военного министра поручить Флоренс Найтингейл доставить на фронт в Крым отряд опытных сестер милосердия^[75].

Найтингейл была богатой молодой женщиной, у которой в 20 с небольшим лет случилось мистическое видение, повелевшее ей служить миру. Несмотря на возражения родственников и поклонников, она посвятила себя служению обществу и отказалась от брака. Это служение приняло форму кампании по превращению в профессиональное занятие сестринского ухода – тяжелого в моральном отношении труда, обычно выполняемого монахинями и проститутками. К началу Крымской войны в 1853 году Найтингейл получила в Германии медицинскую подготовку и заведовала лондонской клиникой для женщин благородного происхождения. Она поддерживала дружеские связи с военным министром Сидни Гербертом и его женой, которые после появления репортажей об отчаянной ситуации в британских войсках предложили ей возглавить управление сестринской службой в Крыму.

Основную часть времени в ходе войны она провела в военном госпитале в Стамбуле. Раненых солдат привозили туда с линии фронта по морю. Условия в госпитале были плачевными. Найтингейл, используя свои связи с богатыми людьми, организовала сбор пожертвований в виде расходных материалов и денежных средств. Она также добилась повышения уровня санитарии, имевшей прямую связь с выживаемостью. Ее переписка и отчеты этого периода ошеломляюще обширны. Она делала записи еженощно, описывая все обязательные процедуры, ошибки и проблемы. Ее прозвали «дама с лампой». Романтический образ подхода Найтингейл к заботе о солдатах сделал ее популярной героиней.

Во все, за что бралась Найтингейл, она привносила энтузиазм, талант администратора и обаяние. Крымская война сделала ее авторитетным статистиком военной медицины, а впоследствии и общественного здравоохранения в целом. Ее роза-диаграммы, или круговые диаграммы, позволили представлять данные из разных источников на одном рисунке (рис. 5).

Круговые диаграммы делали сложные для понимания факты очевидными для тех, кого Найтингейл называла «простой публикой», к которой она относила и королеву Викторию. Один из ее отчетов, отправленных королеве, сопровождался комментарием: «Возможно, она взглянет на него, поскольку там есть картинки»^[76].

Найтингейл увлекалась новыми инструментами и методами статистики, которые становились все более популярными. Хотя ее формальное математическое образование было поверхностным, социальные связи ее отца в Великобритании середины XIX века позволили ей познакомиться с рядом ведущих мыслителей того времени. Это был период жарких научных дебатов и новых подходов к математике и данным. Молодая Найтингейл познакомилась с математиком и инженером Чарльзом Бэббиджем, создавшим в середине XIX века прообраз компьютера. Он гостил в доме своего друга и покровительницы Ады Лавлейс, которая работала над идеями Бэббиджа и предложила способы программирования информации – именно поэтому многие считают ее первым в мире программистом. В 1847 году Найтингейлы присутствовали на собрании Британской ассоциации содействия развитию науки в Оксфорде, где слушали выступление Майкла Фарадея, выдающегося и влиятельного английского ученого, изучавшего электромагнетизм и электрохимию. Флоренс также сдружилась с Чарльзом Брейсбриджем, одним из первых приверженцев статистики и санитарной реформы^[77]. Хотя это нельзя назвать систематическим образованием в области статистики, общение с такими людьми со всей очевидностью подготовило ее к освоению того, что впоследствии ей потребовалось на практике.

Рис. 5. Британка Флоренс Найтингейл, первопроходец в области сестринского дела, разработала роза-диаграмму для отображения рисков и смертности на Крымской войне. Wellcome Collection/CC BY 4.0

После революционного преобразования госпиталя в Стамбуле Найтингейл, ставшая героиней в глазах общества, попыталась реформировать медицинскую практику британской армии. Армейское начальство с подозрением относилось к ее мотивам и опыту, но она с помощью статистики успешно развеяла эти подозрения, убедительно показала, как поддерживать здоровье солдат, а затем распространила свои идеи на поддержание здоровья общества в целом. Один из ее самых важных проектов был связан с улучшением санитарных условий в Индии. Она провела статистические исследования здоровья солдат в Индии и продемонстрировала, что плохая канализация, грязная вода и отсутствие вентиляции повинны в высоком уровне смертности в колониальных форпостах. Опять-таки, Найтингейл применила статистику для того, чтобы проложить путь вперед. Один из своих девизов она почерпнула у Гёте: «Считается, что миром правят цифры. Не знаю, так ли это, но они точно говорят нам, хорошо или плохо управляется мир»^[78].

