Разум в тумане войны. Наука и технологии на полях сражений

Один из стандартных вопросов Маршалла звучал так: «Когда вы начали стрелять из оружия?» Его интересовало, что испытывают на передовой люди, соприкоснувшиеся с противником. В современной войне численность боевых и тыловых подразделений обычно несбалансированна. Около двух третей военнослужащих во время Второй мировой войны не участвовали в реальных боях. Опыт относительно немногих участников представлял очевидный и огромный интерес для историков и стратегов.

Маршалл со своей командой опросил тысячи солдат более чем 400 пехотных рот на европейском и тихоокеанском фронтах после их столкновений с немецкими или японскими войсками. В его книге об этих опросах высказывается предположение, что лишь 15–20 % солдат, побывавших в реальном бою, стреляли в противника^[61]. Не стрелявшие солдаты, по его словам, не бежали и не прятались. Во многих случаях они серьезно рисковали, спасая сослуживцев, поднося амуницию или доставляя донесения. Однако они не стреляли из своего оружия во врага даже под угрозой обвинения в неисполнении долга^[62].

Аналитики и критики скептически отнеслись к некоторым количественным заключениям Маршалла и признали его методы учета спорными^[63]. Иначе говоря, они усомнились в достоверности его оценок. Тем не менее открытия Маршалла имели серьезные практические последствия. Командование вооруженных сил по всему миру начало изучать то, что Маршалл назвал «доля стреляющих», – процент участников боестолкновения, реально стрелявших из своего оружия, каким бы оно ни было. Его наблюдения заставили задуматься о правильности подготовки войск, что повлекло за собой изменение политики в вооруженных силах и даже в органах охраны правопорядка всего мира.

Вопросы боевой подготовки, разумеется, были актуальными всегда. В XIX веке переход к казнозарядному огнестрельному оружию привел к более рассредоточенным цепям и экспоненциальному росту огневой мощи. Командиры и военные теоретики тогда опасались, что солдаты, не стоящие плечом к плечу, – рассыпавшиеся, а не находящиеся в плотном строю, – не станут дисциплинированно наступать. Они считали, что для удержания солдат под контролем даже в хаосе битвы требуется «общий порыв» или «дух боевого единства». Сами эти опасения свидетельствуют о признании возможности молчаливого, скрытого сопротивления.

Казалось бы, необходимость убивать должна быть очевидна для солдата, пытающегося спасти собственную жизнь и защитить товарищей, но некоторые все же противились этому. Обычные два варианта – сражаться или бежать – соединились в третьем. Это была социально скрытая форма применения технологии: солдат мог делать вид, что стреляет из ружья, в действительности не стреляя, или стрелять, но целиться выше голов вражеских солдат.

Это был ошеломляющий и неожиданный результат. Почему они не стреляли?

Американская армия со всей серьезностью отнеслась к открытиям Маршалла и на основе его предположений внесла ряд изменений в воинскую подготовку. Согласно более поздним исследованиям, вследствие этих изменений доля стреляющих достигла 55 % в Корее и 90–95 % во Вьетнаме. Методы, позволившие повысить этот показатель с предположительных 15 % во время Второй мировой войны до 90 % во Вьетнаме (и 100 % сегодня), называют программированием или выработкой автоматической реакции. ФБР также заинтересовалось вопросом и начало исследовать долю стрелявших среди работников правоохранительных органов в 1950-х и 1960-х годах – и получило аналогичные результаты^[64].

С подачи Маршалла историки и военные исследователи (как в США, так и в других странах) стали выяснять, как долго могло существовать и создавать проблемы это скрытое сопротивление.

Уже в XVII веке командиры жаловались на солдат, которые не стреляют во врага. Аналогичные моменты отмечали французские офицеры в проведенном в 1860-х опросе. Случаи неэффективного огня наблюдались на всем протяжении истории, и в конце XIX века тщательный анализ причин необычайно низкой доли убитых в наполеоновских войнах заставил предположить как минимум возможность того, что многие солдаты не стреляли во время главных сражений.

