Может ли Интернет укрепить демократию?

Признание Комиссией того факта, что Интернет не является лекарством от всех проблем представительной демократии, было обнадеживающим: «Один посыл, который прозвучал очень чётко, заключался в том, что цифровой аспект является лишь частью ответа. Он может упростить демократические процессы для граждан, облегчить возможность участия в них. Однако и другие проблемы также должны быть решены для того, чтобы цифровые технологии имели по-настоящему трансформирующий эффект» (2). Столь же впечатляющей была приверженность Комиссии к «потребности Парламента развивать интерес к потенциально рискованным инициативам и инновациям, что является существенным компонентом правильного использования «цифровизации» (3). И действительно, Комиссия представила ряд достойных и иногда амбициозных рекомендаций, которые должны быть реализованы в промежутке между нынешними и последующими всеобщими выборами. Если предложения Комиссии будут эффективно реализованы, то это с большой степенью вероятности сделало бы Парламент Соединённого Королевства гораздо дееспособней в плане формирования собственной повестки, показало его большую открытость для общественного контроля и снизило риск показаться отстающим среди других институтов власти, с которыми граждане взаимодействуют на каждодневной основе.

Вместе с тем в докладе Комиссии отсутствует какое-либо определение того, что означает демократическое представительство и как условия такого рода общественных отношений могли бы измениться. В последние годы были пересмотрены институциональные роли и управленческие практики в медицине, образовании, журналистике и других сферах. В результате такого переосмысления произошло усложнение понимания того, что является экспертным знанием и мнением обычных людей; как плюрализм влияет на сложившиеся авторитеты; как соотносится официальное с неформальным; как совместить контроль с легкостью распространения информации. Возникает вопрос: почему такое переосмысление не должно касаться проблемы политической репрезентации?

Исторически политические представители, назначенные или избранные, были ответом на необходимость преодоления расстояния; т. е. их задачей были поездки в столичные города, чтобы там говорить от имени людей, которые сами не могли совершать такие поездки в далеко расположенные королевские суды и законодательные органы. По мере того, как политика становилась все более институциональной и расширялись избирательные права граждан, политические представители стали рассматриваться как своего рода мосты, сокращающие разрывы в познаниях и пространстве. Не обладая достаточным временем или знаниями, чтобы целиком погрузиться в специфику формирования политики и принятия решений, люди полагались на своих политических представителей для решения сложных вопросов от их имени. Со временем эта роль стала профессиональной, и политиков стали обвинять в том, что они сами стали той труднопреодолимой дистанцией, которую они должны были бы сокращать. Естественная напряженность между представительством как замещением и подобием стала слишком сильно напоминать именно последнее. В настоящее время политических представителей часто обвиняют в том, что они не слушают людей, которых представляют; ставят интересы своих партий выше интересов избирателей; воспринимают поддержку граждан как должное; и выходят из такой узкой социальной прослойки, что не в состоянии ни идентифицировать себя с теми людьми, от имени кого они должны выступать, ни сопереживать с ними. В то же время представительные институты, похоже, утратили смысл свой работы, становясь либо формальными механизмом по штампованию решений, предложенных исполнительной властью, либо не имеющей большого значения сценой для органа власти, ограниченного в своих возможностях.

Но могут ли такие отношения, основанные на принципе расстояния, быть устойчивыми в эпоху Интернета? В условиях, когда физические перемещения между институциональными центрами и территориями, на которых живут и работают люди, могут быть заменены технологиями, сокращающими время и сжимающими пространство, есть ли ещё смысл в представителях, избираемых на четыре или пять лет только для того, чтобы понять, что думают те, кто избрал их? Когда политическая информация настолько доступна и открыто оспаривается, нужны ли нам по-прежнему особые эксперты по проведению дебатов, чтобы выступать от имени граждан? Часто жителям местного сообщества проще обсудить проблемы между собой, чем со своим избранным представителем. Могут ли в этой ситуации его предпочтения и система ценностей считаться заведомо более важными для процесса законотворчества по сравнению с предпочтениями и ценностями таких организованных сообществ?

