«Откровения о…». Книга 1. Порочная невинность
Text– Нет.
– Мандец! – Она встала с кровати, собрала рассыпавшиеся деньги, сунула в карман. – Денчик у них тут типа шута придворного, раньше лесником был, потом сидел и на зоне снарился. Вот твой уровень, Кобыркова! Ты отказала хозяину, но отсосала его быдлу! И всю жизнь у тебя так будет, потому что ты ду-у-ура!
Я бросилась на неё и, повалив на кровать, вцепилась в волосы.
– Ты знала, Машкова! Ты знала, скотина! – я драла её лохмы, и внутри ширилось страшное, сладкое желание треснуть её башкой об тумбочку.
– Знала? – она, не оставаясь в долгу, вцепилась когтями мне в лицо. – Откуда? Я узнала это, когда они разложили меня, а я думать не могла ни о чём, кроме как о том, что ты с этим придурком там осталась! Я их тогда спросила, и они мне сказали! С-сука, слезь! – ударила меня ладонью в грудь, я задохнулась, но бить в ответ не стала, отвалилась в сторону, трогая царапину на щеке. – Ты-то, интересно, хоть раз за всё время обо мне вспомнила? – Она тоже отползла в сторону, села.
– Ты сама сказала заткнуться, когда я хотела уже согласиться!
– Ты правда дура, Кобыркова? Угадай, что бы они с нами сделали, если бы узнали, что мы с самого начала брехали им про твои месячные?
И до меня наконец дошло.
– Они мне слово дали, что ни хрена этот Денчик с тобой не сделает! У них закон такой – обслуга не имеет права на хозяйских девочек прыгать. Он у них шут, Кобыркова! Типа комнатной зверушки. А ты ему…
Я давила рыдания. Да пошла она… Все пошли! Ленка пригладила волосы, глянула на меня снисходительно.
– А хочешь всё исправить? Даю тебе последний шанс сделать из жопы голову, Кобыркова! – Достала из кармана деньги. – Хочешь, все эти бабки тебе отдам? Пошли вниз, скажешь пацанам, что Денчик тебя принудил.
– Зачем?
– Потому, что он должен знать своё место! Каждая сука на этой земле должна знать своё место, а иначе – беспредел будет, это не понятно? Они его в том котловане у входа забетонируют, будь уверена!
– В смысле забетонируют?
– В прямом! Или он тебе понравился? – она помахала деньгами перед моим лицом. – Двести пятьдесят косых! Ну, где твоя гордость? Отомсти ему!
Мы сидели друг напротив друга, сцепившись взглядами. В её руках призывно хрустели новенькие купюры.
– Он живой человек, Машкова, а это – просто бумажки. Сожри их, если хочешь.
Ленка, не отрывая от меня взгляда, с ухмылкой медленно разорвала деньги на мелкие куски. Швырнула обрывки мне в лицо:
– На! Залепи свою святую целку, Кобыркова! Чтоб надёжнее была! Только один хер, достанется она новому хахалю твоей мамаши, грузчику этому, Толику! В подсобку заведёт, на ящиках с гнилой картошкой самую нарядную половую тряпку расстелет и отымеет тебя за банку консервов!
– Заткнись!
– Да пошла ты! Целка-невидимка, бля…
– Сама пошла, шалава!
Домой нас отправили на такси. Мы сидели, вжимаясь в двери, и не отрываясь смотрели каждая в своё окно, хотя там, честно сказать, ни хрена не было видно.
Вышли на остановке, на той, где я должна была встретиться сегодня с Денисом, и молча разошлись. Вообще, нам сначала надо было идти в одну сторону, но я сразу перешла через дорогу и пошла по параллельному тротуару.
Денёчек, конечно, насыщенный выдался, такое точно не забудется. Но это всё херня, как сказал бы Денчик. На сердце было мерзко и грязно, а вот на душе спокойно. Оттого, что я чувствовала – несмотря на Ленкины горькие доводы, правда всё равно за мной. Человек – не равно деньги. И точка.