В 1986 году Центр изучения военных операций Министерства обороны Великобритании проанализировал эффективность поражения воинских частей в более чем 100 битвах XIX и XX веков. Сравнивались исторические данные о реальных потерях и уровни поражения при моделировании тех же битв с использованием импульсного лазерного оружия. Участники эксперимента применяли макеты оружия и не могли причинить реальный урон противнику или пострадать сами. Предполагалось, что они не испытывают беспокойства по поводу собственной уязвимости или боязни ранить другого человека. В результате они «убили» намного больше вражеских солдат, чем в действительности было убито в исторических битвах.

Исследовательская группа в 1986 году пришла к выводу, что одной лишь боязни сражения недостаточно для объяснения столь устойчивых несостыковок, наблюдавшихся в разные времена, в разных местах и обстоятельствах. Она предположила, что среди солдат было сильно нежелание стрелять в других солдат. Именно это нежелание, молчаливая имитация ведения боя, значительно снижало реальную историческую долю убитых^[65].

Пожалуй, самые поразительные данные о доле стреляющих принесла битва при Геттисберге. После нее на поле боя было подобрано 27 574 мушкета. Нам это известно благодаря склонности армии к ведению учета. Почти 90 % найденных мушкетов, 24 000, были заряженными, около половины из них заряжались более одного раза, а 6000 – от трех до 10 раз. Один ствол заряжался и не стрелял 23 раза^[66].

Самым распространенным оружием Гражданской войны был нарезной мушкет, заряжаемый с дула черным порохом. Чтобы выстрелить из него, солдат должен был взять бумажный пакет, содержащий упакованную пулю и порох. Он вскрывал пакет зубами и засыпал порох в ствол, после чего вкладывал в ствол пулю и проталкивал ее шомполом. Приходилось порядком повозиться. Почему же на поле боя осталось так много заряженного оружия? Почему во время боя как минимум 12 000 солдат так и не зарядили свое оружие, по крайней мере во второй раз?

Некоторые солдаты, разумеется, погибали во время атаки противника и могли бежать с заряженным ружьем. Однако заряжание ружья занимало около 95 % времени пользования им, а стрельба – остальные 5 %. Подавляющая часть мушкетов, оставшихся на поле битвы, по логике должна быть пустой.

Маршалл предположил, что солдаты в бою становились отказниками, пассивно и молчаливо уклоняясь от убийства вражеских солдат. Я подозреваю, что причины такого выбора у каждого были свои и объяснялись не каким-то врожденным сопротивлением убийству, а множеством разных соображений, включая неготовность стрелять в человека, похожего на себя, – молодого мужчину, возможно, насильно призванного на службу. Как бы то ни было, факт отказа множества солдат стрелять на протяжении столетий говорит о том, что технологии оказывают на людей неодинаковое воздействие, а выбор, связанный с технологией, характеризуется массой нюансов.

Пользователи любой технологии неизменно делают выбор в отношении ее применения. Иногда лучше всего невидимый выбор, поскольку он скрывает реально происходящее от лиц, облеченных властью.

Изучая историю огнестрельного оружия и его исторические последствия – роль в создании империй, в работорговле и военном хаосе в Африке и Северной Америке, в промышленной революции и даже в нравственном выборе человека, поставленного в битве перед альтернативой, стрелять или не стрелять, мы получаем представление о собственном взаимодействии с технологиями, которые принимаем как данность, игнорируем или используем по-своему, подчас для того, чтобы ввести в заблуждение окружающих.

Действительно ли это порох и ружье привели к появлению современного государства? Это они спровоцировали возникновение колониальных империй? В самом ли деле огнестрельное оружие породило работорговлю?

Джаред Даймонд в своем популярном исследовании предположил, что именно «ружья, микробы и сталь» сформировали политические отношения в мире^[67]. Он намеревался опровергнуть идею о том, что европейские завоевания можно считать очевидным признаком биологического и культурного превосходства, и объяснял успехи европейцев в захвате чужих земель отчасти различиями в географических ресурсах, в частности наличием пригодных для одомашнивания животных и пищевых культур. Он также подчеркнул влияние инфекционных заболеваний и биологической силы огнестрельного оружия.