Некоторые исследователи ответили на эти вопросы, сделав вывод, что время политического представительства проходит (4). Вместе с тем, нет никаких свидетельств, указывающих на какой-либо публичный интерес к существующей практике прямой демократии. Большинство ранних аргументов в пользу кнопочной электронной демократии оказались поразительно нечувствительны к тем многочисленным сложностям, которыми сопровождается запутанный феномен политического несогласия. Цифровые коммуникационные технологии вместо того, чтобы вытеснять политическое представительство, подсказывают инновационные пути преодоления дистанции между повседневным опытом и демократическим управлением.

Открытость к таким изменениям – это не столько вопрос внедрения компьютерных программ, сколько признание демократических отношений. Современное политическое представительство характеризуется острым дисбалансом в возможности высказаться. Демократическое правление, которое, по определению, помещает граждан в центр социальной сцены, обычно рассматривает их как немые дополнения. Общественный диалог слишком часто заглушён голосом элиты. В политической сфере доминирует мнение власти, продвигающей цели, которые тактически слишком узки и самодостаточны.

С другой стороны, заметной характеристикой культуры позднего модерна как раз является наличие публики, которая любит выражать свое мнение, не обращая внимание наавторитеты. В наши дни есть очень малотем, о которых люди не станут говорить; и есть много площадок, накоторыхэто можно сделать, особенно в Интернете. В прошлом подростки не могли открыто говорить о сексе, послушные работники знали свое место, почтительно снимая свои шляпы перед хозяевами, а напуганный средний класс поклялся никогда не обсуждать религию и политику на публике. Дискуссии по радио и телевидению напоминали скорее разговоры в тиши комнат, предназначенных для встреч маститых ученых из колледжей университетов Оксфорда и Кембриджа. Разговор же публики двадцать первого века в сравнении с предыдущими поколениями поражает своей оживленностью и масштабом. Когда приверженцы элитной организации общества жалуются, что такие политические дискуссии могут быть слишком крикливыми и мало- информативным, они упускают из виду самое главное, а именно: усиливающееся ощущение того, что быть демократическим гражданином означает обязательство быть услышанным, а не отступать на вторые роли в качестве тихого и верного последователя уже назначенного лидера.

В целом, политики и политические институты не приспособились к этой новой среде, оставаясь явно монологичными в своей работе, не проявляя себя хорошим слушателем. В то время как более проницательные политики говорят о своей приверженности «разговору» с людьми, которых они представляют, они не спешат задействовать технологии, позволяющие общаться с множеством людей одновременно, что делает социальные медиа так привлекательными.

Это указывает на довод в пользу диалогической формы политического представительства, основанного скорее на потенциале коммуникативного взаимодействия, чем на проблематичном принципе расстояния. Доклад Председателя Комиссии по цифровой демократии указывает на такое развитие, обозначая, что действительно «большим преимуществом социальных медиа является то, что люди реагируют на парламентские встречи и события, используя свои собственные слова. Самая актуальная информация о Парламенте не обязательно должна быть направлена только в одну сторону. В настоящее время представителям общественности, которые следят за парламентскими дебатами, не разрешается использовать свои телефоны. Но люди все чаще ожидают, что смогут размещать записи в твиттере и блоге с мероприятий такого рода в реальном времени. Разрешение брать с собой на мероприятия мобильные устройства сделает это возможным» (5).