Глава 5
Мать сидела на табуретке, шагах в пяти от двери и теребила в руках хворостину. У меня внутри сразу всё оборвалось. Я запахнула куртку, пряча Ленкину водолазку.
– Явилась, проститутка!
– Мам, ты чего? Время-то полдесятого всего…
– Ну, расскажи, расскажи матери, как стала блядью!
– Мам…
Она убивала меня взглядом – ох, как хорошо у неё это получалось! – и на глазах багровела.
– Проститутка!
Хворостина, резко свистнув, хлестнула меня по плечу. Благо осень, куртки, и всё такое… Я, защищая лицо, машинально вскинула руки, вжалась спиной в дверь.
– Мам… Да что случилось-то?
– Шалава!
Хворостина скользнула по кисти, оставив быстро распухающий рубец, и тут же прилетела снова – на этот раз по ногам. Ощутимо, но можно стерпеть. Когда я была младше, она лупила меня проводом от утюга, вот это было реально больно…
– Позорище! Тварюга! Блядь малолетняя!
Хворостина засвистела без остановки, я осела на корточки, уткнулась лицом в колени и просто ждала…
Когда хворостина наконец сломалась, мать швырнула в меня табуретом и зарыдала. В принципе всё. На этот раз, не считая сильно ушибленного плеча, я легко отделалась.
Теперь погнобит день-другой, выест мозг тем, что я ей всю жизнь испортила, потом уйдёт в запой, а мне придётся ходить в сельхозпродукты – рано утром перед технарём, в обед и поздно вечером – мыть за неё полы, чтобы не выгнали, пока не придёт в себя. Сейчас же, по правилам невесть кем придуманной игры, я должна была кинуться утешать её, просить прощения непонятно за что и каяться во всех грехах…
Но я не играла в эти игры уже года три, с тех пор как поняла, что матери с каждым разом становится всё меньше моего испуга, боли и вины, и если не прекратить поддаваться – однажды она меня просто убьёт.
Оставив её рыдать, я подхватила сумку с учебниками и ушла на кухню. Там, как обычно в это время, заваривала манную кашку для братишки Наташка Барбашина. Раньше мы учились с ней в одной школе. Правда она, как нормальная, пошла в техникум после девятого, а я после одиннадцатого – как дура. И получилось, что теперь мы попали в одну группу.
Вообще, тот факт, что человек живёт в общаге, пусть даже самой убогой, не делает его по умолчанию асоциальным. Например, семье Барбашиных принадлежали две комнаты – чистенькие, светлые, уютные – и отдельный унитаз, отгороженный от остальных крепкими стенами из ДСП и дверью с висячим замком. Они приехали в наш ад всего года три назад и за это время успели до неузнаваемости преобразить конец коридора, в котором располагались их комнаты. Отремонтировали, покрасили-побелили, отгородились дверью, а возле неё выставили пальму в горшке. Тётя Маша, Наташкина мама, всегда пахла духами и была аккуратно подкрашена, несмотря на то, что на руках у неё был маленький ребёнок. Дядя Серёжа, отец, носил очки с прямоугольными линзами и новенький дипломат. Он был инженером, работал на заводе по вызову из другого города, и поговаривали, что в скором будущем Барбашины снова собираются переезжать. Соседи по общаге крутили пальцем у виска: «Ну не дураки? Приехали на несколько лет, а ремонт забабахали такой, словно навсегда здесь…» А я Наташке завидовала даже больше, чем Ленке. Да, денег у папы-инженера на отдельную квартиру не хватило, а после девяносто второго года дела вообще пошли туго – но они жили дружно, спокойно, основательно. И Наташка, в отличие от той же Ленки, родителей очень любила и уважала.
– Привет, – она улыбнулась мне и поспешила убрать пакет с манкой со стола. – Я тебе не помешаю?
Я хмуро кивнула, пряча стоящие в глазах слёзы, и села к ней спиной. Меня тошнило от голода, но ещё больше – от мыслей о еде. И всё же кашка пахла божественно – сладким уютом, заботой и детством. А ещё – летними каникулами, когда можно было вырваться на три месяца из этого ада и поселиться в бабушкином деревенском раю.
