Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

7

С тех пор, как Советский Союз распался, все вокруг только и говорили о переезде в Израиль. Им тоже советовали переехать. В Израиле, говорили им, отличная медицина, и если Боря и заговорит, то только в Израиле, но Захар отнекивался, а Зумруд всегда с ним соглашалась. Но когда в марте 1993 года Боре исполнилось пять, а он так и не заговорил, в Зумруд что-то поломалось. С каждым днём, против её воли, образы новой жизни являлись к ней всё чаще, и перспектива бросить всё нажитое и переехать в совершенно другое место, в место, где и язык чужой, и люди чужие, больше не пугала её, как раньше. Она всё обдумала, и доводов «за» оказалось больше, чем доводов «против». Она знала, что если она хочет чего-то добиться, ей надо незаметно внушить нужную ей мысль Захару, чтобы не вызвать отторжения. Надо сделать это потихоньку, чтобы раз за разом у Захара возникали те же доводы и желания, что уже давно созрели у Зумруд, и чтобы в один из дней он бы сам ей это предложил. И первый рывок к намеченной цели Зумруд готовилась сделать уже этой ночью, потому что у них гостили родственники из Хайфы. Хоть они уехали всего полгода назад, в апреле 1993-го, они вошли в их двор совсем другими, возвещая о существовании какой-то другой жизни. Яркими рубашками, изумрудными шортами, сандалями и странным акцентом – будто за полгода они разучились говорить по-русски, бесконечно вставляя в речь беседер, слиха и кен, постоянно экая, ища нужные слова, смеясь не по-нашему и ведя себя немного странно. Зумруд постелила им в комнате для гостей, а им с Захаром – в спальне, и очень хотела иметь хотя бы десять минут, чтобы вслух помечтать об Йерушалайме. Почва была подготовлена, обстоятельства складывались – лучше некуда, и ей казалось это всё знаком Всевышнего – вот оно, твоё предназначение, Зумруд, увези семью на Землю обетованную, на которой Я сотворю СЛОВО и для твоего сына.

Но всё испортил Гриша. Он пришёл поздно – взволнованный, красный, нахохленный – именно в тот день, когда она была собранна, как никогда, успела уложить Борю, гладя его по большой кудрявой голове заледеневшими руками, хоть была жара, а гости допивали последний глоток чая перед сном, – и, нарушив все правила гостеприимства, потребовал родителей для разговора наедине.

В ежедневных и еженощных заботах о младшем сыне Зумруд забыла о старшем. Каким-то фоном доносилась до неё информация о том, что Гриша худо-бедно окончил Краснодарский политехнический институт и, взяв деньги в долг, купил цех при Минераловодской швейной фабрике. Он сначала шил одежду, как и отец, а потом полностью перешёл на шубы, поняв, что это прибыльней. У него всё складывалось неплохо, и Захар гордился старшим сыном, который, как он любил говорить, весь в него. Зумруд не спорила, потому что это была чистая правда. Она была довольна Гришей – контуры его жизни прояснялись, как изображение на брошенной в проявочную жидкость фотографии. Теперь оставалось его только женить – на хорошей, крепкой, домашней девочке, но Зумруд надеялась, что сможет убедить Гришу найти себе жену из недавно уехавших, вот у Мишиевых есть дочь, скромная, покладистая.

А тут такой удар. Гриша сказал:

– Мэ хуб духтер офтум^[4].

Как будто так и надо.

Зумруд опустилась на стул, не веря своим ушам. Он что, общается с девушкой, даже не попросив её, Зумруд, заручиться согласием её родителей? Разве это так делается? Это у русских так можно, а у них так нельзя. Гриша бросал тень на их дом, на весь их род.

– Что он говорит? – переспросила она у Захара. – Чу хосте у?^[5]

– Мере нейварасире^[6], – ответил Захар, – нашёл девушку, говорит.

