Через некоторое время он пришёл в себя и машинально стал готовиться к отъезду в сибирский городок, где последние годы проживала мать, а в голове пульсом стучало: «Мама умерла, мама умерла…». Какое событие в жизни каждого нормального человека может быть печальнее, чем смерть матери? Только собственная смерть, но это последнее событие в жизни каждого из нас осмыслению и переживаниям уже не поддаётся. А уход матери из жизни, он уже случился, но кажется невероятным, какой-то нелепой ошибкой. Вроде бы возраст и болезнь матери предполагали такой исход, но всё равно сообщение о том, что мамы больше нет, не укладывалось у него в голове.
Поехал на работу, оформил документы, взял билет на самолёт, собрал вещи, поехал в аэропорт, но всё это делалось отстранённо, как будто и не им, а он всё пытался мысленно объять необъятное: известие о смерти матери, но ничего не получалось. Тогда стал вспоминать маму, как ещё живую, весь её жизненный путь, так и сложилась эта поминальная её биография.
Его мать родилась, также, в Сибири. Её родители: отец – Иван Петрович, потомственный дворянин, образование высшее, учитель истории, офицер, кавалер 3-х Георгиевских крестов за участие в 1-ой Мировой войне. Мать – Анна Антоновна, из купеческой семьи, тоже учительница, окончила учительскую семинарию. Они встретились в Омском училище прапорщиков в 1916г и вступили в брак в феврале 1917 года.
Родители матери прошли через годы 1-ой Мировой и Гражданской войн, переезжая с места на место, когда по своей воле, когда вынужденно, пока не вернулись обратно в свой сибирский городок в начале 30-х годов.
Отец матери был арестован, по доносу, в 1935 году и, как чуждый советской власти элемент, осуждён на 10 лет лагерей. В лагере, также по доносу, и приговору 3-х офицеров-евреев из НКВД, он был приговорён к расстрелу и расстрелян в сентябре 1937 года, но в семье об этом никто не знал, вплоть до реабилитации в 1990-х годах. Его жена об этом уже не узнала, как не знала и о его смерти, так как умерла в 1970-х годах в своем городке, где и была погребена на местном кладбище.
О детских годах матери Иван Петрович знал немного. Это были тяжёлые 20-е годы 20-го века, люди в стране, которая называлась Советский Союз, пережившей две войны, причём наиболее разрушительная и губительная Гражданская война была развязана свергнутыми Октябрьской революцией 1917 года классами помещиков и капиталистов. Однако, сейчас, в эпоху реставрации капитализма прислужники режима пытаются всячески обелить их действия. Если бы быдло не восстало, а довольствовалось своей скотской жизнью, тогда стрелять, вешать и жечь их бы не пришлось. А быдло победило, свергло власть помещиков и капиталистов и стало строить государство справедливости и равноправия для всех, а не только для избранных.
Но отец матери тоже был потомственный дворянин с фамильным гербом, формально принадлежал к аристократии, за что в конечном итоге и пострадал? Дело в том, что он был дворянином только на гербовой грамоте своего дворянского рода. Поместья у них не было, капиталов тоже и он добывал свой хлеб насущный учительством истории до призыва на фронт 1-ой Мировой войны в августе 1914 года.
Мать иногда вспоминала, что когда они жили в 20-е годы в Подмосковье, она с сестрой и братом ездила на лето в деревню к деду – дворянину Петру Фроловичу, под Могилёвом. Там они жили в обычном крестьянском доме, правда с дощатым полом, вместо глинобитного, как в других избах и под железной крышей, бегали босиком по деревне и ели всё, что можно было съесть. Анна Антоновна, как учительница, после таких каникул долго и трудно отучала детей от белорусского выговора, который они быстро перенимали от деревенских сверстников.