– Сегодня к тебе парень приходил, этот, из физкультурного. Лёша Савченко.
– И?
– Да ничего, просто ждал тебя весь день – часов с двенадцати, наверное, а ушёл только с полчаса назад.
– Ушёл и ушёл. Надо будет – ещё придёт.
Я машинально раскрыла историю и стала бегать глазами по строчкам параграфа, хотя в голове – пустота…
– Ну, он вообще-то завтра с утра на срочные сборы уезжает. Кто-то заболел, и его послали на замену – большая удача! Аж на две недели.
Я напряглась.
– А ты, смотрю, в курсе всех дел…
– Ещё бы! – Наташка рассмеялась. – Я ж его тут развлекала, обедом кормила, чаем поила. Он даже успел помочь моему отцу душ доделать. Теперь можно каждый день мыться! Приходи, думаю, мама не будет против. – Помолчала. – Лёшка классный, повезло тебе с ним.
– Не поняла, он тебе нравится, что ли?
– Конечно! Мама говорит, такие сейчас редкость, – она вдруг коснулась моего плеча. – Люд, да я не в этом смысле, даже не думай! Он просто сидел тут на ступеньках, как сирота…
– Угу. А ты пригрела. Понятно, чё… – Я захлопнула учебник. В груди уже бушевал ураган, мозги отключились. – Наташ, у него маленький, не советую даже пробовать!
Она отдёрнула руку.
– Люд, ты чего? Я… у меня и в мыслях не было!
Чёрт. Пожалуй, действительно перегнула. Бывает так – ляпнешь сдуру, а потом клянёшь себя почём зря.
– Блин, извини, Наташ… Я дура, – я закрыла глаза, осознав вдруг, как сильно устала. – Такой день сегодня дебильный…
– Хочешь вафлю?
– Чего?..
– Вафлю! Ты сейчас чаю попей, и сразу легче станет! Будешь?
Ещё, помимо дружности и основательности, семейство Барбашиных восхищало меня приветливостью и щедростью. Даже их мелкий, которому было около полутора лет, при встрече широко и доверчиво улыбался и протягивал свою соску. От этого даже тётя Зина-самогонщица таяла. А когда дяде Серёже выдавали в счёт зарплаты растительное масло или консервы, они почему-то обязательно угощали всех соседей по крылу. А нам с матерью так вообще этой осенью ни с того ни с сего подарили два больших мешка картошки. Это было не жизненно важно, учитывая, что мать регулярно подворовывала её у себя на работе, но чертовски приятно! Барбашины напоминали мне живительный источник из доброй сказки – всё, к чему они прикасались, оживало, преображалось к лучшему. И Наташка пошла в родителей – тоже живая вода. Если честно, я даже не знала, как себя с ней вести.
– Нет, спасибо, я после шести не ем.
– Серьёзно? Но у тебя и так очень хорошая фигура, Люд! Очень хорошая! А вот мне надо завязывать со сладким, на физру уже стыдно ходить…
Я встала, закинула сумку на плечо.
– Стыдно – не ходи!
– Подожди, там Лёша тебе записку оставил, видела?
– Где – там?
– Тёте Тане отдал.
В груди у меня ёкнуло: может, это он написал что-то такое, отчего мать взбесилась?
– Кстати, ты случайно не помнишь темы докладов по бухучёту?
Я остановилась уже на пороге. Спокойно, Кобыркова. Оставайся человеком!
– Сейчас гляну…
Зачитала ей список, но Наташка, помешивая кашку, ничего не запомнила. Пришлось оторвать кусок полей от чьей-то забытой газеты, лезть за ручкой… Во внутреннем кармашке сумки, там, где обычно лежали мои пишущие принадлежности и всякие заначки, не оказалось Денисовых денег. Вот тут уж в груди не просто ёкнуло – сердце оборвалось!
– У меня… ручки…
– А, точно! Лёшка ею писал, тётя Таня ему давала. Ну ладно тогда. Завтра скажешь.