– Офтум кини? Духтер-бинегъолуб?^[7]

Зумруд приготовилась услышать самое страшное, но Гриша тут же объяснил, что жениться прямо сейчас он не будет, а подождёт ещё год-два, потому что девушке всего шестнадцать и что лично они пока не знакомы, но он уже навёл о ней справки. И теперь он хочет, чтобы к её родителям от его родителей была послана хозмуничи^[8], которая нащупает почву, потому что он хочет посвататься к ней по всем правилам. Далее Гриша сообщил, что девушку звать Анжела Реувен, что она ашкеназка и что он увидел её случайно, когда был в Минводах, а она шла со своим отцом и Гришиным приятелем по улице. Гриша остановился, чтобы поздороваться с приятелем, и неожиданно для себя пленился девушкой.

Дальше были расспросы, из которых выяснялись дальнейшие подробности, например о том, что Анжела из Пятигорска, что она окончила музыкальную школу по классу фортепиано и сейчас учится в музучилище в Минводах. Гриша больше ни разу с девушкой не встречался, но навёл мосты: всю неделю он через знакомого отправлял для неё цветы.

– Когда она окончит училище, мы поженимся, – резюмировал Гриша.

– А откуда ты знаешь, что она согласится? – спросила Зумруд. – Ты же ещё с ней не знаком.

– Вот для этого ты должна завтра же послать туда сваху.

Сваха отнесла в маленькую квартирку семьи Реувен халву, орехи и золотые часики и вернулась с приглашением на чай. Когда Зумруд увидела Анжелу, она расстроилась. На вид девушка была слишком худая и бледная, прямо кости да кожа, и при этом её зелёные глаза горели каким-то нездоровым огнём, будто она больна чем-то серьёзным. Нет, нет и нет. Не такую жену хотела Зумруд для Гриши. Захар прятал взгляд в пол, а потом резко и с каким-то страданием во взгляде смотрел на Зумруд. А Зумруд еле заметно поводила плечами. Она видела, как бескомпромиссно смотрит на девушку Гриша, и хорошо знала этот взгляд – точно таким взглядом смотрел на неё Захар двадцать семь лет назад. Он будто стальной проволокой был привязан к Анжеле, и разрубить эту проволоку было не под силу никому. Убеждать сына в том, что ашкеназы – это совершенно другой сорт людей, бесполезно. Зумруд знала, если Гриша для себя что-то решил, никто – ни человек, ни обстоятельства, не в состоянии ему помешать.

Больше всех говорила мать Анжелы, Рая. Она рассказывала про какие-то странные вещи, из её речи Зумруд выхватывала отдельные фразы и слова: единственная дочь, музыка, талант, Сибелиус, образование, уважаемая семья, знаки внимания, цветы для Анжелы, Гриша хороший мальчик, фортепиано, мы люди простые, Шопен, Шуберт, Бетховен, Рахманинов, Бах, Шнитке, Стравинский, консерватория, Москва, талант, боль, бедность, окраина, Моцарт, двадцать минут до метро, фортепиано, интерпретация Сибелиуса, ещё ребёнок, композиторский факультет, московский уровень, Зинаида Яковлевна, только в Москву, лучшая ученица, рано замуж, Гриша – хороший мальчик, единственный ребёнок, музучилище, Москва, феноменальный слух, большие деньги, Моцарт, цветы от Гриши, большая карьера, копим деньги, автобус, клетушка на окраине, замуж успеется, Гриша – хороший парень, много хороших девушек.

Спустя два часа они молча вышли из квартиры – Зумруд выдохнула с облегчением, во взгляде Захара играли радостные огоньки. Гриша вызвал для них лифт и попросил подождать у машины.

– Слава богу, – выдохнул Захар, пока они ехали в лифте.

– Не дай бог, – подтвердила Зумруд.

Они были в приподнятом настроении. Уже давно они не были так едины во мнении, как сейчас. Нет, эта девушка совсем не для Гриши; и хорошо, что родители сами отказали, что им не пришлось портить из-за этой дурнушки отношения с сыном. Но тут возбуждённый и пылающий, с несходящей улыбкой на лице, из подъезда вылетел Гриша. Он сбежал по ступенькам с пятого этажа, не дожидаясь лифта, и его лицо было таким, будто он только что выиграл миллион долларов.

– Чего радуешься? Тебе же отказали… – с наигранным сочувствием сказала Зумруд.

– Кто отказал? – Гриша включил зажигание, и машина тронулась.