Как следует из родословной росписи их дворянского рода, этот род никогда не был богатым, а его представители были, в основном, офицерами и чиновниками (учителя тоже имели классный чин) в небольших званиях и чинах, таких знать презрительно называла лапотными или сермяжными дворянами.
Так что, родители матери происходили из привилегированных классов, свергнутых Октябрьской революцией 1917 года, но каких-либо стенаний или злобы против Советской власти за утрату положения и имущества, Ивану Петровичу не приходилось слышать ни от бабушки, ни от матери.
Но, к сожалению, кроме реквизиции имущества тогда имели место и преследования, часто необоснованные, вот и отец матери, как бывший белый офицер, был сослан в 1922 году из Иркутска, где он служил командиром батальона Красной армии, в Вологду вместе с семьёй и родителями жены – всего 7 человек.
Отец матери стал работать учителем истории в школе, дед получал пенсию – на это можно было прожить всемером, и достаточно сносно, не бедствуя. Сейчас, в период торжества демократии, учитель не может содержать даже одного себя, не говоря уже о семье. Как писал поэт Маяковский: «Кому бублик, кому дырка от бублика – это и есть демократическая республика».
Но вернёмся в 20-е годы. В Вологде мать стала учиться в школе, затем в 1930 году они переехали в Ростов-Великий – это примерно 200 км от Москвы, потом они переехали на жительство под город Дмитров – это 70 км от Москвы. Учёба продолжалась в школе, или Анна Антоновна сама учила детей дома, если не было возможности устроить их в школу.
В 1933 году, в период голода в Центральной России, Анна Антоновна с младшими детьми вернулась в Сибирь, а дочь Августа осталась доучиваться в Дмитрове, с ней остался и её отец. И только в 1935 году они также вернулись в Сибирь, отца – по доносу соседа, арестовали, осудили и сослали под город Благовещенск на Дальнем Востоке, для строительства железной дороги, в Бамлаг, где он в 1937 году и был репрессирован.
Мать Ивана Петровича с сестрой, братом и бабушкой Евдокией остались жить в сибирском городке со своей матерью – Анной Антоновной, которая устроилась учительницей начальных классов: благо образование было.
Старшая сестра матери, как совершеннолетняя на момент ареста отца, вынуждена была оформить фиктивное своё удочерение бабушкой Евдокией, чтобы поступить в сельхозинститут, где и познакомилась со своим будущим мужем и дальше уже жила самостоятельно, кроме годов Великой Отечественной войны.
Мать в 1938 году окончила среднюю школу и поступила тоже в сельхозинститут.
Проучившись два года, они с подругой решили стать врачами, бросили сельхозинститут и поехали поступать в город Томск в мединститут, но поступить не удалось и пришлось вернуться назад и начать учёбу снова со второго курса, к концу которого началась война. Третий курс и дальше продолжали учёбу, кроме, конечно, добровольцев на фронт, а начальные курсы не имели брони – отсрочки от призыва в действующую армию для мужчин и от обязанности трудиться на оборону для женщин, поэтому мать Ивана Петровича была вынуждена прервать учёбу в 1942 году. Она окончила курсы медсестёр, просилась на фронт, но была направлена на работу в сельскую райбольницу медсестрой, взамен опытных, которые требовались фронту.
Осенью 1943 года мать направили на работу в сельский медпункт, в 25 км от городка, там она и познакомилась с будущим отцом Ивана Петровича. Он был родом из обрусевших немцев с Украины, окончил мединститут и работал врачом в райбольнице. Как развивались и складывались их отношения неизвестно, но в брак они не вступили и через год у них родился сын Иван, с отчеством по деду.
Отец Ивана Петровича хотел урегулировать свои семейные отношения, но какие-то обстоятельства мешали и мать жила с сыном у своей матери, а отец лишь навещал её и сына и эти визиты не приветствовались Анной Антоновной. Она как-то сказала Ивану Петровичу, что была против брака его родителей – потому что его отец был немцем: шла война с Германией, и так было трудно, а тут ещё зять немец. В общем, отношения матери с отцом к весне 1946 года окончательно расстроились и он уехал в Таджикистан, где и умер в возрасте 36 лет.