– Угу…
Я ещё пару раз перерыла всю сумку, перетряхнула учебники и тетради. Денег не было.
Мать уже прорыдалась и теперь смотрела телевизор. По комнате витал запах сивухи. Отлично, начались запойные денёчки…
– Мам, где записка, которую Лёшка оставил?
Она молча вынула из кармана мятый листочек и швырнула в мою сторону.
Лёха писал, что срочно уезжает на две недели, что как только приедет – сразу зайдёт. Дежурные фразы, ничего личного. И уж точно ничего такого, отчего можно было бы так взбеситься.
– Мам, и ещё… У меня в сумке деньги лежали, двести тридцать с небольшим, ты не видела, случайно?
– Откуда? – она, казалось, только этого и ждала, мгновенно сорвалась на крик. – Откуда у тебя такие деньги?!
– Заняла.
– У кого? Какой дурак занял тебе, нищебродке, такие деньги? С чего ты отдавать собираешься? Или, думаешь, я буду за тебя отдавать?!
– Я летом собираюсь снова на поля ездить и хочу ещё подработку какую-нибудь вечернюю найти… Мам, мне сапоги на зиму нужны, помнишь? Где деньги?
– У кого ты заняла, кто там у тебя такой богатенький?
Я упрямо потупилась. Сказать ей сейчас хоть на кого угодно – не слезет потом, будет постоянно посылать к ним, чтобы занять.
– Матери брешешь, зараза, и не краснеешь! Блядью подрабатываешь – думаешь, я не понимаю? Позорище… Ой, Господи-и-и… – и она завыла, закрыв руками лицо. – Люди добрые, дожилась я! Всю жизнь себе ради этой дряни испоганила, а она блядью стала! Вот такая благодарность за всё, что я сделала!
Как объяснить ту боль, что разъедала меня в тот момент? Мать орала на всё крыло, а если учитывать, что у нас и простой-то разговор через стену слышен так, словно в одной комнате говорят…
– Мам, я правда заняла! У Ленки Машковой.
Она вздрогнула.
– Этого ещё не хватало! Да лучше сдохнуть от голода, чем у этих что-то брать! Ты что, не помнишь, как её мамаша хотела, чтобы меня выгнали из магазина? Что я тебе сделала-то? Господи, да за что мне такое наказание?
Она встала и, бесцеремонно отодвинув меня плечом, залезла в шифоньер. За открытой дверцей я не видела, что она делает, но прекрасно слышала, как булькает жидкость в бутылке, и как кряхтит после каждого глотка мать.
– Вообще-то ты сама виновата… Это ещё хорошо, что она в милицию на тебя не подала за воровство.
– Какое воровство? Откуда я знала, что это её кошелёк? Я его нашла под прилавком!
Мать вылезла наконец из шифоньера, прижалась к нему спиной. Красные от слёз и алкоголя глаза суетливо бегали, избегая моего взгляда. Загнанная, жалкая, словно побитая шавка… А ведь молодая – всего тридцать четыре года – и довольно красивая, хоть и без переднего зуба. Опустившаяся. Удивительно, как у моей бабушки могла вырасти такая дочь?
– Так что, мам? Где деньги?
– Нету денег! – она суетливо поправила халат. – Долги я раздала! Всё! Думаешь, нам ничего больше не надо, кроме сапог твоих? Жратва не нужна, думаешь? Коммуналка?
– В девять вечера? Коммуналка?!
– А ты что думаешь! Пока ты шляешься я… вон… ты думаешь… – она принялась размахивать руками, перекладывать с место на место вещи, оттирать чернильное пятно на письменном столе. – Одним только Петровым полтинник! Ещё тётке Кате. Потом этим, как их… Им два раза по сорокету. Ну и по мелочи знаешь сколько! Да у меня… у меня каждая сотня на счету! Я ж рук не чую уже от хлорки! Каждая сотенка… Ну, чего ты смотришь? И тёте Зине я отдала весь долг сразу!