– Ну родители же сказали, что дочь они пока не отдают.

– Ну мало ли что они сказали. У них, у ашкеназов, что хорошо? Что всё решает девушка. А я Анжелу спросил, можно я тебя буду сам в училище возить, сам забирать, она мне кивнула. Так просто бы не стала кивать.

– Ещё бы не кивнула, – перешла в оборону Зумруд, – парень умный, деловой. За такими, как ты, сто девочек кровь с молоком завтра в очередь встанут, я тебя хоть завтра женю. А эта, что у неё есть? Кости торчат, как у мертвеца, и вид болезненный.

– Мама, – Гриша подъехал к обочине и остановился, его голос стал удивительно резким, так что Зумруд нахмурилась. – Если мне понадобится твоя помощь, я тебя попрошу. Мэ Анжеле воистени^[9], больше никто мне не нужен. И я не хочу, чтобы ты в моём присутствии о ней плохо говорила.

Этот выбор Гриши стал для Зумруд двойным ударом. Во-первых, она чувствовала, что эта маленькая, хрупкая, болезненная девушка никогда не сделает Гришу многодетным отцом, а во‐вторых, о мечте уехать в Израиль и вылечить там Борю можно теперь забыть. Без Гриши никогда не уедет Захар, а Гриша никуда не уедет без этого странного существа, которое прокралось в их жизнь дождевой водой, не заметной глазу, но постепенно разрушающей фундамент. Но Зумруд не собиралась с этим мириться. Она решила, что будет чаще звать домой подруг с подрастающими дочерьми, и подстраивать, чтобы Гриша тоже был дома. Ничто так не расшатывает неустойчивые привязанности к худосочным малолеткам, как румяные, пышущие здоровьем, энергией и молодостью соблазнительные восточные красавицы.

К огорчению Зумруд, Гриша после той поездки почти не появлялся дома, лишь на минутку заезжая днём, чтобы забрать Борю. Родители Анжелы хоть и разрешили Грише забирать её из музучилища в Минводах и привозить домой в Пятигорск, потому что так хотела она сама, но были весьма обеспокоены, потому что, сам понимаешь, Анжеле всего шестнадцать, а ты – взрослый мужчина. Родители старались как можно деликатней сформулировать мысль, но Гриша и сам знал, что это неправильно, когда девушка до замужества так много времени проводит с парнем наедине, даже если этот парень имеет серьёзные намерения. Поэтому было условлено, что он забирает Анжелу вместе с Борей, который хоть и мал, но служил гарантией, ведь в его присутствии Гриша не позволит себе вольностей. И для Гриши немой Боря был отличным вариантом, потому что в чём он мог быть уверен, так это в том, что он никому не расскажет, о чём они с Анжелой говорят.

Однако очень быстро Гриша понял, что говорить ему с Анжелой в общем-то и не о чём. Его рассказы о цехе она выслушивала, но дополнительных вопросов не задавала, а он ничего не понимал в музыке, поэтому не знал, что спросить. И только присутствующий в машине пятилетний немой мальчик по иронии судьбы спасал их от грозящей превратиться в проблему всепоглощающей тишины. Почему-то именно Борино присутствие рядом с ними превращало их общение наедине в настоящее душевное сближение. У них появилось нечто общее – и этим общим был Боря. Вопреки запретам Гриши Боря расстёгивал ремень безопасности и, встав за сиденьем Анжелы, обхватывал её руками, а иногда целовал в щёку, и причудливая смесь жжёной карамели и сырого яйца оставалась на её щеке, и Анжела шутливо бранилась, фу, обслюнявил, она смеялась и смеялась, наполняя водой иссохший колодец, а потом резко переставала смеяться, лицо у неё становилось серьёзным и непроницаемым, она доставала из своей сумки ноты, что-то напевала, вычёркивала, опять напевала, рисовала и вычёркивала, а иногда вынимала из «Пионера» Гришину кассету с дагестанской музыкой и ставила свою. И тогда машина наполнялась странными свистящими, звонящими, льющимися, висящими, летающими, ползающими и карабкающимися в гору, а иногда спускающимися с горы звуками. Они были то чёрными и пугающими, то голубыми и нежными, то зелёными, словно свежескошенная трава; а однажды Боря увидел радугу. Как только Анжела садилась записывать ноты, он тоже садился и, надув щёки от усердия, рисовал предусмотрительно прихваченными Анжелой цветными карандашами. Иногда Анжела просто кивала, когда он протягивал ей измалеванный клочок бумаги, а иногда принималась спорить. Барух, разве ты не слышишь, говорила она Боре, что здесь полно красного, а у тебя красного нет совсем. Это же очевидно, послушай ещё. И она перекручивала кассету, ища нужные аккорды, и говорила – вот оно, вот оно.