* * *

Но такое важное признание ценности «собственных слов» людей также предполагает, что они выступают исключительно в роли звена обратной связи: комментируют встречи и мероприятия, на которых говорят политики; размещают твиты и записи в блогах по мере того, как они наблюдают за работой Парламента. А как насчет голосов граждан как непосредственных участников оценки работы правительства, подготовки политических документов и их обсуждения? По этому поводу доклад гораздо более сдержан: «Мы уверены, что онлайн-участие общественности в работе Парламента будет приобретать все большее значение, но мы сознательно осторожны в этом, по крайней мере на начальном этапе, чтобы избежать краха ранних экспериментов, раздавленных весом ожиданий» (6). В самом деле, настолько осторожно, что единственные ссылки в докладе на общественный вклад в политическое представительство относятся к электронным петициям, где людям разрешено подписывать предложение без какого-либо дальнейшего взаимодействия с другими подписантами или парламентариями. Кроме того, упоминается довольно символическое предложение, чтобы публика была допущена к обсуждению вопросов в Интернете до того, как они дебатируются в переполненном Вестминстерском Холле Палаты Общин: «Люди, заинтересованные в обсуждении, должны иметь возможность обсудить ее онлайн, до дебатов в Палате Общин. Члены парламента могут внести вклад в это обсуждение или просто наблюдать» (7). Люди, заинтересованные в парламентских дебатах, уже сейчас могут свободно обсуждать вопросы онлайн перед парламентскими дебатами. Точно так же у парламентарием нет никаких ограничений участвовать в таких дискуссиях с гражданами; однако, делают это немногие, предпочитая наблюдать с стороны или вовсе игнорировать их, рассматривая такое участие как зря потраченное время.

Доклад упоминает «экспертные свидетельства», утверждая, что «технологии – это «превосходный инструмент сбора информации, [но] по-прежнему недостаточно хорошо работающий в случае масштабной делиберации» (8). Что конкретно это значит? Технология не является субъектом, она не собирает информацию и не определяет качество дебатов. Возможно, тем самым утверждается, что в то время, как люди вполне способны собирать информацию о том, что говорят и делают политики, им не очень хорошо удается дискутировать друг с другом относительно важных политических проблем. Что бы ни имелось в виду, было бы полезно услышать от Комиссии, как демократическое представительство могло бы быть усилено с помощью постоянного обмена идеями, знаниями и опытом между депутатами и избирателями.

Оказавшись неспособной все тщательно обдумать, или хотя бы мимоходом отразить потенциальную возможности) радикального обновления демократии, Комиссия сфокусировалась над тем, чтобы найти новые пути улучшения осведомленности граждан о текущем парламентском процессе, как будто бы наблюдение за властью через приоткрытый занавес для понимания внутренних процедур и документов является достаточным для преодоления чувства отстраненности. «Комиссия была поражена тем, какой эффект оказывает…нехватка понимания нашей демократической системы, когда многие граждане чувствуют себя оторванными от членов Парламента и самого Парламента. Мы приветствуем ведущуюся работу по повышению осведомленности граждан о деятельности Парламента…» [9). «Возможно наибольшим барьером, стоящим на пути вовлечения молодежи в политику, является нехватка знаний о политическом и парламентском процессе.

Поэтому мы рекомендуем улучшить политическое образование» (10).

Одно из более инновационных предложений доклада состоит в создании словаря профессиональных парламентских терминов (jargon-buster), позволяющего гражданам понять, о чем говорят и что делают их представители: «Сделать парламентский язык более доступным – главный шаг на пути открытия Парламента для граждан. Цифровые инструменты, такие как профессиональные глоссарии, могли бы помочь гражданам понять сложный парламентский язык» (11).

Идея о том, что проблема в политической коммуникации могут быть преодолены путем предоставления гражданам цифровых разговорников, как для туристов во время экзотических путешествий, вряд ли является состоятельной. Пожалуй, именно представители являются теми, для кого должны быть выпущены такие разговорники, чтобы помочь им в коммуникации с различными социальными группами, чьи интересы и взгляды недостаточно представлены в коридорах власти. Осмысленный перевод – это улица с двусторонним движением, а самореферентные призывы «понять нас такими, какими мы сами хотим быть понятыми» неспособны рассмотреть то, что кажется более сложным аспектом кризиса представительства. Комиссия поставила перед Парламентом амбициозную «задачу обеспечить, чтобы к 2020 году каждый мог понять, что он делает» (12). Но возможно более срочной проблемой демократии, которой могли бы заняться парламентарии, является поиск лучших способов понять, что сами граждане делают, говорят и хотят и, тем самым, устранить зияющий разрыв между политикой (институциональной, направленной сверху-вниз) и демократией (низового уровня, направленной снизу-вверх)?