Я даже не помню, как мне пришла в голову эта догадка – очнулась уже, когда, распахнув шифоньер, выуживала из ящика с бельём бутылку за бутылкой и швыряла их об стену. Мать выла, хваталась за сердце, висла на мне и снова рыдала, обзывала меня неблагодарной тварью и шалавой…
Утром, когда я проснулась, её не было. Явилась только после обеда, притащила откуда-то стоптанные войлочные сапоги.
– Люд, смотри, какие бурки хорошенькие! Тут замок заедает, но я его свечкой натру, и ещё на целую зиму хватит! Ну-ка, примерь!
– Мам, ты их на помойке нашла или у бабки какой-нибудь украла?
– Да прям, украла! Силуанова баба Шура с тридцать второго квартала умерла в конце сентября. Мне Светка её сразу сказала – приходи, посмотри, может, вещички какие себе заберёшь… Там у неё ещё свитерочек есть хороший и шапка, вязанная крупными косами. Это я потом ещё схожу… Ну, давай примерь!
– Ма-а-а-м…
– Не мамкай! Примерь, говорю. Не босиком же тебе по снегу-то…
Глава 6
С Ленкой мы не общались весь оставшийся октябрь, ноябрь и начало декабря. Она вроде хотела подойти ко мне в первый же понедельник после той безумной субботы, даже подождала ради этого, пока толпа переобувающихся у гардероба немного схлынет… Окликнула, но я сделала вид, что не услышала, а в классе демонстративно – так, чтобы она видела, – попросила у Поляковой разрешения сидеть теперь вместо неё с Барбашиной. Та удивилась, но легко согласилась.
Ленка подошла ко мне ещё раз в тот же день после уроков, пока я дожидалась возле туалета Наташку, но я даже слушать её не стала. Наехала с ходу, доходчиво объяснив, что не считаю проституцию хорошим способом выйти в люди. Так и сказала: «Найди себе какую-нибудь блядь в подружки, а я пас! И вообще – у меня первым будет муж, завидуй молча! А если вякнешь хоть слово… – для убедительности я даже подпёрла её щеку кулаком, – мне тоже есть, что рассказать про тебя…» Ленка поджала губы и ушла.
В то время как я стала активно дружить с Барбашиной, Машкова ходила в гордом одиночестве. Я посматривала на неё с тайным любопытством и диву давалась – ну в жизни же не скажешь, что шалашовка! Одетая с иголочки, аккуратная, вежливая. Тихий омут, честное слово. Знал бы кто о чертях, что в нём водятся!
***
Лёшка примчался ко мне, как и обещал, через две недели – с шоколадкой и загадочной улыбкой. Стал настойчиво приглашать прогуляться с ним куда-то, говорил, чтобы рассчитывала до самого вечера. Потом случайно сболтнул, что приготовил мне сюрприз у себя на даче… Я категорически отказалась, и он растерялся. Правда, уже через пару мгновений взял себя в руки. Отошёл к вешалке у входа и, порывшись в кармане куртки, спрятал что-то за спиной.
Это оказалась коробочка, обтянутая синим бархатом, а в ней кулончик – маленький золотой ключик. В прямом смысле – золотой.
– Лёш, блин… ты с ума сошёл! Откуда у тебя столько денег?
– Нравится? – он притянул меня к себе. – К золотой дверке нужен золотой ключик… Серьёзно, Люд, я приготовил всё, как ты хотела. Даже конфеты и шампанское.
– Лёш… у меня месячные.
От смущения его щёки пошли пятнами. Я закрыла коробочку и положила её на стол.
– Я соврала, Лёш. Просто знаешь… короче, я передумала. Хочу, чтобы первым был муж.
В повисшей тишине тревожно, словно метроном, отсчитывал секунды будильник на книжной полке. Наконец за стеной взорвалась матерной тирадой тётка Зина, и Лёшка очнулся.