– А что вы это делаете? – с удивлением спрашивает Гриша.

– Музыку рисуем, – торопливо отвечает Анжела, не считая нужными дальнейшие объяснения.

– А-а-а-а, – с обидой говорит Гриша. – По-ня-я-тно.

Если дома все бегали вокруг Бори – мама и няня не оставляли его ни на минуту, гости смотрели на него сочувственно, как на инвалида, – то у Анжелы никакого сочувствия своей немоте он не находил. Она как будто не замечала, что он не может ничего сказать, и спрашивала так, как будто не сомневалась, что он ей ответит.

– Барух, а ты знаешь, как поёт соловей? – спросила Анжела вдруг, когда они проезжали мимо парка.

Боря замотал головой.

– Тебе надо услышать своего соловья, – сказала она, – только он надёжно спрятан. Вот здесь.

Анжела уткнула свой указательный палец в Борину грудь.

Чем больше Гриша наблюдал за Анжелой, тем больше он понимал, что она вся – от макушки до пяток – состоит из музыки, и знал, что не сможет конкурировать с музыкой. Но почему-то же Анжела захотела с ним общаться? Что-то в нём, в его внешности или в его взгляде, или в его отношении к ней, её привлекло? И Гриша хотел дать ей то немногое, что есть у него, и в чём она, возможно, нуждается. И при этом он понимал, что на его всепоглощающую, рабскую любовь она не сможет ответить никогда, и всё, что ему будет позволено – это находиться рядом. И он не променяет это право ни на что: пойдёт за ней на край света, бросит ради неё родителей и родной город. И неважно, что она из другого теста, как говорит мама, и неважно, что у неё нездоровый вид, главное – она рядом.

В один из дней Анжела с Гришей ушли пить чай на кухню, а Боря остался в комнате. Анжела налила чай и села, а потом подскочила, как ошпаренная, и бросилась в комнату. Гриша ничего не понял, но побежал за ней. Он увидел, что Боря стоит у пианино и одним пальцем нажимает на клавиши. Анжела многозначительно посмотрела на Гришу и поднесла палец к губам. Они стояли в проёме около минуты, а когда Боря закончил, она встала перед ним на колени, долго и внимательно рассматривала его пальцы, а потом спросила:

– Ты знаешь, какие у слона уши?

Боря замотал головой.

– Как у тебя.

8

Спустя месяц Зумруд с любопытством и ревностью наблюдала за трансформацией обоих своих сыновей. Так, Гриша стал вовремя приходить домой вечером и чаще ужинал с ними, потому что Анжела должна была готовиться к экзаменам и все вечера проводила у пианино, а Грише больше неинтересно было ходить по девочкам и выпивать с друзьями. А на Борю появилась первая в жизни управа. Стоило только сказать, что его в следующий раз не возьмут к Анжеле, как он переставал буянить, становился шёлковым. Зумруд не могла понять, что у Анжелы дома есть такое, чего нет у них, почему Боря даже ночью вскакивает, чтобы проверить, не ушёл ли Гриша без него к Анжеле. Ей было непонятно, как это возможно, что Боря, такой тяжёлый, неуправляемый, нервный ребёнок, который наблюдался у невропатолога, потому что он дома бегал, как заведённый; ребёнок, который умудрялся расшатать деревце в саду и выбить дверной косяк, постоянно сталкивал шкафы, а гостей иногда выгонял из дома и бил, так что его часто приходилось запирать на ключ в комнате; как это возможно, что от Реувенов он возвращается чистеньким и счастливым, и никаких жалоб она от Гриши на его поведение не слышала. Она сначала думала, что ему там без меры дают конфет, но Гриша сказал, что конфет у них нет, с Борей Анжела говорит как со всеми, ест он то же, что и все, никто с ним там не сюсюкается, и вообще Анжела немногословная.