Рассуждения Даймонда убедительны, но обычно не учитывают многочисленные способы использования огнестрельного оружия в мире и, следовательно, упускают из виду вопросы выбора, связанного с технологией. Как я уже отмечала, ружья могли использоваться людьми, прячущимися за деревьями или стоящими в плотном строю в открытом поле. Из них можно вести залповый или одиночный огонь, целиться в отдельных людей или стрелять по скоплению противника. Можно даже стрелять так, чтобы пуля почти наверняка прошла мимо, как нередко делали солдаты.

Использование ружья может зависеть от правил, определяющих позу стрелка, и классовой принадлежности. Некоторые японские руководства по стрельбе XV века предписывали стрелку стоять изящно, прижав локти к телу, чтобы не выглядеть неотесанным или простолюдином. Из этого предписания следует, что человека, держащего ружье, кто-то видит. Европейские уставы предусматривали выполнение в плотном строю движений заряжания и стрельбы. Строй должен был четко манипулировать ружьями, давать одновременный залп и отходить назад. Коренные американцы, получив доступ к европейским ружьям, действовали совершенно по-другому. Они пригибались и прятались, когда держали ружье. Привыкшие к лесной войне с луком и стрелами, они приспособили новую технологию к своей практике. Для индейцев с ружьями правильной была незаметность стрелка.

Существовали также разные правила в отношении того, кому вообще полагались ружья. Те, кто продавал ружья американским индейцам на заре колонизации, нарушали закон. В Японии ружья предназначались воинам из крестьян, которые были недостаточно храбры для поединков на мечах. В Великобритании ружье было принадлежностью лишь богатых землевладельцев. Большинство британских колонистов, прибывших в Северную Америку, никогда не держали в руках огнестрельное оружие. Даже браконьеры в Великобритании не пользовались ружьями, потому что это шумное оружие мешало их промыслу. В то же время британские элиты поначалу считали использование ружья на охоте позорным.

Все эти малозаметные нюансы представляют собой выбор, связанный с технологией. Они предполагают принятие решения о том, какие аспекты огнестрельного оружия важны, ценны или проблематичны. В центре этих решений находится физическая, реальная вещь – тяжелое, неудобное в заряжании, неточное и опасное устройство для стрельбы. Однако эта вещь, несмотря на свою основательность, не полностью определяет то, как мы воспринимаем и применяем его. Разнообразие современных законов и практики пользования огнестрельным оружием в разных странах подкрепляет эту мысль. То, как объект проявляет себя в мире и какие последствия вызывает, зависит от правил обращения с ним в конкретной культуре. Одни государства тщательно контролируют доступ к огнестрельному оружию, другие нет.

История огнестрельного оружия заставляет предположить, что даже относительно простая военная технология сложна в социальном смысле, что правила ее применения определяют последствия, к которым она приводит. Если ружье и породило современное государство, то произошло это в результате его взаимодействия с существовавшей культурой и структурой власти. Это было технологическое вмешательство, которое позволило европейским государствам реорганизовать себя, а потом и весь мир.

2
Логика массового производства

Основополагающие для индустриализации факторы – взаимозаменяемые детали, эффективность и рациональное управление – сыграли главную роль и в развитии научно-технической войны.

Логика массового производства была и логикой тотальной войны, и в конечном счете логикой сплошных бомбардировок городов – налетов тысяч бомбардировщиков и огненных смерчей. К 1940-м гражданские работники выпускали самолеты, которые делали возможной реализацию стратегий бомбардировки жилых кварталов.