Координация политического протеста

Взаимодействие с традиционными политическими институтами – не единственный способ, благодаря которому мнения граждан будут услышаны. По мере ослабления веры в официальную политику рос интерес к альтернативному демократическому действию вне формальных политических институтов. Сетевые формы социальной коммуникации позволили активистам двадцать первого века объединить онлайн-координацию с уличными акциями для того, чтобы обозначить повестку дня, обеспечить влияние и организовать протест. Значительно более обширное, мгновенное и новаторское использование Интернета в сравнении с большинством официальных институтов управления питает цифровой активизм новой формой политической энергии, которая делает традиционную политику вялой и устаревшей. Вместо того, чтобы ждать, пока избранные делегаты выступят от их лица, цифровые активисты овладели хорошо отлаженной и динамичной практикой самопрезентации.

В этом процессе им пришлось решать исторически важную задачу координации. Как исследователи, так и практики почувствовали, что в Интернете есть что-то такое, что позволяет группам с небольшим количеством ресурсов, гибкими структурами и развивающимися программами координировать коллективные действия. Но только недавно это явление было теоретически осмыслено. В книге У. Ланс Бенетт и Александры Сегерберг «Логика связующего действия: цифровые медиа и персонализация соревновательной политики» (W. Lance Bennett, Alexandra Segerberg «The Logic of Connective Action: Digital Media and the Personalization of Contentious Politics»), представлены обширные эмпирические данные, касающиеся новых социальных движений, таких, как испанское indignados и Occupy. Эта книга по праву стала рассматриваться как прорывная попытка переосмыслить коллективное действие в цифровую эпоху. Авторы подробно показывают, как цифровые технологии позволяют людям с похожими проблемами или целями объединиться без участия централизованных партий или лидеров. В контексте данной книги невозможно целиком рассмотреть эту тщательно построенную теорию, но суть аргумента Беннета и Сегерберг заключается в том, что

«Когда межличностные социальные сети начинают поддерживаться различными технологическими платформами, которые их координируют и расширяют, результат может напоминать коллективные действия, но без участия официальных структур и без проведения целенаправленных мероприятий по их предварительному таргетированию и обоснованию. Вместо информационного контента, который распространяется и связей, которые налаживаются иерархически-выстроенными структурами, сети, базирующиеся на принципах связующего действия, зависят от совместных усилий их членов по организации внутренней работы и распространению информации, демонстрируя, тем самым иной тип экономической и психологической логики, а именно: совместная работа делается самими же участниками сети на основе совместного использования ресурсов и личного участия» (13).

Как следствие, демократические действия легче координировать, они становятся менее обязывающими для участия и способны легко видоизменяться в зависимости от возникающих вопросов. Беннетт и Сегерберг убедительно рассказывают о связующем действии, в том числе приводя в пример социальные движения, возникшие в ответ на финансовую неспособность, и реализация новаторских и гибких организационных стратегий организациями третьего сектора. По мере того, как связующее действие становится все более популярным у многих граждан, особенно среди молодежи, которых привлекает гибкость и универсальность политики в стиле «Сделай сам», (14) традиционные формы коллективного действия выглядят все более устаревшими и неспособными реализовать демократические ожидания. Зачем идти куда-то раз в неделю, только для того, чтобы пройтись по нудной повестке местной партийной ячейки, когда можно просто подключиться к единомышленникам в Интернете и выбрать время, удобное для совместных действий в реальной жизни? Перформативная привлекательность связующего действия является почти точной противоположностью пассивному вуайеризму общественных приемных, где людям разрешено взаимодействовать с парламентами и правительствами. Ориентация на взаимодействие по принципу «организации без организаций» (15) указывает на новый образ мышления о том, что значит быть политически вовлечённым.