– Неужели он прямо такой идеальный ребёнок у них? – с обидой спросила Зумруд. – Ничего не ломал, никого не бил?

Гриша пожал плечами, а потом вспомнил:

– Ломал!

– Да? – с интересом спросила Зумруд.

– В первый же день он сломал их фамильную реликвию: музыкальную шкатулку восемнадцатого века, которая досталась от прабабушки Анжелы, она её через войны и революции пронесла, прятала и от фашистов, и от коммунистов, не продала, когда голодала… А Борька решил разобрать и посмотреть, что внутри. Ну и всё, капут шкатулке.

– Вой эри ме, – схватилась за голову Зумруд. – Горе-то какое!

– Анжела сказала, да ну её, эту рухлядь. Положила в пакет и бросила в шкаф.

У Зумруд округлились глаза, и она не находила слов.

– А потом Боря им кукушку вырвал с корнем из часов, но они сделали вид, что ничего не заметили. Больше ничего, кажется, не ломал.

– И чем он там занимается, если ничего не ломает?

– Сидит, музыку рисует… – многозначительно изрёк Гриша. – А иногда они с Анжелой о чем-то болтают.

– Болтают?

– Ну, болтают – громко сказано. Они как-то по-своему, без слов, общаются. Как будто они не люди, а животные или птицы.

Зумруд уже подумывала о том, чтобы позвать Анжелу с родителями домой, чтобы понаблюдать за ней, может, и вправду есть в ней что-то такое, чего она не заметила во время той встречи, чтобы посмотреть своими глазами, о чём они с Борей «общаются», как выразился Гриша, но не успела она об этом подумать, как её ужасно взволнованным голосом через весь двор к телефону позвала Зозой – звонит Гриша. У Зумруд от страха заболело сердце и онемели руки, она заторопилась в дом, ледяными руками взяла трубку, готовясь к самому ужасному. Она привыкла, что ей звонят только по экстренным случаям. Что-то с Борей, что-то с Борей, отстукивало у неё в висках.

– Гриша? – выкрикнула она в трубку.

– Мама, да ты так не волнуйся, лучше сядь.

– Что случилось? – Затылок Зумруд прожигали листья крапивы.

– Мама, ничего страшного, но твой сын… он запел.

– Запел?

Понимание покинуло Зумруд.

– У мэгIэни хунде^[10], песни же есть. Слышишь, ты слышишь? Это он поёт! Вот это зуьм-зуьми^[11], вот это виз-визе^[12], вот это жив-жив^[13] – это и есть его голос. Я не могу трубку ближе поднести, провод короткий. Но скоро ты сама услышишь. Тонюсенький у него голосок, как у девочки. Анжела разучивала песню к выпускному, тучки небесные, вечные странники же есть, слышит, кто-то мяукает. Думала, это кошка. А это он. Я как услышал, чуть в обморок не упал, а они как ни в чём не бывало в один голос поют.

Позже Зумруд слышала эту историю сотни раз во всех мельчайших подробностях, но вновь и вновь просила рассказать, как Гриша с Борей подъехали к музучилищу и Боря высвободился из Гришиной руки и забежал прямо в класс, где шла репетиция концерта. И как он тихонько сел прямо на пол, пока хор девочек репетировал песню, а Анжела им аккомпанировала; и как Анжела увидела его и, поманив пальцем, посадила на стульчик рядом с роялем, и как Боря с открытым ртом сидел и смотрел на поющих девочек, и потом, когда репетиция закончилась, к нему подошла Карина Ашотовна – дирижёр хора и погладила по щеке. Она спросила у Анжелы – это твой брат? – и Анжела ответила, да, это мой брат. И Карина Ашотовна спросила, как его звать, а Анжела ответила – его звать Барух. И Карина Ашотовна сказала – вы чем-то похожи. А потом они все вместе поехали не домой, а в какой-то магазин, потому что Анжеле понадобилась кассета с этой песней, чтобы она могла репетировать дома по вечерам. И всю дорогу они ничего не рисовали, а только слушали эту кассету, и когда они подъехали к дому Анжелы, Гриша умчался по делам, а Борю оставил у Анжелы.