Индустриализация – это широкий и расплывчатый термин, появившийся примерно в 1906 году и описывающий произошедший после 1780 года переход от аграрной экономики к промышленной и от ручного ремесленного производства на дому к машинному производству на фабриках. Большинство историков видят истоки этого процесса в британских заводах или ружейных мастерских. Сборочный конвейер, внедренный в начале XX века Генри Фордом, нередко считают его высшей точкой: практика и стратегия Форда полностью реализовали потенциальные выгоды промышленного производства. Индустриализация, обычно рассматриваемая как процесс перевода людей и общества в современное состояние и создания глобальных сетей капитала и производства товаров, приводит к появлению экономических победителей и проигравших. Ее глубинные издержки обычно сводят к психологическим аспектам: моральному разложению, отчужденности, безысходности перед лицом конкуренции. Ее выигрыши видятся в материальном благополучии (для некоторых).

Историки не зря уделяют индустриализации большое внимание. Ее нельзя назвать безобидным прогрессом человечества. Я бы охарактеризовала ее как процесс втягивания в сложное положение. Она сыграла свою роль в вовлечении людей в хитросплетение правил, машин, трудовых отношений, социальной дисциплины и эмоционального участия. Попутно индустриализация вызвала огромные изменения человеческого опыта от рождения до смерти, от домашнего очага до фабрики, от законодательного собрания до поля боя. Хотя некоторые резко ее критиковали (особенно Карл Маркс после 1867 года), она также породила рассуждения о производительности, прогрессе и совершенствовании в кругах элит, почитающих индустриальные чудеса. Это надо воспринимать не как свидетельство реальных благ, а как одно из проявлений политической власти. Индустриализация сильнее привязала людей к государству и к воображаемым сообществам, основанным на эмоциональной вовлеченности (потребительских предпочтениях, лояльности, национализме и определенных формах отваги).

Кроме того, индустриализация породила тотальную войну, а заодно положила конец существованию юридически установленной социальной роли «штатского человека». В настоящей главе я исследую эти довольно запутанные темы. Мой анализ не дает окончательных ответов. Скорее, это попытка задать другие вопросы об очень масштабном процессе, имевшем колоссальные последствия для современной жизни.

Большинство исследований индустриализации сосредоточено на немногочисленных общеизвестных технологиях, таких как паровой двигатель, железные дороги, телеграф, нарезной мушкет и пуля системы Минье, и появлении взаимозаменяемых деталей, сборочных линий и массового производства. Девятнадцатый век был периодом самых быстрых изменений и самой стремительной разработки новых систем и технологий.

В вооруженных силах эти изменения преобразовали характер управления и снабжения. Европейские армии еще больше увеличились в размерах, повышение по службе стало более эгалитарным и меритократическим, а география военных действий расширилась благодаря новым железным дорогам, облегчившим перемещение людей и припасов. Переход от ручного, ремесленного изготовления ружей к массовому производству упростил и ускорил перевооружение армий. Буске в своем исследовании развития научно-технической войны делает акцент на появлении механистического мировосприятия после 1700 года (идея Вселенной, подобной часовому механизму) и мысли о том, что война – это «главный вектор реализации исторической судьбы»^[68]. Он подчеркивает критическую роль концентрированной энергии, в его терминологии «термодинамической войны»^[69], и громадных проблем логистики, порожденных новыми способами ведения индустриализованной войны после 1800 года.

Большую часть истории вооруженного конфликта армия, находящаяся в походе, имела ограниченную связь с политическим центром. Центр мог определять цели и разрабатывать планы, но боевые командиры, вынужденные принимать принципиальные решения в реальном времени, часто действовали самостоятельно. Снабжение армий во время похода было не менее сложной задачей. Порох мог испортиться или закончиться. Съестные припасы для людей и корм для лошадей приходилось добывать на месте. Грабеж был частью плана снабжения, и местные жители ожидали (и боялись) его.

К 1850 году большинство европейских государств имели регулярное налогообложение и устоявшиеся системы выплат военнослужащим. Появились правила продвижения по службе за заслуги, а не по праву рождения. В большинстве армий в Европе стали носить военную форму определенного покроя из массово производимого текстиля специальных цветов. Стандартизация коснулась и оружия. Появилась возможность быстрее производить относительно много вооружений. Железные дороги и телеграф связали находящуюся в походе армию с политическим центром. Профессиональные торговцы удовлетворяли потребности растущих армий.