А мать, оставшись с незаконным сыном на руках, поддалась уговорам Анны Антоновны и жившего по соседству мужчины, только что вернувшегося с войны и вышла за него замуж. У него всё было как надо в то время: пролетарское происхождение, офицер, фронтовик – не было только человечности. Ивана Петровича в семью он не принял, хотя и обещал, а через год у матери родился второй сын, уже от него. Мать и бабушка Ивана Петровича уже поняли, что совершили ошибку, но деваться было некуда: или оставаться матери одной уже с двумя детьми, или жить в семье, но оставить первого сына с бабушкой, что и было сделано.
Мать пыталась, как могла помогать сыну, но все её расходы были под контролем мужа, и дело доходило до скандалов с рукоприкладством и угрозами выгнать её из дома, назад к бабушке. А условия, в которых она жила были следующие: небольшой деревенский бревенчатый дом состоял из кухни и комнаты, причём треть кухни занимала русская печь. Круглая голландская печь была и в комнате. В доме не было никаких удобств, и проживали всего 5 человек: мать с сыном и мужем, её свекровь – хозяйка дома и брат мужа. Свекровь была энергичная женщина с крестьянской хваткой. Держала корову, кур, уток, а весной брала на откорм поросёнка и вела всё хозяйство. Зимой куры жили в доме под печкой, а весной после отёла коровы и телёнок, который до наступления тёплых дней, тоже размещался в углу, на кухне у входа. В такой тесноте зимой вместе жили люди и животные, и это было в конце 40-х годов 20-го века в районном центре Западной Сибири. Но, примерно так, жили и окружающие их люди. С тех пор прошло 60 лет, а бытовые условия мало изменились в тех местах. Правда, дома стали строить бльшими, появился газ, бытовая техника, но благоустройство домов улучшилось незначительно.
Мать работала уже воспитателем в детском саду, а её муж, будучи членом правящей партии (коммунистической) и имея среднетехническое образование, работал на руководящих должностях в райцентре. Как говорится, он был номенклатурным работником района.
Надо признать, что, будучи мелочным в быту, на работе отчим Ивана Петровича был лишён стяжательства и поисков личной выгоды и как умел, посвящал себя работе целиком. Поэтому от трудов праведных он не нажил палат каменных, а в 1957 получил квартиру в отдельном домике, примерно 7Х5, так называемый «финский» дом, построенный из деревяного каркаса с теплоизоляционным наполнителем и обшитый досками, который для сибирских морозов был не совсем пригоден. Только в 70-е годы, муж матери построил, от предприятия, дом из брёвен: две комнаты и кухня, в котором он и закончил жизнь в возрасте 70 -ти лет.
В таких условиях мать Ивана Петровича, будучи дворянкой по происхождению, прожила почти 50 лет вместе с мужем, до его смерти.
С войны и до выхода на пенсию она работала воспитателем в детском саду, а поскольку характер она имела ровный, спокойный и без внешних эмоциональных всплесков, то эта работа и стала как бы её призванием. Во всяком случае, Иван Петрович не припоминает её попыток сменить работу. Зарплата, конечно, маленькая, но прожить скромно было можно. Перед выходом на пенсию она работала директором детсада, что позволило ей оформить достойную пенсию в размере 90 советских рублей.
По стоимости жизни в 2009 году, мать получала пенсию в 3 раза ниже, чем та, советская пенсия, даже как приравненная к участнице войны и вдова инвалида войны. Такая вот демократия и забота о ветеранах и улучшение их жизни по сравнению с «проклятой» Советской властью.