– А когда я ближе к вечеру до них доехал, он уже пел, – рассказывал, смеясь, Гриша.

Когда Анжелу спрашивали, как ей это удалось, она отнекивалась. Мол, она здесь ни при чём, просто раньше Барух не считал нужным проявлять голос, а сейчас почему-то ему это понадобилось. И немного подумав, добавляла:

– Не зря он начал с высоких нот.

В один момент Анжела превратилась для Зумруд из пугала, которое даже родне показать страшно, в божество, с которого сдували пылинки. И хоть остался у Зумруд осадок – ведь это не она, а Анжела первой услышала голос её сына, она пыталась этот осадок вытравить, смыть из своей души, а это было возможно только в том случае, если она смогла бы полюбить Анжелу всей душой, как свою родную дочь. И она решила, что Анжела станет её дочерью. И пусть они с Гришей поженятся только через год или два, она уже сейчас будет относиться к ней так, как относилась бы к дочери. Ведь она вызволила её Борю из оков, и этого Зумруд никогда не забудет. На следующий день она спросила Гришу, не хочет ли он оформить их отношения с Анжелой по всем правилам – надеть кольцо, пригласить на обручение родню – он поцеловал мать и убежал. А через час у них была дата.

Несмотря на то, что из Бори с помощью Анжелы удалось извлекать звуки, заговорил в привычном смысле он не сразу. Заговорит он или нет, зависело от того, была ли рядом с ним Анжела. Для Зумруд началась новая борьба. Поскольку первый год Боря соглашался говорить только с Анжелой, а всем остальным отвечал молчанием, Зумруд требовалось перешагнуть через себя и свою ревность, чтобы признать, что от Анжелы сейчас зависит не только Гришина, но и Борина судьба, что в этой маленькой болезненной девочке сосредоточена какая-то неведомая ей сила и что ей, Зумруд, остаётся только покориться. Если бы она не видела своими глазами, как резко Боря преображался рядом с Анжелой, как из буйного неуправляемого ребёнка становился паинькой, она бы не поверила. Диагнозы, которые ставили им врачи, от алалии^[14] до аутизма, от задержки речевого развития до задержки умственного развития, стали её обычным фоном, но резко куда-то пропадали, когда на горизонте появлялась Анжела. И хоть Зумруд мало знала о жизни, её знаний хватало на то, чтобы понять, что один и тот же ребёнок не может быть одновременно и очень больным и очень здоровым. И будучи в здравом уме, она не могла выбрать для своего сына путь больного ребёнка. Поэтому, скрепя сердце, она решила, что оторвёт от себя Борю, разрежет с ним пуповину, пусть он будет Анжелин, ради его же блага.

К семи годам Боря худо-бедно заговорил, хоть и заикаясь, но для того, чтобы отправить его в обычную школу к обычным детям, препятствий больше не было. И хоть над ним поначалу смеялись другие дети, очень быстро они поняли, что у него очень крепкий, практически железный кулак и что шутить над ним опасно. В качестве нападающего в футболе он стал незаменим, за что получил кличку «кабан». Он очень полюбил футбол. Когда Анжела окончила музыкальное училище, сыграли свадьбу. Вместо медового месяца Гриша повёз Анжелу в Москву – поступать в консерваторию. Он дал обещание её родителям, что она не бросит музыку, и выполнять обещание намеревался неукоснительно.

– Как же так? – запричитала Зумруд. – Ведь если она поступит, вы будете жить в Москве? А как же мы? Как твоя работа? Как Боря? Что с Борей станет?

Зумруд была безутешна. Она днями и ночами ходила по дому как привидение и молила Всевышнего, чтобы Гриша с Анжелой вернулись домой. Ведь у них большой дом, много места. А что в Москве? Неужели Гриша, привыкший к большим комнатам с четырехметровыми потолками, будет ютиться в московской клетушке? Да и тревога за Борю была неиссякаемой. Боря ходил как в воду опущенный. Он не знал, что Анжела, возможно, больше никогда не вернётся, он думал, что они уехали в свадебное путешествие, но и это для него было трагедией. А если он узнает, что это – навсегда? Его речь была зыбкой, как песочный замок, и он легко мог снова перестать говорить. Этого нельзя допустить ни за что.