В конечном итоге эти новые системы ведения боевых действий (с их сложностью, масштабами и высоким уровнем коммуникации) стали восприниматься европейскими государствами как источник новых проблем, связанных с законами войны. В ходе серии встреч и переговоров после 1874 года европейские государства начали открыто обсуждать ограничения технологии, новые регламенты и законы в отношении пленных, гражданских лиц, шпионов, обмена пленными и особенно гонку вооружений. Эти обсуждения отражали появившуюся в XVIII веке тенденцию к гуманизации войны в разумных пределах^[70]. В Брюссельской декларации 1874 года и Гаагских конвенциях 1899 года ведущие европейские государства пытались коллективно взять под контроль чрезвычайно деструктивные силы современной технологии.

Важнейшей частью этих обсуждений был вопрос о том, что такое гражданское лицо. Идея принять согласованное, официальное понятие гражданского лица – человека, имеющего неотъемлемое право не быть мишенью в войне, – появилась одновременно с той самой новой технологией, которая повысила уязвимость гражданского населения.

Важно помнить, что во многих военных системах на протяжении истории человечества некомбатанты рутинно становились военными целями. В Древнем Риме некомбатантов в пределах империи обычно щадили, но во всех остальных местах нет. Это правило сохранялось в той или иной форме и в более поздних европейских войнах (где гражданских лиц соседних стран могли пощадить), но почти никогда не соблюдалось в колониальных войнах, где европейцы просто уничтожали людей, чьи земли или ресурсы они хотели контролировать. Да и в самой Европе во время войн нередко сжигались деревни и уничтожались замки, полные женщин и детей. По всему миру женщин и детей запросто убивали или обращали в рабство. Иначе говоря, нет оснований утверждать, что война, как ее ни определяй, когда-либо предполагала исключение тех или иных групп людей из числа целей насилия^[71].

Это делает дебаты XIX века особенно интересными, поскольку они развернулись в тот самый момент, когда убийство фабричных рабочих (изготавливавших технику, позволявшую врагу продолжать войну) начало приобретать стратегический смысл. В полностью индустриализованной «тотальной» войне и фабричный рабочий, и крестьянин, и повар постоянно обслуживают военные цели государства. Все граждане поставляют материалы, необходимые для продолжения войны, от хлеба до тканей. Таким образом, все они являются фактически мобилизованными, а значит, и легитимными военными целями. Понятие гражданского лица как субъекта, защищаемого законом, возникло именно тогда, когда уничтожение гражданского населения стало рациональной стратегией.

Вместе с пониманием гражданского лица изменялось и понимание солдата. В условиях индустриализованной войны во взглядах на солдата произошел серьезный сдвиг – из дешевого расходного материала он превратился в многократно используемый и ценный ресурс. Официальный институт военной медицины оставался рудиментарным до XIX века и не был полностью мобилизованным и организационно сформировавшимся вплоть до Первой мировой войны. Раненый солдат в прежние времена мог получить помощь от сослуживцев, но забота о нем не была обязанностью армии как таковой. Смерть солдат на поле боя обычно считалась естественной ценой войны. Однако рациональная война должна была стать экономически эффективной, и сторонники военной медицины – особо следует отметить одну из первых британских сестер милосердия Флоренс Найтингейл – утверждали, что лечить раненого солдата не только более гуманно, но и экономически целесообразнее, чем терять его и обучать нового. Гуманитарные выгоды от медицинской помощи на поле боя сочетались с рациональным управлением ресурсами. Солдата следовало использовать повторно, как повторно использовались материалы и другие ресурсы. Появление профессиональной военной медицины породило проблему «двух господ»: врачу на передовой приходилось сталкиваться с противоречием между врачебным долгом перед пациентом и обязательствами перед вооруженными силами, требующими быстро вернуть солдата в бой.