Найтингейл не была знакома с микробной теорией болезней. Тем не менее она понимала, как важно поддерживать чистоту пациентов, обслуживающего персонала, воды и помещений. Она была прагматична в продвижении своих идей и с готовностью использовала любые инструменты, которые могли дать результат, однако ее интересовало исследование цифр как интеллектуальная дисциплина. Кроме того, она почти безоговорочно верила в то, что с помощью статистики можно познать законы мира и что эти законы представляют собой законы Бога. Такой взгляд был весьма близок к идеям естественной теологии – дисциплины, пытавшейся расшифровать замысел божий посредством изучения природы.

В последние годы жизни Найтингейл продолжала работу в области статистики и эффективности в основном на родине. Она была неординарной личностью во многих отношениях, а приверженность логике и фактам сделала ее олицетворением растущего влияния научной рациональности в эффективном ведении войны.

Найтингейл использовала сострадание к раненым солдатам для обоснования рационального плана использования их в войне. Аналогичным образом теоретик и историк ВМС США Альфред Тайер Мэхэн (1840–1914) использовал эмоциональную и патриотическую привязанность для оправдания своего видения морской войны и ее значимости.

Мэхэна уже при жизни признали одним из самых авторитетных мыслителей эпохи. Сегодня он почти забыт, хотя его идеи ярко проявляются в имперской практике США XX века. Империя, которую историк Дэниел Иммервар характеризует как «большие Соединенные Штаты» – россыпь островов и баз от Филиппин до Маршалловых остров и Пуэрто-Рико, официально не входящих в состав США, – является в значительной мере идеей Мэхэна^[79]. Он, однако, создавал в воображении эту империю, чтобы продемонстрировать важность военно-морских сил. Море, в представлении Мэхэна, предназначено для империй. Соединенным Штатам нужно было море, и он указал им путь.

В Мэхэне обычно не видят эмоционального ресурса продвижения индустриализации^[80]. Я фактически единственная воспринимаю его в этом ключе. Однако, на мой взгляд, его язык, тон, энтузиазм и вера одновременно в торговлю и в ВМС имели вдохновляющее, чуть ли не фанатическое качество. Индустриализация зависит не только от трансформации производственных процессов или потребления, но и от приобщения политических лидеров и общественности к замечательному видению. Мэхэн предложил язык и нравственное оправдание американского века. Он был провидцем, умеющим убеждать, и верил в важность товарных излишков и торговли через океан. Он размышлял об экономическом будущем и ограничениях рынка, и его военно-морские силы были призваны поддерживать работу фабрик. Для многих его читателей это было эффектное и привлекательное видение^[81].

Мэхэн происходил из семьи военных – второе имя было ему дано в честь Сильвануса Тайера, основателя Уэст-Пойнта – и учился в Военно-морской академии в Аннаполисе, которую окончил в 1859 году. В американской Гражданской войне он сражался на стороне юнионистов, после войны недолгое время служил на Тихом океане, а в 1885 году был назначен инструктором в Высший военно-морской колледж в Ньюпорте, штат Род-Айленд. Несколько лет Мэхэн являлся президентом этого колледжа и читал курсы, по материалам которых написал свои самые значимые книги. В 1890 году он издал «Влияние морской силы на историю»^[82]. Эта книга сделала его знаменитым. Впоследствии им были написаны еще пять связанных с ней книг. Все они подчеркивали важность военной силы на море. Большинство его книг в той или иной мере демонстрировало, что Британская империя полностью зависела от этой силы.