Года за два до смерти, мать говорила: «Как же так, получу пенсию, заплачу за квартиру, куплю лекарства кое-какие и почти ничего не остаётся на жизнь, а много ли мне надо? Так у меня большая пенсия, а все вокруг получают ещё меньше. Как же они живут?» А вот так и живут в нищете. Конечно, Иван Петрович помогал ей немного, и она жила так, как считала нужным, а нужным она считала скромный образ жизни.
С выхода на пенсию мать занималась только домашним хозяйством. А домашнее хозяйство заключалось в следующем: содержать дом, топить печь зимой, привезти воды из колодца, приготовить еду, а летом поковыряться на приусадебном участке в 3 сотки земли, где она сажала помидоры, огурцы, морковь и другие овощи. Отдыхать в санаториях мать не умела и не любила и за всю жизнь была там два или три раза, но регулярно навещала младшего сына, который сначала жил там же, а потом в других городках и посёлках области, пока не обосновался в северном городке, основанном еще казаками Ермака.
К Ивану Петровичу мать приезжала в Подмосковье несколько раз. В свою очередь и он приезжал к матери в гости, особенно летом в отпуск с её внуками. Так мать и прожила с мужем до его смерти, когда осталась в одиночестве.
Близких родственников в городке уже не было, а одной жить было тяжело. В 75 лет надо было топить печь, носить воду и прочие домашние дела и она продала свой дом и переехала на жительство в городок, к брату Ивана Петровича, где купила однокомнатную квартиру. Квартира была на первом этаже, из удобств: отопление, туалет и холодная вода. Поэтому, через пару лет с помощью Ивана Петровича мать переселилась в 2-х комнатную квартиру на 3-ем этаже с горячей водой и ванной, где и прожила одна до своей кончины.
Дети и внуки, конечно, навещали её, но жить вместе она категорически отказывалась, даже когда уже не могла себя самостоятельно обслуживать. Два-три раза летом, Иван Петрович с братом, отвозили её на родину на 2-3 дня, и мать говорила, что в родном городке ей даже дышится лучше, но возраст и одиночество делали своё дело.
Четыре года назад у неё случился небольшой инсульт, по-видимому, вечером, а помощь пришла только утром и она пролежала всю ночь на полу в корридоре. С помощью врачей и сиделок она всё же поправилась, утратив присущую ей ясность мысли, стала путаться и забываться и из дома уже не выходила. Через год она слегла уже сама и говорила, что больше не встанет, но лежать будет долго.
Иван Петрович навестил её в последний раз в мае, того самого, года смерти. Мать его уже не узнала. Её голубые обесцветившиеся глаза уже ничего не выражали, и она была погружена внутрь и отрешена от окружающего её мира. Перед отъездом, когда он зашёл попрощаться и спросил, узнаёт ли она его, её глаза, из туманных, вдруг стали ясными, и она тихо сказала: «На отца похожь. А я уезжаю. Домой». Это были последние слова матери, которые он слышал. Через два месяца её не стало, а он летел на ее похороны и вот какой, она виделась ему, еще живая, глазами сына.
Характер у неё всегда был спокойный, ровный, Иван Петрович не помнил её как в истерике или ярости, так и в трансе, хотя он с братом и жизненные обстоятельства давали повод и для того и для другого. Она спокойно и последовательно решала жизненные проблемы, а если их невозможно было решить, то воспринимала всё как должное.
Всегда, чем могла, она помогала своим детям, родным и знакомым, никогда ничего не требуя взамен. Если он совершал какой-либо проступок, мать просто объясняла, почему так не надо делать больше или даже просила не поступать так впредь. К сожалению, его общение с матерью в детстве ограничивалось только короткими встречами, так как он жил у бабушки, а мать в другой семье, по обстоятельствам указанным выше, а потом в 18 лет он уехал учиться в Москву, да там и остался.