Не случайно и то, что погибших стали опознавать именно в XX веке после чудовищной бойни Первой мировой войны, когда многие солдаты получили штампованные металлические идентификационные жетоны с указанием имени, номера и даже вероисповедания. Многие солдаты в предыдущих европейских войнах так и оставались во многих смыслах неизвестными, поскольку редко имели официальную государственную регистрацию и стандартное текстовое свидетельство своего существования. Испанская империя учитывала людей тщательнее других государств, но во многих местах в Европе и в мире рождение человека фиксировалось только в церковных источниках, приходских книгах, семейных библиях или налоговых ведомостях, составленных землевладельцами. В большинстве случаев население не было объектом систематического государственного учета примерно до 1750 года, который начал распространяться в Европе лишь после 1830 года.

Как отмечает Дрю Фауст, поименный учет и подсчет боевых потерь – недавняя практика, в США, например, она появилась лишь после Гражданской войны. В 1860-х годах политика и юнионистов, и конфедератов не предусматривала официального уведомления родственников о ранении или смерти военнослужащего. Во время Гражданской войны солдаты не носили жетонов или других средств идентификации, а вооруженные силы не хранили данные об их ближайших родственниках. В конце войны почти половина погибших солдат у юнионистов и более половины у конфедератов осталась неизвестной, неучтенной. Однако после войны Соединенные Штаты перешли к политике широкомасштабной идентификации и перезахоронения погибших юнионистов. «К 1870 году останки почти 300 000 солдат, захороненных по всему Югу, были перенесены на 73 национальных кладбища»^[72].

С изменением управления институтом гражданства в XVIII и XIX веках в государствах появился официальный аппарат учета национальной принадлежности, дат рождения и смерти. Человек, родившийся в 1600 году, мог быть совершенно институционально невидимым – не внесенным в государственные архивы или школьные регистры, не имеющим официального номера, имени и юридического документа. Некоторые могли прожить всю жизнь, так и не попав в официальные системы учета. Однако постепенно сложная система фиксирования национальной принадлежности сделала каждого человека юридическим субъектом, зарегистрированным и известным.

Памятники неизвестным солдатам, поставленные в мире после 1918 года, отражали эту социальную и политическую реальность XX века: к 1914 году практически все солдаты, участвовавшие в войне, были известны. Они имели документально подтвержденную национальную принадлежность. Их исчезновение в грязи и жестокости окопной войны не вязалось с господствующим ожиданием стабильной идентификации национальной принадлежности и единого подхода к учету всего материального.

Сегодня неизвестные солдаты снова редкость, по другим причинам. Вследствие сбора генетической информации во многих вооруженных силах идентификация личности возможна, даже если от тела мало чего остается. Технологии идентификации привели к тому, что о личности известно все и всегда. В индустриализованных обществах индустриализована также и идентификация.

Процесс индустриализации, таким образом, охватывал чувства, машины и труд. Эффективное управление телами принимало разнообразные формы, включая системы официального здравоохранения в вооруженных силах, стабильную идентификацию личности, более эффективное производство и уничтожение. Историю появления индустриализованной войны можно представить как часть истории тела. Она включает дисциплину, ведение учета, а также излечение и уничтожение человеческих тел плановым и систематическим образом.

Высокообразованные вооруженные силы также стали нормой в XIX веке как часть процесса индустриализации. Военные академии готовили инженеров и артиллеристов, затем стали выпускать обученных штабных офицеров. Эти новые формы военного образования развивались параллельно с другими формами образования, такими как общеобразовательные и обязательные средние школы. Воинская повинность и военная служба стали формой социализации и формирования идентичности, предпочтительной для суверенного государства. Это особенно верно в отношении национальных контекстов, характеризующихся резкими географическими различиями. Служба молодых мужчин (исключительно мужчин вплоть до недавнего времени) в вооруженных силах представляла собой элемент процесса «модернизации», в рамках которого рекрутов призывали из одной области страны, отправляли на подготовку в другую, назначали служить в третью и могли откомандировать в четвертую, прежде чем уволить в запас. В этом процессе о региональных диалектах и культурах можно было забыть и принять один (преобладающий) государственный язык. Таким образом, в ходе военной службы люди учились видеть дальше границ места своего рождения и становились лояльными стране в целом, единообразными в одежде, отношениях и таких чувствах, как патриотизм.