На формировании репутации Мэхэна вполне могла сказаться его близкая дружба с Теодором Рузвельтом, возникшая, когда тот был приглашенным лектором Высшего военно-морского колледжа (под конец они не во всем сходились во взглядах). Свою роль сыграло и то, что Мэхэн умел увлекательно и даже цветисто писать и был убежден, что его точка зрения критически значима для будущего Соединенных Штатов. На исторических примерах он демонстрировал ценность военно-морской мощи и роль моря во всех аспектах прогресса и успеха. Он создал ви́дение Соединенных Штатов и их будущего^[83]. Его работами увлекались Рузвельт, Генри Кэбот Лодж, Джон Хей, Бенджамин Трейси (министр военно-морских сил в 1889–1893 годах) и Хилари Герберт (министр военно-морских сил в 1893–1897-х). Для него и его сторонников необходимость создания американской империи казалась самоочевидной, почти биологической – нация, которая не расширяется, умирает. Его соображения относительно вечных законов истории соответствовали общему стилю мыслителей конца XIX века, отражая позитивистское мировосприятие и склонность принимать «общие принципы» объяснения мира. Это был стиль Карла Маркса и Герберта Спенсера, стиль, сочетающийся с туманной приверженностью «научному» мышлению и убеждением, что неизменные законы можно разгадать – в случае Мэхэна путем детального разбора морских сражений. Однако его понимание собственного времени было очень глубоким. Он говорил лидерам Соединенных Штатов то, что им следовало бы услышать. Задолго до биржевой паники 1893 года он указал, что без иностранных рынков Соединенные Штаты могут столкнуться с кризисом внутреннего рынка труда и перепроизводством (именно это и произошло). За три года до того, как Фредерик Джексон Тернер обнародовал свой знаменитый анализ конца колонизации Запада, Мэхэн предсказал его последствия: «Хотят они того или нет, американцы уже сейчас должны присматриваться к внешнему миру. Растущее производство в стране требует этого. Рост потребности общества требует этого»^[84]. Именно Мэхэн подал Соединенным Штатам идею строительства Панамского канала. Канал на Панамском перешейке, по его словам, был первым шагом к контролю над Тихим океаном. «Три моря» Соединенных Штатов делали его критически важным для «выхода к ним и получения доступа к регионам за ними», а контроль над Тихим океаном являлся частью «естественной, необходимой, неудержимой» американской экспансии. Мэхэн также отмечал, что Соединенным Штатам требуются базы в Самоа, на Сент-Томасе в составе Виргинских островов, в Пуэрто-Рико, на Гавайях и Филиппинах. С его точки зрения, военно-морские операции поддерживали коммерческую империю Соединенных Штатов, а национальное величие заключалось в военно-морской мощи.

Приведенные им аргументы послужили для конгресса веским доводом в пользу строительства новых боевых кораблей и участия в гонке морских вооружений. Мэхэн обозначал места, где на кону стояли американские интересы, и перечислял, в чем эти интересы заключались.

Соединенные Штаты были третьеразрядной державой, почти не имевшей влияния в мире, но в конце XIX века расклад сил стал таким, что страна оказалась в центре мирового внимания. Когда администрация Маккинли объявила войну Испании в апреле 1898 года, это было воспринято как победа американской промышленности. Война продлилась всего пять месяцев. В итоге Испания уступила Гуам и Филиппины в Тихом океане и Пуэрто-Рико в Карибском море. Строительство Панамского канала началось в 1903 году при президенте Теодоре Рузвельте и было завершено в 1914 году, а в 1917 году Соединенные Штаты приобрели Сент-Томас и другие Виргинские острова у Дании.

Ви́дение Мэхэна – мечта об экспансии и мощи, опирающейся на военно-морские силы, – стало реальностью меньше чем за 30 лет. Иногда Мэхэна называют самым влиятельным мыслителем XIX века. Я считаю, что его влияние было не только прагматическим. Это было сочетание веры и мечты, к которому власть могла обращаться и использовать. Оно было эмоциональным по своей сути.

Представление Мэхэна о предназначении ВМС было эмоциональным и трансцендентным. Такими были и некоторые военно-морские технологии – машины, служившие олицетворением плодов индустриализации. Как я уже говорила, обольщение – часть истории военной технологии, а морская техника всегда обладала особой притягательностью, которой подчас было достаточно, чтобы ее военная ценность не зависела от реальных боевых возможностей.

Броненосец юнионистов Monitor, спущенный на воду в 1862 году, пробыл в строю меньше года и затонул во время шторма, но это было подлинное олицетворение эпохи машин, символизм которого значил больше, чем боеготовность, как показал Дэвид Минделл. Появление британского Dreadnought в 1906 году имело огромный резонанс, вызвало мировую гонку вооружений и породило поколение огромных линкоров, многие из которых были потеряны во время обеих мировых войн. Критики объясняли эти потери неудачной конструкцией и неверными допущениями^[85]. В обоих случаях эти корабли сочетали в себе эффективность и изобилие.