Зумруд молилась целыми днями, а в те редкие дни, когда она выходила из дома или принимала гостей, до неё доходили нелестные отзывы то одного, то другого об Анжеле, квинтэссенцией которых был риторический вопрос: «Неужели Зумруд не могла найти своему сыну девочку получше?» И Зумруд внутренне с этим соглашалась, она не понимала, что происходит, почему именно её семья стала зависима от этого непонятного создания. Две недели Зумруд ходила как в воду опущенная, а Боря почти ни с кем не разговаривал, ограничиваясь лаконичными фразами, которые разве что сигнализировали, что он всё ещё умеет говорить. Но на исходе второй недели они вернулись.

Анжела не поступила. Зумруд была ласковой и заботливой, ходила на цыпочках и кормила Анжелу из ложечки. Невестка выглядела по-настоящему больной – не только физически, но и душевно. Она подолгу смотрела в одну точку, не могла сконцентрироваться ни на одном деле и часто забывала, что собиралась сделать или сказать всего несколько минут назад.

Через несколько дней после возвращения Анжелы из Москвы Гриша привёз ей лучшее пианино, которое мог найти в городе, и пообещал, что построит в Пятигорске филармонию, даже если для этого ему придётся трудиться не покладая рук десять лет, и купит ей лучший рояль на свете. И в этой филармонии Анжела будет главной. Взгляд Анжелы потеплел, хоть губы и оставались неподвижными. В ответ на Гришины слова она лишь сухо ответила: «Сейчас совсем разучились рояли делать. Это не рояли, а дрова для растопки печи». Но Гриша не сдавался. Он спрашивал и спрашивал, какой рояль её устроит, и после долгих уговоров она отвечала, что неплох концертный «Стейнвей», но он стоит целое состояние, он стоит больше, чем дом. Гриша сказал, что заработает много денег и купит ей «Стейнвей». Мечты о большом белом рояле и личной филармонии, которые внушал Анжеле Гриша, казались и Зумруд, и Захару чрезвычайно вредными. Но Зумруд готова была целовать ей ноги, лишь бы это её утешило. И она приложила все усилия, чтобы Анжела выздоровела, ведь от неё зависело благополучие Бори. Через три недели Анжела поправилась, и жизнь – та новая жизнь, о которой мечтала Зумруд, в которой все живут под одной крышей – стала налаживаться.

Зумруд очень надеялась, что Анжела совсем скоро родит Грише ребёнка, и тогда уж эти дурманящие мысли о музыке будут позабыты, потому что все силы будут отданы заботам о насущном. Этот день стал бы самым счастливым днём для Зумруд, когда они все – и Анжела, и Боря, и Гриша – наконец обретут твёрдую почву под ногами. Однако ребёнка пришлось ждать целых пять лет. Лишь через пять лет после свадьбы Анжела родила девочку Зою – и чудом не умерла. Гриша тогда чуть с ума не сошёл. Новорождённую Зою на Зумруд бросил, а сам жену в Ставрополь повёз, мол, там лучше врачи и оборудование нужное есть. Целое состояние он в эту больницу вбухал, вытащили её, выходили, хоть она одной ногой на том свете была. А когда она, Зумруд, через несколько лет намекать стала, что, мол, хорошо бы и второго, Гриша ей такое устроил! Она от своего сына такого не ожидала. Разве можно, говорит, жизнью моей жены рисковать? Мол, тебе какой-то ребёнок важнее, чем жизнь Анжелы. Нет, конечно, нет, он не так её понял. Никогда ещё не рождённый ребёнок не будет для неё важнее живого человека, даже если этот человек хрупкий, как ледяной узор на окне. Именно таким ледяным узором, а иногда и рисунком на воде – вот есть он, кажется, можно до него дотронуться, и в следующую секунду он исчезает, как будто всё это – плод воображения – была для Зумруд и Анжела. Она не понимала, из чего состоит её жизнь, из чего состоит она сама. Поначалу ей казалось, что она сможет воспитать невестку по-своему, переделать, перестроить, научить готовить и подавать на стол, научить молиться и окунаться в микву, будет ездить с ней на уроки Торы для женщин, которые совсем недавно открыли при синагоге. Зумруд была уверена в своих силах: ведь вот же она, человек из плоти и крови, одевается, ест, пьёт, ходит как все. Но очень скоро Зумруд увидела, что Анжела вся покрыта какой-то непробиваемой скорлупой, что сделать с ней нельзя ничего и что тело её хоть и здесь, но ум – где-то в другом месте, а глаза постоянно излучают невидимое, неощущаемое, неопределённое.