У него не было никакой обиды на мать за своё детство, но она всю жизнь чувствовала себя виноватой и года за три до смерти, когда Иван Петрович проводил у неё очередной отпуск, как то вечером мать расплакалась и стала просить прощения за его трудное детство. Иван Петрович, как мог, успокоил: её вины никакой нет, а виноваты время и обстоятельства. Поняв, что у него нет обиды, мать повеселела и прожила остаток жизни без этого груза своей вины, которую она себе выдумала.
А вот настоящие обиды, которые они с братом причиняли матери, она не помнила, не таила и никогда не вспоминала и не укоряла их. И таких обид, вольно или нечаянно, он и брат причиняли матери немало, впрочем, как и все дети, а мать, несмотря ни на что, как могла, помогала сыновьям и материально и в воспитании уже их детей, а её внуков, без какого-либо расчёта – просто как мать.
Начиная с 70-х годов, когда жизнь в стране наладилась, и бедность уже не угнетала людей, Иван Петрович и брат часто приезжали с детьми к матери в отпуск. Простой деревенский быт нравился им и детям: без городской суеты и беготни. Мать к внукам умела найти подход. Обычный день матери в их приезд проходил в домашних хлопотах, чтобы всех накормить, с послеобеденным отдыхом и просмотром вечером какого-либо фильма по телевизору или соседскими посиделками на лавочке перед домом, обсуждая всякие новости и наблюдая за оравой ребятишек, которые носились по улице, поднимая пыль.
Иногда Иван Петрович с друзьями-собутыльниками злоупотреблял алкоголем в отпуске, но мать только укоризненно качала головой и просила взяться за ум, что, хотя и поздно, ему всё же удалось сделать. Кажется, только последние 10 лет её жизни они с братом уже не доставляли матери неприятностей. Но были радости и в её жизни, основными из которых – это внуки и правнуки. Хоть и говорят, что во внуках мы любим то, что хотели бы видеть в своих детях, но к матери это не относилось. Она одинаково ровно любила своих детей, и своих внуков и своих правнуков – недаром всю свою жизнь она проработала с детьми и, как оказалось, по призванию.
Дворянка по рождению, она прожила жизнь простой русской женщины и эта жизнь прошла, почти весь двадцатый век, в России, со всеми историческими изломами страны, которые стали изломами и её личной судьбы, но она осталась человеком.
Почему же, сейчас, мерзавцы оправдывают свою мерзость чем угодно, только не своей сущностью? Значит, люди в стране тогда были другими: лучше, чище и свободней, бес лжи, алчности и предательства. Была страна людей, а не пасущееся на лугу стадо баранов в окружении шакалов, которые этих баранов и поедают под жалобное блеяние остального стада.
Толпу людей делает власть: если угодно – вожди, как в первобытном обществе. Если вождь людоед, то и всё племя – людоеды, а если вождь поделится последним куском пищи с детьми и стариками, значит, и всё племя будет заботиться о своих соплеменниках. Сейчас время шакалов и людоедов в руководстве и страна вымирает со скоростью миллион сограждан в год.
И вот матери уже нет как нет и того времени и той страны, а кажется всё это было так недавно. Но время бежит неумолимо быстро и с годами бег времени ускоряется. Вот молодая мать, вот детство Ивана Петровича – кажется, оно было вчера, а уже полдень жизни давно перейдён и она катится к закату.
С такими воспоминаниями и мыслями Иван Петрович в тот свой приезд добрался до дома матери. Было после полудня, облака то закрывали небо и крапал дождь, то небо прояснялось и выглядывало солнце. Двери подъезда дома, где жила мать были открыты настежь. Он зашел в подъезд, поднялся на третий этаж и вошел в открытую дверь квартиры матери. Все двери были открыты.
В комнате на двух табуретках стоял гроб с телом матери, а вокруг теснились родственники, её знакомые и соседи. Все расступились, Иван Петрович подошел и взглянул в гроб: перед ним лежало маленькое высохшее тело какой-то незнакомой старушки, чем-то: совсем немного, похожей на его мать.
