Пока Алёна готовила завтрак из утренней непосредственности и остатков сновидений, Богдан уселся на табуретку в углу кухни и принялся наблюдать за хозяйкой.
Кошмар же имел обыкновение по утрам лезть на подоконник и нюхать цветок герани.
Богдан же имел обыкновение иметь Алёну. Иметь её в своём воображении то в виде греческой пифии, то в виде амазонки, то в виде жрицы, богини, нимфы.
– А давай поженимся, – предложил Богдан, отслеживая порхающие движения Алёны.
Она отреагировала не сразу, а кот с явным недовольством отвлёкся от цветка, обернулся и посмотрел на Богдана так, будто предложение относилось к нему. Но вскоре снова вернулся к своему занятию, нервически дёрнув хвостом. А Богдан ещё несколько мгновений мог любоваться своими словами, которые радужно переливались, медленно плыли и покачивались в воздухе мыльными пузырями, так и не найдя себе ответа.
Уже после завтрака, когда в тарелках остались обглоданные воспоминания, а в заварном чайнике – спитые мысли, Алёна напустила на себя суровую важность и, нахмурясь, проговорила самым низким голосом, на который была способна:
– Ты что, дурак?
И неожиданно рассмеялась так, что вместе с ней засмеялись хрустальные рюмочки в серванте. Потом вдруг вскочила с места и убежала в комнату. Вместо неё за стол уселась полная тишина, в которой Богдан отчётливо слышал, как Кошмар лакает кислое молоко.
– Ленк, ну ты где? – проговорил Богдан с понарошечной обидой в голосе.
– У меня есть одна рифма, – ответила ему тишина, – но она матерная.
– Иди ты, – не в шутку обиделся на тишину Богдан, поднялся из-за стола и вышел из кухни.
Домой он возвращался так же, как и в прошлый раз. Но уже знал, что на следующее утро Алёна одним махом вырвет из календаря ненужные дни и сделает себе вторник. Правда, Богдана всегда огорчало, что после него к Алёне обязательно приходит кто-нибудь другой. Хаживал к ней один юный поэт, совсем ещё мальчишка. Ожидая своего часа, он стоял во дворе под пышной липой. Его ладони потели, сам он весь трепетал, его бросало в жар, голос его срывался, а на лбу выступали мелкие бусинки пота, которые он по невнимательности мог вытереть страницей своих рукописей, и тогда чернила расплывались по лицу, и это особенно веселило Алёну.
Тлеющим угольком жгла Богдана затаившаяся ревность. Не мог он вынести того, что приходится делить Алёну, «это прелестное создание, эту музу, эту богиню» с тем сопляком. Им обоим казалось, что они её «любят до горечи в глотке слюны»… Вспоминая эти вычурные метафоры, которые любила повторять при Богдане Алёна, раздувая тем самым жгучую ревность, он сплевывал. И горечи не чувствовал.
Так оплёван был весь путь от дома Алёны до квартиры Богдана, где его каждый вечер встречала жена с неистово закрученными бигуди и тёща, от которой всегда пахло питательным кремом для лица.
– Когда уже свою глину из комнаты уберёшь?! – пилила жена.