Первый бой двух паровых броненосцев – казалось бы, безупречных кораблей – состоялся 9 марта 1862 года в заливе Хэмптон-Роудс, штат Вирджиния. Monitor северян строился как бронированный корабль и был полон новаторских средств для подводной войны. Virginia южан был обычным деревянным паровым фрегатом, который инженеры конфедератов обшили сталью. Бой длился недолго и не принес однозначного результата. Обе стороны заявили о своей победе. Однако столкновение в Хэмптон-Роудс имело символическое значение для войны тех и последующих времен. Юнионистам эта победа давала надежду в тяжелый момент войны. Кроме того, сам Monitor демонстрировал промышленную мощь США. Он был одновременно восхитительным и пугающим – провозвестником дегуманизации и чудес будущего. Дэвид Минделл в своем исследовании переживаний людей, служивших на броненосце, приводит незабываемые письма одного члена команды своей жене. Уильям Килер, судовой казначей, делился с женой Анной тем, что чувствовал внутри машины, одновременно защищавшей его и представлявшей угрозу. Килер размышлял над вопросами героизма и мужества на войне, где людей защищает броня. Не отняла ли наука у них смелость? И можно ли вести войну без риска или с асимметричным риском, когда одни находятся в безопасности, а другие уязвимы?^[86]

По словам Минделла, Килер восхищался своим кораблем и его механическими чудесами, однако страдал от холода, темноты и шума. В летние месяцы условия на корабле стали почти невыносимыми: температура внутри достигала 55–65 ℃. В помещениях были даже комары. Как и многие другие, Килер гадал, не является ли Monitor сварной гробницей. Не несет ли сам корабль такую же опасность, как и противник? Жизнь в замкнутом пространстве ниже уровня воды требовала огромного напряжения. Защита могла оказаться ловушкой.

Он и вся команда знали, что новая технология имеет пороки. В своем первом плавании, до битвы в Хэмптон-Роудс, корабль попал в шторм, и вода проникла внутрь через палубные люки. Она залила вентиляторы и намочила кожаные ремни, приводившие в движение механизмы. В результате отказали вентиляторы в машинном отделении, которое заполнилось токсичными продуктами горения угля. В открытом море такая ситуация была опасной для жизни. Инженеры не могли заниматься внизу ремонтом, поскольку теряли сознание, и это напугало команду. Проблема была решена классически: инженеры собрались на палубе и выработали план ремонта. Затем они по очереди спускались вниз, выполняли конкретную задачу и сразу же возвращались. Слаженная совместная работа позволила решить проблему с машиной.

Пока Monitor строился зимой 1861/62 года, до руководства северян дошли слухи, что конфедераты модернизируют старый фрегат Merrimatic, обшивая его стальными листами. Этот корабль был захвачен южанами на военно-морской верфи в Норфолке, штат Вирджиния, весной 1861 года. Отступающие северяне сожгли и затопили его, но конфедераты спасли и перестроили корабль с использованием материалов, оставшихся на верфи, и дали ему новое название – Virginia. Руководство в Вашингтоне опасалось, что этот новый бронированный корабль станет угрозой деревянному флоту янки, запертому в порту Ньюпорт-Ньюс. В случае удачи южане могли на паровом двигателе подняться по Потомаку и атаковать Вашингтон.

Virginia действительно пришла в Хэмптон-Роудс 8 марта 1862 года на день раньше Monitor. Флот юнионистов был захвачен врасплох. Дневная битва, казалось, подтвердила, что броненосцы вполне способны уничтожить деревянные боевые корабли. Virginia протаранила и потопила Cumberland вместе со 121 членом его команды, а также подожгла Congress, который взорвался. Бронированная Virginia атаковала безнаказанно и ушла почти без повреждений. С наступлением темноты третий фрегат юнионистов в Хэмптон-Роудс сел на мель и оказался беззащитным перед атакой броненосца.

Позднее в тот же день в Хэмптон-Роудс прибыл Monitor. Этот залив был стратегически важен для войны. Он также идеально подходил для открытого сражения. Все происходившее было как на ладони у зрителей с обеих сторон, занявших места в амфитеатре естественного происхождения. Отчасти огромное влияние этой битвы на американскую публику объяснялось тем, что масса зрителей и участников очень живо ее описывали.