– Люд, да я ж и не против, ты же знаешь. Но сначала надо институт закончить…
– Ну, вот видишь, есть чем заняться, кроме как сексом! И потом, знаешь, если я вдруг залечу, тебе придётся на мне жениться. Какой институт тогда может быть? Давай оставим пока всё, как есть, а? Ну правда, ну и так ведь хорошо…
Лёшка неожиданно разозлился, а когда уходил, я попыталась вернуть подарок, но он не взял. Я так и не поняла тогда – был он смущён ситуацией или расстроен обломом? Но с того дня наши отношения резко изменились.
Он не приходил больше ко мне домой. Я не приходила к нему. Физкультурный институт и мой технарь находились через забор друг от друга. Мы с Лёшкой постоянно сталкивались на подходах к ним и в эти моменты играли во «всё нормально». Я видела, что он давит в себе радость от встречи со мной, делает вид, что не больно-то ему и надо. Постепенно мне стало казаться, что ему и правда не больно-то и надо. Подмывало вызвать его на разговор, но я боялась услышать, что он наконец нашёл ту, которая даёт и не выпендривается. Что разлюбил, в конце концов.
Это он в своё время добивался меня целых полгода. Это он, добившись, почти сразу стал признаваться в чувствах. Я же не особо и хотела – просто взяла то, что само шло, потому что Лёшка был козырным пацаном, что уж тут говорить. К одиннадцатому классу – уже мастер спорта по вольной борьбе, да и симпатичный. Многие девчонки, начиная чуть ли не с седьмого класса, сохли по нему, а когда он окончил школу и ушёл в институт – умирали от тоски. Взять хотя бы Барбашину. Мне иногда даже казалось, что она специально в этот техникум пошла, чтоб к Лёхе поближе. И было нереально круто владеть тем, кого хотят все вокруг! А вот теперь всё валилось. То ли мы вместе, то ли нет – непонятно, но от мысли, что он может достаться другой, разбирала злость. Я даже хотела избавиться от его подарка, например, отнести в ломбард, но что-то непонятное внутри не дало… Поэтому просто засунула куда подальше, чтобы мать случайно не нашла, и вскоре совсем о нём забыла.
***
Барбашина не курила, а денег на сигареты – даже поштучно – у меня не было, так что и я больше не курила, и казалось, что теперь-то нас с Ленкой точно ничего не связывает. Но если честно, с каждым днём мне всё больше её не хватало.
Барбашина оказалась приторной, и чем ближе я её узнавала, тем сильнее сомневалась в искренности её «правильности». Она, в отличие от Ленки, скорее казалась, чем была. А на самом деле в её взбудораженном половым созреванием теле кипели такие же страсти, что и у всех старшеклассниц. Особенно раздражало то, что почти все её разговоры, так или иначе, сводились к Лёшке. А уж когда она, краснея и запинаясь, спросила, правду ли я тогда сказала, что у него маленький, я не выдержала:
– Хочешь, попробуй!
Удивительно, но Наташка не бросилась, как обычно, извиняться и отмазываться, что не это имела в виду. Она заулыбалась и, пряча взгляд, едва слышно промямлила:
– Я ещё девственница.
Блин, ну что тут было ответить – что я вообще-то пошутила?!
– А у тебя Лёшка первый был? Давно вы с ним это?..
Ещё лучше! В тот момент я почувствовала себя взрослой, умудрённой жизнью тёткой. Забавно. Не это ли самое испытывала, общаясь со мной, Ленка? Можно было бы рисануться, конечно, но я не стала.
– Мы вообще не «это», Наташ. Я тоже девственница.
– Да ладно…
– В смысле «да ладно»? Есть сомнения?
Она странно посмотрела на меня и, отведя взгляд, мотнула головой:
– Да нет. Просто.
Казалось бы – ну поговорили и поговорили… Но разговор пробудил во мне паранойю. Я стала ловить на себе любопытные взгляды одногруппников и курящих с ними «под тополем» физкультурников, слышать за спиной шушуканье и смешки. Ленка при этом ходила тихая, бледная и какая-то безучастная.