Смерть меняет человека и часто делает его неузнаваемым. Вот и тогда, Иван Петрович не узнал и не хотел узнавать в этом теле останки своей матери. «Мама где-то есть, она ещё вернется, а здесь лежит чьё-то чужое тело – это и не она вовсе, – думал он про себя, но в голове стучало – мамы нет, мамы нет».
Он тихо наклонился, поцеловал мать в лоб и прижался лицом к её груди. Тело матери было незнакомое и твердое, как кость. «Нет, это не мать,– думал он про себя, – где же её голос, взгляд, улыбка, где её мысли – ничего этого не осталось в лежащем перед ним безжизненном теле. Пусть это её останки, но сама мать где-то есть, и она ещё вернётся, присядет рядом с ним, прижмется к нему сбоку, ласково посмотрит на своего сына и заботливо спросит его о чем-то незначительном и обыденном».
Так, он внушал себе во всё время ритуала похорон и традиционных поминок, где сказал несколько прощальных поминальных слов о матери – как требовал обычай. Но ему хотелось уединиться и наедине, в мыслях, вспоминать мать, как ещё живую.
От этих переживаний у него тогда впервые защемило сердце, Иван Петрович принял успокоительные таблетки и, как только позволили обстоятельства, вышел из дома матери, сел в ожидавшую его машину и уехал, вернее – сбежал, назад: в тот мир, где мать осталась для него навсегда живой.
Через год он навестил могилу матери и только когда увидел её фотографию на памятнике, понял окончательно, что матери больше нет, и уже никогда не будет. Но она есть, и будет жить в его памяти. Умершие живут, пока о них помнят – значит и его мама ещё жива.
XIX
От воспоминаний о матери, Ивана Петровича отвлекла стюардесса, раздававшая пассажирам их ночной завтрак. Есть не хотелось, и вяло поковырявшись в лотках с едой и выпив чаю, он попробовал уснуть, хотя и знал, что ничего не выйдет. За многие годы работы в авиации он так и не научился спать в самолете сидя, а только мучился в полудрёме, поворачиваясь туда-сюда. Так и получилось. Но вот на востоке начала алеть заря восхода, объявили скорую посадку и пассажиры зашевелились. Двигатели приглушили свой рёв, самолет стал проваливаться вниз всё тише и тише и, наконец, толчок, стук колес по бетону, резкое торможение, руление и остановка. Американский самолет с российскими пассажирами совершил посадку в центре России. Полет закончился.
Выйдя из аэропорта, Иван Петрович быстро направился к остановке автобуса, чтобы доехать до автовокзала: надо было успеть на утренний автобус до городка проживания брата – это ещё 300 км пути по разбитому шоссе. Было шесть часов утра местного времени. Солнце едва поднялось над горизонтом, но было непривычно тепло для середины сентября. По-видимому, заморозков здесь ещё не было: трава и деревья стояли зеленые, утренняя свежесть не веяла холодом, и осенние туманы ещё не скрывали деревья, дома и дороги на ровной, словно поверхность стола, равнине Западной Сибири.
Подошел нужный автобус, он сел в него, ещё полупустой от ранних пассажиров, и автобус покатил по пустынному шоссе в сторону автовокзала. Подошла кондукторша для оплаты проезда и Иван Петрович машинально подал ей удостоверение ветерана труда, по которому он бесплатно ездил в общественном транспорте по Москве и области. Повертев удостоверение в руках, кондукторша сказала, что здесь оно недействительно – выдано в Подмосковье вот там и ездите, а здесь надо платить. Спорить было бесполезно, он оплатил проезд и ещё раз взглянул на своё удостоверение. Там было прямо написано, что в соответствии с законом РФ он имеет право на бесплатный проезд, значит это право действительно по всей стране. Но местные власти, сейчас и везде, устанавливают свои порядки и плевать они хотели на законы РФ, поэтому и страна Россияния, как единое целое, существует уже только на бумаге действующей конституции.