Бой, состоявшийся утром 9 марта, длился около четырех часов. Корабли очень близко подошли друг к другу, пули и ядра отскакивали от бронированной поверхности обоих кораблей. Monitor получил 22 попадания, но пострадал незначительно. Virginia также была подбита – ядра снесли большинство ее выступающих частей. В середине дня корабли разошлись. Убитых не было. Обе стороны заявили о победе. Два броненосца никогда больше не встречались.

Килер в письме жене задавался вопросом, можно ли считать, что героизм команды Monitor заключался не в участии в битве (поскольку люди были защищены), а в готовности жить в таких чуждых человеку условиях. «На мой взгляд, нас превозносят за этот бой больше, чем мы того заслуживаем, – любой мог бы сражаться за непроницаемой броней». Разумеется, команда и корабль получили статус героев, причем корабль стал слишком ценным, чтобы жертвовать им в следующих сражениях. Постепенно команда поняла, что ее ограждают от участия в боях и просто выставляют напоказ, чтобы подбодрить общественность и похвастаться техническим уровнем юнионистов. Корабль был гораздо ценнее как символ, чем как технология войны. В описании влияния корабля на понятия героизма и мужества Килер сравнил корабль с дорогим фарфором: «Правительство относится к Monitor почти так же, как чересчур прилежная домохозяйка к старинному китайскому сервизу – слишком ценному, чтобы им пользоваться, слишком полезному, чтобы хранить его как реликвию, – которая хочет показать всем, какой ценностью она владеет». Простояв практически без дела все лето, корабль затонул у мыса Гаттерас в канун нового, 1862 года. Погибли 16 членов команды. Остальные 47, включая Килера, были спасены.

По заключению Минделла, появление броненосцев стало сигналом изменения для ВМС и для всей страны. Кроме того, эти корабли служили образом индустриализации в более общем смысле. Они были частью рационального плана управления ресурсами, эффективного ведения морской войны и поддержания энтузиазма общества в отношении войны. Они вдохновляли и власти, и публику, но тех, кто должен был сражаться на них, заставляли испытывать сомнения, связанные с безопасностью, неуверенность в себе, восхищение и скепсис.

Корабль королевских ВМС Dreadnought, также ставший символом, имел совершенно иную судьбу. Первый такой корабль, вооруженный только крупнокалиберной артиллерией, получил свое имя 2 февраля 1906 года в Портсмутской гавани, Великобритания. Впоследствии этот момент стал своего рода водоразделом между эрами до Dreadnought и после него. Все дело было в новой паротурбинной установке. Dreadnought проектировался как образец эффективности и мощи. Дальность стрельбы у него достигала почти 10 км, он имел многочисленные водонепроницаемые отсеки, его котлы работали на жидком топливе, а не на угле. Корабль был защищен броней толщиной 33 см и мог двигаться со скоростью 21 узел, быстрее любого линкора того времени. Это действительно было впечатляющее творение, и его появление вызвало лихорадочную гонку вооружений во всех ведущих военно-морских силах^[87].

Первым кораблем класса «дредноут» ВМС США стал South Carolina, введенный в строй в 1910 году. К 1914 году у британцев было 22 дредноута, а у Германии – 14. В 1921 году Соединенные Штаты имели 10 дредноутов и планировали построить по одному на каждый свой штат. Корабли были символами глобальной власти. Кроме того, журналисты воспринимали их как объекты мужского рода. Многие корабли носили женские имена и описывались местоимениями женского рода, но журналисты видели в дредноутах маскулинность, «жесткие, безжалостные стреляющие машины», обладающие «необычной мужественной красотой». Публика, наблюдая за американскими дредноутами, входящими в гавань, «едва сдерживала слезы»^[88].

Подобная реакция отражала растущую поддержку линкоров как главного элемента силы на море и решающего средства в морской войне. Некоторые флоты, включая ВМС США, в конце XIX века придерживались стратегии смешанного применения кораблей меньшего размера. Однако Dreadnought и его потомки стали свидетельством изменения мышления в области морской войны и сделали большой линкор мерилом силы страны. После Второй мировой войны символическую мощь приобрели авианосцы, а потом атомные подводные лодки. Во время войны Соединенные Штаты построили около 100 авианосцев и восемь линкоров.