***
В последних числах ноября навалило снега, и температура за окном резко упала до минус пятнадцати. Я встала перед выбором: резиновые сапоги или бабкины бурки. Победили бурки. Избегая позора, я стала приходить в техникум или намного раньше, пока никого нет, или, наоборот, к середине первой пары, чтобы даже опоздуны уже разошлись по аудиториям.
Вот так однажды утром переобувалась, тревожно поглядывая на часы и прикидывая, чего бы такого наврать математичке, как в гардероб вошла Ленка. Вот новости – она-то никогда не опаздывала… Я машинально пихнула бурки под стол дежурного и завозилась со шнурками переобувки, надеясь, что Машкова не захочет долго задерживаться рядом со мной и уйдёт. Но она будто нарочно копалась, и между нами висело тяжёлое, вынужденное молчание, готовое прорваться долгожданным, на самом-то деле, разговором по душам. Я не выдержала и ушла первая.
Второй парой была литература. Ольга Анатольевна зачитывала нам критическую статью о творчестве Льва Толстого, когда в дверь постучали. Она опустила учебник, вопросительно глядя поверх очков на вошедшего.
– Здрасти, Ольга Анатольевна, я дежурный! – пацан, скорее всего из «технологов», сделал ещё шаг вперёд и вынул руку из-за спины. – Это не из вашей группы сапоги забыли?
Это были мои бурки. Посыпались лёгкие смешки. Ольга Анатольевна растерянно глянула на сапоги, потом на нас и развела руками:
– А что, похоже, что из нашей, Никитин? Это, наверное, уборщица оставила или бабушка чья-то… Отнеси обратно от греха подальше, пока милицию с собаками не вызвали.
Группа взорвалась смехом.
– Баба Люда пришла! – заорал вдруг Чернов и тут же получил оглушительный удар «литературой» по башке.
– Машкова! – прикрикнула Ольга Анатольевна и, дождавшись, пока Ленка медленно осядет и положит учебник обратно на парту, сорвала с носа очки. – Что ты себе позволяешь? – Выдержала строгую паузу, повернулась ко мне: – Люда, это правда, твои сапоги?
Я сидела, зажав руки между коленями, чтобы никто не видел, как они дрожат, и, упрямо потупившись, пыталась сглотнуть предательский ком в горле.
– Кобыркова?
– Разрешите выйти…
– Конечно, Люда… – голос её неожиданно потеплел. – Можешь выйти.
***
Ближе к вечеру того же дня я шла из магазина через Лёшкин квартал. На скамейке у его подъезда сидели пацаны, ну и Лёха с ними. Он, как обычно, подошёл ко мне. «Привет – привет; как дела – как дела», – игра во «всё нормально» одним словом. Когда я развернулась, чтобы идти дальше, за спиной раздался посвист и приглушённый смешок:
– Целка-невидимка…
Я вспыхнула. Резко развернулась, сжимая кулаки.
– Чё сказал?! Повтори!
Парни растерянно переглянулись, и один из них глупо усмехнулся:
– А я чё… это не я, это Лёшка…
Я повернулась к Савченко:
– Ты?!
Хотела влепить пощёчину, но Лёшка, увернулся и тут же схватил меня за запястье, крутанул, зажимая в объятиях:
– Хорош, Люд! Погоди, ну стой… Давай поговорим!
Я вырывалась так отчаянно, что ему пришлось отпустить. Он шёл за мной до самой общаги, уговаривая объясниться, но я молчала, почти не моргая смотрела вдаль – это был единственный способ не разреветься.
***
Я решила закосить на недельку от техникума. Мне было стыдно, даже позорно. И дело не только в сапогах… Ленка, сволочь, всё-таки растрепала! И главное – кому?! Знала, скотина, куда бить. Интересно, при каких обстоятельствах она ему рассказывала?..
От мысли, что она, возможно, всё-таки переспала с Лёшкой, сердце разрывала ярость. Полночи я обдумывала, как и кому рассказать о её собственных похождениях. Вспоминала, кто может знать её адрес, чтобы настучать сразу мамашке, а если посчастливится – то и папаню застать между командировками. Вот это будет кара небесная! Она такого даже представить себе не может! Но тут же вспомнилась её реакция на вопль Чернова и то, что она единственная из всей группы, включая и святую Барбашину, не ржала над проклятыми бурками. И отчего-то именно в этот момент меня прорвало слезами.