Недавно Иван Петрович случайно узнал, что каждый субъект Российской Федерации имеет своё представительство в Москве: типа посольства зарубежной страны. Сколько же средств уходит на содержание этих и подобных контор? В СССР один чиновник приходился на 300 человек, в Эрэфии– один на 100, да плюс обслуга и всем хорошая зарплата: в целом 15% бюджета страны уходит на содержание властей всех уровней и рангов, поэтому на «заботу» о людях остаются только слова, которые и льются сплошным потоком лжи, как из канализационной трубы.
Вот и автовокзал. Здесь уже началась утренняя суета уезжающих в районы и городки области сельских жителей и горожан. В основном, это пожилые женщины, непритязательно одетые уже по – осеннему: некоторые в черных плюшевых зипунах, появившихся и пользовавшихся почетом ещё лет 50 назад и носимых до сих пор.
Эти женщины, как пенсионеры, используют свой, положенный раз в квартал, бесплатный проезд по области и приезжают в город к детям и внукам, прихватив с сельского подворья домашних продуктов им в помощь на пропитание. Но сейчас внуки пошли в школу и они разъезжаются по своим обезлюдевшим деревенькам до весны: зимой , в 30-ти градусные сибирские морозы по гостям особенно не поездишь, да и расстояния в 200-400км здесь обычное дело – область больше Франции.
Был будний день, поэтому желающих уехать за 300км по маршруту Ивана Петровича было немного и, взяв билет, он успел на первый утренний автобус, который уже через несколько минут отправился в путь. Вся поездка занимала шесть часов, почему он и стремился на утренний рейс: отправившись в полдень, приехать можно было только вечером.
Автобус ехал в том же направлении, что и на родину Ивана Петровича, но через 50км он сворачивал вправо, и далее дорога пролегала вдоль могучей реки, оставляя его родные места далеко на запад, хотя полсотни километров в Сибири вовсе и не считаются далью.
Пассажиры автобуса находили знакомых и пересаживались, если это возможно, друг к другу для общения в долгой дороге или просто затевали соседский разговор, рассказывая незнакомым людям свои заботы и радости. Впрочем, забот было много, а радостей не очень.
Невольно, прислушиваясь к разговорам сквозь шум мотора, Иван Петрович улавливал отрывки слов: кто-то пьёт горькую; кто-то болеет; кругом безработица и нищета; пенсию прибавили, а цены растут быстрее этой прибавки; внуков и детей в школу собрать не на что. Школу закрыли в их деревне – теперь надо возить школьников в соседнее село – это 10км; школьного автобуса нет, а попутной машиной да в морозы не всегда доберёшься и как жить дальше совсем непонятно. Это были обычные дорожные разговоры русских людей, готовых ни с того ни с сего открыть свою душу постороннему человеку, поделитьсяс ним своим наболевшим и потом, может быть никогда не увидеть вновь этого случайного попутчика.
Иван Петрович избегал дорожных общений. Делиться своими мыслями он не умел, а выслушивать чужие горести – значит, частично их разделить хотя бы сочувствием, что к его собственным заботам было уже тяжелой ношей. Он предпочитал молча смотреть в окно на мелькающие поля, луга и перелески, односложно отвечая на вопросы попутчиков, если к нему обращались. Да и что он мог сказать этим простым людям, он: человек, в общем-то, из другого мира, из ненавистного всей стране города Москвы, хотя у каждого из пассажиров там могли быть и наверняка были родственники и знакомые. Он как-то пробовал, в прошлые свои приезды, поддерживать дорожные разговоры, но его слова о предательстве в стране воспринимались настороженно, а описание условий профессорской жизни слушалось с недоверием, оправданным, в сравнении его неурядиц с беспросветностью и безысходностью местной жизни.
