Богдан выбросил недокуренную сигарету в форточку. Окурок упал под ноги поэту, тот поднял голову и поймал взгляд Богдана. Секунду длился немой диалог; в глазах друг друга они прочитали одно и то же. Богдан почувствовал себя сопляком, который утирает рукописями потный лоб. Сопляк почувствовал себя Богданом, который сглатывает горькую от табака слюну. Кот почувствовал себя уютно, улёгся на табуретке, поджал передние лапы и без причины замурчал. Алёна почувствовала себя нужной.

Через минуту Богдан выходил из подъезда, даже не попрощавшись с Алёной и котом. Зелёная скамейка была пуста.

Я тоже не знаю… иногда для того чтобы что-то построить, надо что-то разрушить. Если видишь, что дело заходит в тупик, – брось и начни сначала. Никогда не поздно начинать сначала – с теми же людьми, с тем же обстоятельствами. У меня недавно было такое, что я хотел полностью с тобой прекратить отношения, чтобы потом начать всё заново, по-новому, потому что чувствовал, что наше с тобой общение становится невыносимо однообразным и сводится к примитивному набору идиотских и бессмысленных ритуалов, которые мы исполняем тупо и буднично, как жрецы какого-то допотопного племени.

Время текло вязко и нехотя, как разбавленная водой плохая глина. Месяцы разбивались на дни, дни на часы, часы на минуты, как глиняный кувшин на мелкие черепки. Богдан не оставлял своих занятий лепкой, хотя ничего путного по-прежнему так и не создал. Фигурки трескались и раскалывались уже во время сушки, а после неё становились ещё более невзрачными, чем до. Глина не та, жаловался Богдан. И часто сетовал, что в гараже нет водопроводного крана, чтобы можно было вымыть руки после работы.

– Грязными руками творится прекрасное, – сказал ему на это сосед и, испугавшись собственного изречения, заковылял прочь.

Богдан задумался над словами пьяного. И впрямь, думал он, руки скульптора всегда в глине; художники перепачканы краской, писатели – как черти измазаны в чернилах.

А ещё никогда никому не позволяй себя переделывать, – читал он в глазах Кошмара слова Алёны. Это всё равно что статую Давида переделать в Венеру Милосскую: недостаточно только отколоть руки. А Венеру – в умирающего галла: мало положить её плашмя. Изменить себя можно только самому, а если тебя меняют другие, значит, они тебя кладут плашмя, они тебе отбивают руки. Вылепить себя из себя можешь только ты.

Богдан глубже погружался в гипнотический взгляд Кошмара, и вспоминал, что в молодости бросался в любовь как в заросли крапивы – совсем голый и с головой, а в детстве часто падал во сне с кровати.

Глаза Кошмара вспыхнули ярким пламенем, и вдруг всё сразу стало всем. Вокруг Богдана всё взметнулось и стремительно закружилось вихрем. Он стукнулся, выронил, поднялся, запихнул, уселся. Он стоял на карачках, смотрел молча, подошёл, упёрся, чихнул, заёрзал, ударился лбом в стёкла. Он полил слезами цветок, помочился на косяк двери, нервически дёрнул хвостом. Он остывал в чашке, рыгнул, прослезился, поплыл в воздухе и переливался, как мыльный пузырь. Он зазвенел вместе с хрустальными рюмочками в серванте, растекался чернилами по мокрому лбу, замурлыкал, раскалывался на черепки. Всё вокруг мельтешило со страшной скоростью – взгляд едва успевал фиксировать бешено проносившиеся мимо картинки.