Мама, слыша, как я шмыгаю носом, встала среди ночи, порылась в шифоньере, вытащила вязанную косами шапку, видно, ту самую, что осталась от неведомой мне бабы Шуры.
– На вот, завтра надень эту. Что там эти ваши «пидорки» могут закрыть… пятнадцать градусов! Сапоги на батарее? Не мокнут? А то, если мокнут, можно ногу газетой обернуть и в мешочек целофановый, как в носок. Ничего, Людок, перезимуем!
***
Вместо учёбы я решила ходить на вокзал, торговать семечками. Надо же хоть попробовать – вдруг дело стоящее? Поэтому собралась с утра, как обычно, и, не дожидаясь пока мама тоже пойдёт на работу, скользнула в коридор. И чуть не грохнулась, споткнувшись обо что-то у порога.
– Люд, тебя чё, ноги не держат? – крикнула из-за двери мама.
– Нормально всё!
Присела возле пакета, в котором лежала коробка из коричневого перламутрового картона. Наклеечка с цифрой 38 на её торце говорила сама за себя. В этот момент с обратной стороны двери послышалась возня – это мать собиралась выходить. Я подхватила пакет и выбежала на улицу.
В зимнюю пору «посетители» заброшенной общаги грелись кострами. Мёрзлые коридоры горько воняли дымом, но, с другой стороны, и кучки говна тоже замерзали, и можно было нормально дышать и не бояться вляпаться. Я зашла в одну из комнат второго этажа, присела на остов пружинной кровати, вынула из пакета коробку. В ней, завёрнутые в бордовую кальку, лежали сапоги. Натуральная кожа "под крокодила", голенища высотой до колена, мягкая цигейка изнутри. Модный квадратный каблук.
Я с замиранием сердца сунула в сапог ногу, застегнула молнию… Идеально! Холодный пока ещё мех обволакивал, моментально нагреваясь, и не было сил заставить себя снова влезть в проклятые бурки! Прохаживаясь по комнате, я жалела, что рядом нет зеркала, и гадала: кто? Лёшка? Куда ему, это же кожа! Да и на самом-то деле я всё поняла с самого начала, просто не решалась признаться себе в этом. Необорванная бирочка на блестящей, обмотанной калькой собачке замка гласила: Made in Italy. Ну конечно Ленка.
Я сняла сапоги, с сожалением натянула остывшие уже бурки и бессильно опустила руки. Ну вот как быть? Зная Ленку, вполне можно предположить, что ничего она от меня взамен не хочет – просто прониклась ситуацией и помогла, чем смогла. С другой стороны, что, из-за сапог простить ей предательство? Почему-то вспомнился Денчик: «Это всё херня, забудь. Но вот это… этого забывать нельзя!»
Я много раз вспоминала события той субботы, и каждый раз находила всё новые косяки… со своей стороны. Ленка-то действительно не сделала ничего такого, на что я не пошла бы заранее, и всё верно она говорила – я ехала туда сосать незнакомому мужику, и то, что так резко пошла в отказ, было кидаловом по отношению к ней. Но даже тут она нашла, как вытащить меня из задницы. А я снова чуть не запорола всё. И тогда опять она, между прочим, приняла удар на себя, отправившись в бильярдную с двумя мужиками – лишь бы оградить меня от перспективы пойти по туркам. И в ситуации с Денчиком я сама дура, тут она тоже права.
Ну, поругались, наговорили друг другу сгоряча… Но она-то хотела сказать мне что-то после – это я не стала её слушать! А с другой стороны, кто шантажировал меня итальянской юбкой? Кто грозился рассказать всему району, что я типа соска? Кто и при каких обстоятельствах шепнул Лёшке это дурацкое прозвище в мой адрес? Кто кого кинул-то? Я запуталась в этих мыслях. Припрятала сапоги в надёжное место и поспешила на вокзал.