Зумруд очень не нравился этот взгляд – он казался ей признаком какой-то душевной болезни. Зато Боря рядом с ней сначала запел, а потом – с трудом, с огромными усилиями, заикаясь – заговорил, зато Гриша летал от счастья и был ей хорошим сыном, зато она согласилась жить с ними одним домом, не отделяясь, как делают некоторые. А для домашней работы есть же она, есть Зозой, да и Гриша с Борей никогда не отказываются, всегда помогают.

Захар было попытался поговорить с Гришей по-мужски, мол, воспитай свою жену, пусть матери по дому помогает и Борьку в ерунду не втягивает. Знаю я, говорил Захар, вашу оперу-балет, это сейчас только песенки, а завтра в колготках на сцену танцевать выйдет! Не потерплю дома такого! Чтобы закрепить свои слова делом, Захар велел унести из дома пианино. Зумруд видела, как шептались потом Гриша с Анжелой, как ласково и умоляюще смотрел на неё Гриша и с какой злобой стал смотреть на отца Боря и как потом они что-то все вместе решили. Только спустя годы Зумруд узнала, что Гриша арендовал для Анжелы целый класс в музыкальной школе, в котором она могла заниматься музыкой беспрепятственно. Иногда Анжела и Боря приходили домой вместе; говорили – встретились по дороге, но Зумруд подозревала, что там что-то ещё. Но высказывать своих подозрений не решалась. Не хотела нарушать тонкого, как паутинка, готовая вот-вот сорваться, состояния счастья, которым светились глаза детей. Перед ужином они собирались все вместе и, пока ждали Захара и Гришу, Анжела с Борей переговаривались на своём птичьем языке, которого никто, кроме них, в семье не знал.

– Лай собаки, ля первой октавы, а теперь – ре второй, – говорила Анжела.

– Калитка открывается, – отвечал ей Боря, – фа диез – соль, гравий шуршит, соль минор.

– Соль принести? – спрашивала Зумруд, услышавшая понятное ей слово.

– Да-да, – смеялся Боря, – и перец тоже.

Когда в комнату входил Захар, всё вдруг затихало. Было слышно, как тикают часы. Они переглядывались и смеялись одними глазами, как два нашаливших ребёнка.

Гриша радовался, что у Анжелы снова появился блеск в глазах, но Захар кричал, что, мол, пусть сама занимается музыкой, а Борю в покое оставит. Зумруд снова стало казаться, что от этих постоянных ссор над их домом сгущаются тучи, и эти тучи были чернее и страшнее того прозрачного тумана, который обволакивал её раньше. Зумруд не знала, как заставить их рассеяться. Ни многочасовые молитвы, ни стояние на коленях, ни стократное мытьё рук – ничего не помогало. Она то уговаривала Борю послушаться Захара, то Захара – быть мягче с Борей, то Гришу – уговорить Анжелу не поощрять Борю на этом пути. Ей казалось, что увлечение Бори музыкой станет пожизненной меткой у него на лбу, а ведь всё, чего хотела Зумруд, так это забыть о том, что когда-то Боря болел. Разве многого она хотела? Но чем взрослее становился Боря, тем он менее походил внешне на Захара и тем явственней было сходство с её братом Беней. Тем самым, о котором в семье старались не упоминать, как будто его не существовало. Зумруд и сама хотела забыть про него. Но как она ни старалась, ничего не получалось.