Далее я расскажу о четырех мыслителях, жизнь и идеи которых проливают свет на логику массового производства.

Французский военный инженер Жан-Батист де Грибоваль (1715–1789) подходил к артиллерии с точки зрения холодной рациональности.

По мнению Кена Алдера, инженерную рациональность не следует воспринимать как набор каких-то нестареющих, давно заданных абстракций. Рациональность в производстве огнестрельного оружия складывалась исторически, не гладко, крайне неравномерно и в какой-то мере в процессе соединения труда и специальных знаний. Французские артиллеристы под руководством Грибоваля освоили стратегии, повысившие темп и точность стрельбы на поле боя. Однако применение взаимозаменяемых деталей, которое могло упростить и рационализировать французскую артиллерию в целом, наткнулось на проблему в сфере труда, в конечном счете сорвавшую производственную программу, – управленцы и ремесленники пытались договориться, но так не нашли общего языка^[73]. Для Грибоваля стремление к рациональному планированию на войне отражало культуру французской артиллерийской службы, к которой он принадлежал. Эта служба ориентировалась на свежие научные идеи, а кроме того, она выполняла роль административного центра закупок нового оружия. Как результат, Грибоваль и его сторонники по-особому смотрели на использование технологических изменений. Инженеры артиллерийской службы обучались в лучших школах военно-инженерного дела Европы и были сильны в математике, черчении и администрировании. Их ведомство отвечало за связи с частными французскими пушечными заводами и производителями ружей, а также с государственными мастерскими. Теоретически эта группа была способна реализовать свое видение рационального производства огнестрельного оружия, которое предполагало переход на взаимозаменяемые детали и даже, в определенной степени, на взаимозаменяемых рабочих.

Большинство историков считают, что идея производства взаимозаменяемых деталей зародилась в Соединенных Штатах в середине XIX века, однако Алдер показывает, что она появилась уже в конце XVIII века во Франции, но в конечном итоге не получила развития. Пример Грибоваля с сотоварищами и их перехода к стратегиям рационального применения силы демонстрирует, как современное массовое производство трансформирует социальные и политические отношения.

Начиная с 1763 года в артиллерии осуществлялись радикальные реформы под руководством Грибоваля. Одно из ключевых изменений коснулось французской пушки. Оно было не только технологическим, а включало преобразование обслуживания пушки, применяемой тактики и даже организации орудийного расчета. От людей добивались тесной связи с техникой, которой они управляли, слияния живых организмов и орудия. В результате Грибоваль со своей командой смог резко увеличить скорострельность и эффективность французской артиллерии.

В 1777 году сторонники Грибоваля развернули программу создания более совершенного ружья. Они предложили оружейникам представить свои конструкции и выбрали разработку финансируемой государством мастерской под руководством Оноре Бланка. Бланк утверждал, что его ружья являются результатом экспериментального метода. Каждая деталь оценивалась и модифицировалась в процессе тестирования и даже обсуждения. Ничто не оставлялось на волю случая или традиции. Таким образом, выбор Грибоваля и его группы лишний раз подтвердил их приверженность разуму, рациональности и научному эксперименту.

Под взаимозаменяемыми обычно понимаются детали, изготовленные настолько точно, что их можно собрать без финальной ручной подгонки. Ружья, производимые во Франции в конце XVIII века в мастерской Бланка, были близки к этому. Их производство было стандартизовано в результате использования стальных пресс-форм, направляющих шаблонов, фрезерных станков и калибров для контроля допусков. Каждое ружье по-прежнему требовало финальной ручной доводки, но рабочий теперь был обязан производить детали с определенными допусками.

Как предполагает Алдер, этот производственный процесс также включал стандартизацию труда и работника. Он изменял работу ремесленника. Кустарное производство ружей было индивидуализированным, то есть результатом индивидуального мастерства, личных стратегий и решений. Новая система производства огнестрельного оружия с ее калибрами и допусками задавала порядок действий и квалификацию. Детализированное и заданное «соответствие» изделия требовало новых социальных отношений и новых правил поведения рабочих.