Поэтому лучше смотреть в окно. Природа здесь одинакова на сотни километров. За окном мелькали березовые и осиновые рощицы: «колки» по– местному, между ними поляны или поля, уже убранные или заросшие сорняками и молодыми березками: значит много лет не засевавшиеся и заброшенные. Иногда мелькала гладь озера, обычно круглого с отлогими берегами, и только в отдалении, по другую сторону большой сибирской реки, берег поднимался на несколько метров над равниной и на его обрывах зеленели хвойные леса. Впрочем, и ближние перелески стояли ещё полностью зелёные – даже осины не покрылись ещё медным отблеском осени, что в середине сентября здесь бывает крайне редко.
Пейзаж однообразен: ни пригорка, ни расщелины или уклона, все колки похожи один на другой и кажется: вот за поворотом мелькнёт знакомая околица родного городка, а за ней появятся крыши домов, улочки и переулки детства, но проходит время и за окном автобуса всё то же мелькание перелесков.
От бессонной ночи в самолете, он задремал и открыл глаза, когда автобус резко свернул в сторону и замедлил движение: они подъезжали к первому остановочному пункту. Это был райцентр с небольшим автовокзалом, окруженным ларьками и киосками, торгующими, как и везде, стандартным набором продуктов, напитков и сигарет. Несмотря на кажущееся многообразие и многоцветие товаров и этикеток, за ними скрываются суррогаты еды и напитков и так по всей стране: от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей – как пелось в известной песне 30-х годов.
Иван Петрович, как обычно, вышел на остановке, размял затекшие от долгого сидения ноги и руки, зашел в привокзальный буфет и выпил чашечку кофе с булочкой. Так он делал всегда, проезжая этой дорогой. Ехать ещё долго, поэтому он не рисковал съесть что-либо более существенное: вдруг в пути скрутит боль от непонятной и несвежей пищи, что тогда делать? А такие отравления у него уже были, поэтому, как говорится, бережёного бог бережёт, хотя этот самый бог что-то не очень бережёт его страну и людей, несмотря на множащиеся ряды попов и прихожан. Торгаши сейчас продают всё что угодно, в том числе и то, что уже давно или изначально, нельзя ни есть, ни пить.
Автовокзал здесь – это центр местной, так сказать, культурной жизни. Сюда стекаются местные забулдыги в надежде перехватить спиртного суррогата или разжиться червонцем и отоварить его на четвертинку самогона. Здесь же в киоске можно приобрести программу телевидения, которое и составляет, здесь и по всей стране, основное и единственное, доступное всем средство досуга.
Объявили посадку в автобус, контролерша проверила билеты: не приблудился ли кто-то без билета и автобус помчался дальше и вперёд по положенному маршруту, потряхиваясь и подпрыгивая на ухабах и выбоинах разбитого асфальтированного шоссе. В этих местах, даже вновь уложенный асфальт не выдерживает более двух лет из-за резких перепадов температуры зимой и летом, поэтому и отремонтированная дорога представляет неровное асфальтовое полотно с многочисленными заплатками и нашлепками от предыдущих ремонтов, с добавленными свежими выбоинами.
Примерно через час пути и на середине маршрута автобус остановился на окраине большого села. Несколько лет назад кто-то из местных жителей поставил у обочины дороги будку, мангал и стал жарить шашлыки для проезжающих. Шашлыки, вполне приличного качества из свежей свинины, пользовались успехом, и автобусы стали делать здесь неплановую остановку на несколько минут для желающих подкрепиться, да и скворечник туалета был тоже неподалеку.
Иван Петрович с удовольствием съел палочку обжигающего шашлыка и выпил стакан горячего чаю.
Погожий день ещё только начинался, но яркое солнце, не по-осеннему, уже прогрело землю, а воздух, нагреваясь над асфальтовой дорогой, становился видимым и тёплые струи его, поднимаясь вверх, чуть колыхали листву придорожных берез при полном безветрии.