Постепенно затраты на содержание первого поколения дредноутов стали превращаться в бремя для экономики Японии, Франции, Великобритании, Италии и США – стран с крупными линкорными флотами. Появились и сомнения в эффективности больших кораблей. Существенные боевые потери дредноутов во время Первой мировой войны свидетельствовали о том, что проблема кроется в самом корабле. Вашингтонский морской договор 1922 года и Лондонский морской договор 1930 года привели к «прекращению гонки в постройке линкоров» для большинства стран, но не установили почти никаких ограничений ни на подводные лодки, ни на авианосцы – новые военные технологии той эпохи.

К 1930-м, однако, строгость соблюдения этих договоров стала ослабевать в определенной мере потому, что многие страны готовились к новой войне. Современный линкор с орудиями только большого калибра ни разу не оправдал возлагаемых на него ожиданий, но, пока эпоха старых линкоров подходила к концу, новые корабли, имеющие сильное фамильное сходство с дредноутами, по-прежнему продолжали строиться. По размерам, если не по вооружению, современный авианосец является как минимум двоюродным братом дредноута.

Я нарисовала эмоциональную картину индустриализации, где даже рациональность и эффективность порождают чувства, оправдывающие военную политику и практику. Я хочу сказать, что каждый элемент современного капитализированного искусства управления государством играет свою роль в появлении научно-технической войны. Рынки и капитал, массовое производство, взаимозаменяемые детали, системное мышление и идеологическое продвижение национализма («воображаемые сообщества», как назвал их Бенедикт Андерсон) – все было важно для изменения структуры военного конфликта^[89].

Логика массового производства была и логикой тотальной войны, превратившись в конечном итоге в логику сплошных бомбардировок городов. Французский военный инженер XVIII века Жан-Батист де Грибоваль, британская основоположница сестринского дела XIX века Флоренс Найтингейл и американский военно-морской историк начала XX века Альфред Тайер Мэхэн воплощали на практике новые представления о разуме и насилии. Броненосцы и дредноуты были технологическим выражением этих представлений. К Первой мировой войне вооруженный конфликт превратился в индустриальный механизм.

С процессом индустриализации войны непосредственно связан родственный процесс контроля того, что сделала возможным индустриализация. Попытки установить правила войны – достичь договоренности между «цивилизованными» нациями, – которые начали предприниматься в XIX веке в Европе, в XX столетии стали частью постоянного глобального процесса. Они отражали общую обеспокоенность изменением технологий войны. Военно-морская конференция 1922 года позволила прекратить гонку в строительстве дредноутов, разорительную для всех участников. Всего через несколько лет, в 1925 году, был предложен Женевский протокол о запрещении применения на войне удушливых, ядовитых и других подобных газов и бактериологических средств, принятый в 1928 году. Первоначально его подписали 38 государств, Соединенные Штаты присоединились к нему лишь в 1974 году. Соглашения об ограничении испытаний ядерного оружия в атмосфере и гонки вооружений 1950-х годов и более позднего периода были ориентированы на контроль производства и риска. Масштабные программы разработки биологического оружия существовали во многих странах с 1920-х годов, но Конвенция о биологическом оружии 1972 года впервые запретила его разработку, производство и накопление. Это был запрет не только использования, но и владения биологическим оружием. С 1970-х годов заключено как минимум 26 международных соглашений по контролю военных технологий. Список возглавляет ядерное оружие, но ограничения коснулись также использования мин, космоса, океанов и торговли оружием. Конвенция о запрещении химического оружия 1993 года – поддержанная даже химической промышленностью Соединенных Штатов и одна из самых влиятельных действующих конвенций на сегодняшний день – требует уничтожения запасов. Она также предусматривает проведение инспекций и обязательство всех подписавшихся защищать любую страну, пострадавшую от применения химического оружия. Наука и технология играют очень большую роль в этих международных соглашениях, связанных с экстремальными формами насилия и риска индустриализованной войны.

Идея определить четкое понятие «гражданского лица» наиболее активно продвигалась в тот самый момент, когда военно-воздушные силы привели к его практическому уничтожению. Если государственная военная машина зависела от заводов, которым требовались рабочие, то разрушение жилых кварталов было обоснованной частью стратегии. Индустриализация сделала будущие воздушные налеты – огненные смерчи в Токио и Дрездене – логичными. Я не ставлю знак равенства между логикой и нравственностью, а лишь хочу сказать, что индустриализация придала смысл новым способам применения экстремального насилия. Разум, логика, эффективность и мобилизованные эмоции были интеллектуальными ресурсами научно-технической войны.